тиками-персами. Тынянов считал, что Грибоедов не  хотел  возвращаться  в
Россию.  Возможно,  Грибоедов примеривался  к  поступку  собственного  героя
Чацкого, и Пушкин об  этом  догадывался или  знал. За  год до  смерти, перед
отъездом в Персию, Грибоедов  писал Екатерине  Булгаковