то я не хочу этой операции,
хотя бы и очень рад был с ним познакомиться. А об коляске, сделайте милость,
напишите мне два слова, что она? где она? etc.".
     Задание конкретное: не надо хирурга, а  пора бежать. Если  бы  Вульф  и
захотел  ударить палец о палец, что конкретно ему  делать? Можно ли раскрыть
Мойеру всю подноготную? Чего просить? И Вульф, даже будь он более серьезным,
видимо, не знал, что именно он должен сделать, и поэтому не делал ничего.
     В связи с планами  побега  через  Дерпт  мы не выяснили роль еще одного
приятеля Пушкина  --  Николая Языкова. Пушкин, будучи в Одессе, относился  к
молодому поэту (Языков  был на четыре года моложе) с симпатией. Появившись в
Михайловском и  сойдясь  с Вульфом,  Пушкин хочет поближе  свести дружбу и с
Языковым.  Он  отправляет  ему в Дерпт  стихотворное  послание, сам  и через
семейство Осиповых зазывает к себе.
     Языков жил в Дерпте у профессора Борга, который  переводил  на немецкий
русских поэтов.  У  Борга были обширные литературные  связи в Европе. Частым
гостем стал  Языков  и в доме Мойера.  Здесь  он  влюбился в  очаровательную
младшую  сестру  его  жены  Александру Воейкову, ту  самую, которая сообщила
Жуковскому, что Пушкин собирается бежать в Америку. Взгляды Воейковой можно,
пожалуй,  объяснить тем,  что она  была женой редактора "Русского  инвалида"
А.Ф.Воейкова,  человека  болезненной  патриотичности.  Вдобавок к  тому, что
Воейкова была женой  другого, Языков оказался до крайности стеснителен. Оба,
и Вульф, и Пушкин, были в  этом отношении противоположностью Языкову: шумны,
активны и решительны по амурной части.
     Несмотря  на  приглашения, Языков  долго  не  приезжал  в Тригорское  и
Михайловское,  не  желая  принимать  участия  в  гульбищах,  а  возможно,  и
опасаясь, как  бы  общение  с  опальным  поэтом не повредило его собственной
репутации. Пушкин  зовет  Языкова приехать, а тот  пишет брату: "Ведь с ними
вязаться, лишь грех один, суета".
     Сам  Языков в  это  время  тоже мечтает  поехать  за  границу,  пишет о
Женевском озере:

     Туда, сердечной жажды полны,
     Мои возвышенные сны;
     Туда надежд и мыслей волны,
     Игривы, чисты и звучны.

     Но понять  то же  стремление в Пушкине Языков оказался неспособен. "Вот
тебе анекдот  про  Пушкина,-- пишет Языков брату 9 августа  1825 года.-- Ты,
верно,  слышал,  что он  болен  аневризмом; его  не пускают лечиться  дальше
Пскова, почему Жуковский  и просил здешнего известного оператора Мойера туда
к нему съездить и сделать операцию; Мойер, разумеется, согласился и собрался
уже в  дорогу, как вдруг получил письмо от Пушкина, в котором сей просит его
не приезжать и не беспокоиться о  его здоровье. Письмо написано очень учтиво
и  сверкает  блестками  самолюбия.  Я  не  понимаю  этого  поступка Пушкина!
Впрочем, едва ли можно объяснить его правилами здорового разума!".
     Информированность Языкова  вызывает  сомнения. Хотя  на  следующий  год
Языков все-таки появился в  Тригорском  и  Михайловском, хотя  много времени
было  проведено в  дружбе,  гуляньях, пирушках  и  откровенных  беседах,  он
оставался чужим. Накануне  отъезда Пушкина из Михайловского (по  совпадению)
он  напишет брату:  "У  меня  завелась  переписка с  Пушкиным --  дело очень
любопытное. Дай  Бог только, чтобы земская  полиция в него  не  вмешалась!".
Пушкин считает Языкова близким по союзу поэтов, а Языков, тремя годами позже
провожая приятеля в Германию, советует собрать там сокровища веков,--

     И посвятить их православно
     Богам родимых берегов!

     Он  и сам  решил  спрятаться в имении  на  Волге и,  как он  выразился,
посвятить себя патриотизму. Заболев,  Языков поехал лечиться за  границу, но
там ему не понравилось, и он вернулся на Волгу.
     Лето  подходило  к  концу,  а  с  ним  приближалась распутица. Ситуация
продолжала  оставаться  неопределенной,  и  Пушкину  надо  было   на  что-то
решаться. Тригорские  друзья  и друзья  их  друзей были  милы в  компании, и
весело было  с ними проводить  время,  но теперь  они разъехались  и напрочь
забыли о Михайловском затворнике до следующих вакаций.
     Петербургские друзья  продолжали  требовать: отправляйся на  операцию в
Псков. Вяземский находился в Ревеле (Таллинне), куда выехал на летний отдых.
Там  же отдыхали  родители  Пушкина  и  его  сестра. Вяземский,  поддерживая
контакт с родителями Пушкина, одновременно внушал ему,  что поездка  в Псков
необходима  "во-первых,  для  здоровья, а  во-вторых,  для  будущего".  "Для
будущего"   надо  поступить,  как  разрешено,  нежелание  ехать  сочтут   за
неповиновение,  и  ошейник  могут еще туже затянуть:  "Право,  образумься, и
вспомни собаку Хемницера, которую каждый  раз короче привязывали, есть еще и
такая привязь,  что  разом  угомонит  дыхание;  у  султанов  она  называется
почетным снурком, а у нас этот пояс называется Уральским хребтом".
     Друзья  уговаривают: смирись и терпи, ибо всем  плохо, даже и в Европе.
"Ты ли один терпишь,-- взывал Вяземский,--  и на тебе  ли  одном  обрушилось
бремя  невзгод,  сопряженных с  настоящим положением  не только нашим,  но и
вообще европейским".  Вяземский удерживал Пушкина от  побега.  Альтернативой
был  все  тот  же Псков. "Соскучишься  в  городе -- никто  тебе  не запретит
возвратиться в Михайловское: все и  в  тюрьме  лучше  иметь две  комнаты;  а
главное то, что выпуск в другую комнату есть уже некоторый задаток свободы".
И дальше  в том  же  письме Вяземского: "Будем беспристрастны: не  сам ли ты
частью виноват в своем положении?".
     Как это знакомо!  Всем  плохо,  почему же ты хочешь,  чтобы  тебе  было
лучше? Не дают выехать?  Но  ты же сам виноват  в  том  положении, в котором
оказался. Вот оно: сам виноват. А в чем  виноват русский поэт? Вяземский так
формулирует  вину: "Ты  сажал  цветы,  не  сообразясь с климатом".  И совет:
"Отдохни! Попробуй плыть по воде: ты довольно боролся с течением".
     Блестящая,   неустаревающая  формула;  лучше  пока   не  сказал  никто.
Вяземский  недвусмысленно  объясняет другу, что  инакомыслие  в этой  стране
нецелесообразно.  Положение  гонимого  в  русских   условиях  не  прибавляет
популярности  в  глазах русской  публики.  "Хоть будь  в  кандалах,--  пишет
Вяземский,-- то одни и те же друзья, которые теперь о тебе жалеют и пекутся,
одна  сестра, которая и  теперь о тебе плачет, понесут на сердце  своем твои
железа, но их звук не  разбудит ни  одной новой  мысли  в  толпе, в  народе,
который  у нас  мало  чуток!".  Вяземский  несправедливо обвинял  Пушкина  в
донкихотстве: "Оппозиция  -- у нас  бесплодное  и  пустое  ремесло  во  всех
отношениях: она  может быть домашним  рукоделием про  себя  и  в честь своих
пенатов,  если набожная душа отречься от нее не может, но промыслом  ей быть
нельзя. Она не в цене у народа...".
     Анализируя  ситуацию,  Вяземский  просто  называл вещи  своими именами.
"Пушкин как  блестящий пример превратностей  различных  ничтожен  в  русском
народе: за выкуп его никто не даст алтына, хотя  по шести рублей и  платится
каждая  его стихотворческая отрыжка. Мне все  кажется, que vous comptez sans
votre hote (что  вы строите расчеты  без хозяина.--  Ю.Д.), и что ты служишь
чему-то, чего  у нас нет". Даже близкие друзья осуждали Пушкина за то, в чем
он не был виноват.  Он служил тому, чего здесь нет, потому что ему не давали
служить этому там.
     Вяземский  просит сестру Пушкина Ольгу  уговорить  брата  помириться  с
отцом, ведь  известие о ссоре  вредит поэту в глазах Александра I. Друзья не
помогают не потому, что они плохие друзья, они не могут помочь, они такие же
собаки  Хемницера,  только  поводок  подлинней.  Вяземский из  них  -- самый
догадливый,  самый терпимый,  но  и  он  призывает  к  смирению.  Уговаривая
смириться, Вяземский  тем самым в  письме доказывает, что  в  России Пушкину
жизни нет и быть не может. И Пушкин прямо пишет ему, что его болезнь -- лишь
предлог:  "Аневризмом своим  дорожил я  пять  лет как последним  предлогом к
избавлению,  ultima  ratio  libertatis  --  и  вдруг последняя  моя  надежда
разрушена проклятым дозволением  ехать лечиться в ссылку".  Латинские  слова
переводятся в разных изданиях как  "последним  доводом за освобождение"  или
"последним доводом в пользу освобождения",-- но там и там довод, а у Пушкина
суть  черным  по  белому предлог.  Эту  разнопонимаемость Пушкин  выразил  в
каламбуре: "...друзья хлопочут о моей жиле, а я об жилье. Каково?".
     При этом он не делает попытки объяснить друзьям, что с ним  происходит,
и снова сообщает Жуковскому, что он болен  аневризмом  вот уже пять лет (два
месяца назад он  писал тому же Жуковскому, что болен десять лет). "Вам легко
на досуге укорять в неблагодарности,-- отвечает Пушкин Вяземскому,-- а  были
бы  вы  (чего  Боже  упаси)  на  моем  месте,  так может быть и  пуще  моего
взбеленились... Они заботятся о жизни моей; благодарю -- но черт ли в эдакой
жизни?..  Нет, дружба входит в заговор с тиранством, сама берется  оправдать
его, отвратить негодование; выписывают мне  Мойера, который,  конечно, может
совершить  операцию  и в сибирском руднике... Я  знаю, что право  жаловаться
ничтожно,  как  и  все прочие,  но  оно  есть  в  природе вещей. Погоди.  Не
демонствуй,  Асмодей:  мысли  твои  об  общем  мнении,  о  суете  гонения  и
страдальчества (положим) справедливы,-- но помилуй... Это моя религия; я уже
не фанатик, но  все еще набожен. Не  отнимай у схимника надежду рая  и страх
ада".
     Надежда рая... Жуковскому Пушкин писал: "Вижу по газетам, что Перовский
у  вас. Счастливец!  он  видел и  Рим, и Везувий".  Письма В.А.Перовского  с
восторгами об увиденном  в  Италии  были опубликованы  незадолго до  этого в
"Северных цветах". А Жуковский советовал Пушкину не только прооперироваться,
но и  делать  быстрей "Годунова". При  наличии  "правильной"  пьесы легче-де
будет помочь автору.
     Пушкин мечется. Он хочет всем доверять и не может никому. "На свете нет
ничего более  верного  и  отрадного,  нежели дружба  и  свобода,-- пишет  он
Осиповой.-- Вы научили меня ценить всю прелесть первой". И в то же время:

     Что дружба? Легкий пыл похмелья,
     Обиды вольный разговор,
     Обмен тщеславия, безделья
     Иль покровительства позор.

     Он  за  и против, он левый  и правый, он  конформист и диссидент, одним
словом, он Пушкин, и они его не понимают. Он устал. Современник, встречавший
его в это время, говорит:  "...на нем был виден отпечаток грусти...". Поэзия
Пушкину надоела: "...на все мои стихи  я  гляжу  довольно равнодушно, как на
старые  проказы". Он пишет  Анне Керн в конце  сентября: "Пусть сама  судьба
распоряжается моей  жизнью; я ни во что не хочу вмешиваться".  Между тем это
лишь поза,  игра, кокетство. Он спешит успокоить знакомых в  Петербурге, что
они не зря за  него хлопотали: быть по сему, осенью  он  съездит  в Псков. В
голове его созревает компромиссный вариант, следующая попытка. Но прежде чем
перейти к новому замыслу Пушкина  выбраться  за границу, скажем еще об одной
встрече со старым приятелем, которая состоялась неподалеку от Михайловского.
     Помещик  Пещуров,  взявший  на  себя  негласное  наблюдение за  поэтом,
сообщил  своему племяннику в  Париж,  что  общается  с  Пушкиным.  Племянник
собирался навестить  дядю по  дороге из-за  границы домой. Это был лицейский
товарищ и тезка  поэта Александр  Горчаков,  дипломат, ставший  впоследствии
министром иностранных дел Российской империи, канцлером. Однокашников многое
разделяло, но и объединяло многое. Они общались не раз в Петербурге во время
приездов Горчакова из-за границы, хотя особой близости и доверия у Пушкина к
нему не было.
     Как  Пущин  и  Дельвиг,  Горчаков  не  побоялся  увидеться  с  опальным
приятелем,  хотя  многие  это  делать  опасались.   Знающий  общую  ситуацию
Александр  Тургенев, близкий Пушкину человек,  уговаривал Пущина  не ехать в
Михайловское,  ибо это  может ему  повредить. А  потом советовал  Вяземскому
прекратить переписку с Пушкиным, чтобы не повредить ему и себе. Сам Тургенев
вполне следовал в это время  своему правилу. Горчаков же, хотя и не заехал в
Михайловское, сославшись  на простуду, встретился с  Пушкиным,  несмотря  на
предупреждение своего дяди о том, что поэт находится под надзором.
     Встреча  с  Горчаковым  могла  бы стать,  как  нам  кажется, переломным
моментом  в   жизни  Пушкина.  Горчаков   уже  был  влиятельной  фигурой   в
Министерстве иностранных дел и  вообще в русской дипломатии.  Он находился в
Вене,  когда  туда  приехал царь и  при нем  Бенкендорф.  Горчаков отказался
выслушивать  назидания  Бенкендорфа, и скоро  в его  досье появилась запись:
"Князь  Горчаков не без способностей, но не  любит Россию". Не опасайся  его
Пушкин, обсуди с ним жизненно важную проблему,-- не исключено, что  Горчаков
бы помог. Но Пушкин вел с  ним разговоры, не касаясь больной темы, читал ему
отрывки из "Бориса Годунова". Вспоминали общих друзей.
     Видимо,  сказалось  и  настроение  поэта,  который  отнесся  к заезжему
чиновнику холодно: "Он ужасно высох -- впрочем, так и должно; зрелости нет у
нас на севере, мы или сохнем,  или гнием; первое все-таки  лучше". Из  этого
следует, что Пушкин считал: он сам здесь гниет. По настроению  своему Пушкин
и Горчакова сделал  жертвой  российского климата, хотя  тот  больше  жил  за
границей. Расстались они без энтузиазма. А четыре месяца спустя, сразу после
восстания  декабристов, Горчаков  тайно  явился  на квартиру  Ивана Пущина и
предложил тому  заграничный паспорт.  Бежать можно  было  сразу. От паспорта
Пущин отказался, решил разделить участь товарищей. Стоит ли говорить, какому
риску подвергал себя Горчаков?
     Пушкин об этой  истории не узнал. Пущин  рассказал ее уже  после смерти
поэта. Итак,  помочь Пушкину бежать Горчаков мог.  Иван Новиков  выстраивает
следующий весьма откровенный диалог между Пушкиным и Горчаковым:
     "-- А ты не взял бы меня за границу? Мне нужно паспорт.
     --  Ежели б ты был в  Петербурге, я думаю, это было б нетрудно. Но ведь
не властен же я отвезти тебя в Петербург.
     -- Шутки в сторону: а  ежели  б был в Петербурге, хотя б непрощенный, и
мне надо было бы тайно покинуть Россию?
     Горчаков деловито подумал, взвешивая что-то в  себе. Холодные глаза его
чуть посветлели, и он негромко сказал:
     -- Я это сделал бы для любого лицейского товарища".
     Как  видим,  этот  вымышленный  диалог целиком основан  на  последующей
истории с Пущиным в Петербурге: он перенесен Новиковым на встречу с Пушкиным
в деревне.  Конечно, роман,  хотя и документальный,  все же не  документ, но
важно, что серьезный пушкинист, каким был Новиков, считал возможным подобное
развитие событий. Обратился ли поэт с  такой просьбой  или  Горчаков с таким
предложением в августе 1825 года, когда они  встретились? На  этот вопрос мы
никогда не  получим  ответа.  Возможно, Новиков  в  своем допущении  ошибся.
Пушкин,   так  доверчиво  относившийся  к  лицейским  друзьям,  сделал   тут
тактический промах. Существует и другая версия,  что Горчаков  ездил в Псков
просить  за Пушкина, поручился за  него губернатору. Версия эта сомнительна:
кто-кто, а Горчаков не  мог  не понимать,  что дело  Пушкина решается  не  в
Пскове.


        Глава пятая. ПРОШЕНИЕ ЗА ПРОШЕНИЕМ

     Я все жду от человеколюбивого сердца императора, авось-либо позволит он
мне  со  временем искать  стороны  мне по  сердцу  и лекаря  по доверчивости
собственного рассудка, а не по приказанию высшего начальства.
     Пушкин -- Жуковскому, начало июля 1825.

     Анна Керн из Риги (и не она одна)  уговаривает Пушкина подать  прошение
царю. Он благодарит за  совет, но отвечает, что  не хочет этого  делать.  На
самом  же  деле  именно  лояльное прошение  он  вновь  собирается  написать.
По-видимому,  уже готов  черновик,  только  теперь  он -- часть целой  серии
действий, с учетом прошлых ошибок и неудач.
     Глядя    издалека,   мы    можем   восхищаться   многоплановостью   дел
поэта-отшельника в Михайловском -- от решения глобальных вопросов мироздания
до флирта с молодыми соседками.  Он жалуется на  одиночество и  управляет на
расстоянии поступками множества людей. Он -- органист, играющий одновременно
на пяти клавиатурах, и каждая клавиша управляет на расстоянии его знакомыми,
вызывает  ответный  звук.  Он  прям  и   двуличен,  простодушен  и  скрытен,
благороден  и  хитер. Помыслы его подчинены тому, чтобы  оказаться  в Европе
любым путем.
     Приняты во внимание все советы  друзей, самолюбие положено в карман. Он
готов бить себя  в грудь, признавать даже те проступки, которые не совершал,
только бы царь сжалился, простил,  отпустил. Период неверия  в себя и упадка
сил закончился.  Пушкин  опять бодр. Из замысла отправиться в Ригу созревает
новый проект, который мы назовем Балтийским.
     Пушкин нигде не написал, что он хочет  бежать из Риги. После Одессы  он
стал осторожней. Есть свидетельства,  что в  Ригу поехать  он хотел, но  для
чего? Ответ  не  вызывает сомнения: чтобы  лечиться. Но --  лечить  болезнь,
которой  не  было  и  которую он  выдумал,  чтобы с  ее помощью очутиться на
Западе.  А теперь повторим вопрос: для чего  он  хотел  поехать в Ригу после
неудачных попыток поехать в  Дерпт?  Ответ  не оставляет  альтернативы:  для
выезда из Риги за границу.
     Новый вариант прояснился, когда из Риги в Тригорское вернулась Осипова.
Она  привезла  важную новость,  о которой  Пушкин  тотчас  поведал  в письме
Жуковскому.  "П.А.Осипова,  будучи  в  Риге,  со  всею  заботливостью дружбы
говорила  обо  мне  оператору Руланду;  операция  не штука,  сказал  он,  но
следствия  могут  быть  важны:   больной  должен   лежать  несколько  недель
неподвижно etc. Воля твоя, мой милый,-- ни во Пскове, ни в Михайловском я на
то не соглашусь...".
     Итак,  военный хирург Руланд, с  которым  Осипову свел,  скорей  всего,
генерал  Ермолай  Федорович  Керн,  отнесся к  будущему пациенту серьезно  и
согласился  делать  операцию.  Два новых  участника  оказались  втянутыми  в
Балтийский  проект Пушкина: хирург Руланд и генерал Керн. Причем оба понятия
не имели об истинных намерениях поэта. Ни  о роли первого  из них, ни о роли
второго  в  планах  Пушкина  бежать  из  России  материалов  не  имеется.  В
справочнике "Пушкин  и его окружение" Руланд не упоминается. В примечаниях к
письмам  Пушкина Руланду отведено шесть  строк.  Попытаемся восполнить  этот
пробел.
     В архиве Музея истории медицины  в Риге  нам  удалось  найти  несколько
документов,  касающихся  Руланда.  Справочник  "Врачи  Лифляндии",  изданный
по-немецки в Латвии (Митава, позже названная  Елгавой),  хотя и ссылается на
академический альбом, но биография Руланда несколько отличается в деталях.
     Хайнрих  Христоф  Матиас  Руланд  (Модзалевский   называет  его  Генрих
Христиан-Матвей)  родился в  Беддингене под  Браушвейгом  (по  Модзалевскому
Брауншвейг) 17 марта 1784 года. Он был сыном специалиста  по ранам, то  есть
хирурга.  Руланд-младший   принадлежал   к   тем  иностранцам,  которые   по
приглашению  русской  власти приехали  в Вильнюс, чтобы изучать  медицину за
казенный счет  ("за счет короны",  говорится в  издании  "Врачи Лифляндии").
Оттуда  студент  Руланд  был  направлен  в  январе  1811  года  в  Дерптский
университет, где продолжал штудировать медицину.
     В декабре  1812  года  Руланд окончил медицинский  факультет и  получил
должность  штаб-лекаря в  Рижском военном госпитале. Через  несколько лет  у
него появилась  частная практика. Хайнрих Руланд умер в один год и следом за
Пушкиным -- 13 марта 1837 года.  В некрологе по случаю его  смерти,  который
нам удалось разыскать, Руланд назван рыцарем. Данные некролога, составленные
сразу после смерти Руланда, видимо,  следует считать наиболее точными. Таким
образом,  в тот  год, когда  Пушкин  собирался с  ним увидеться  (или только
и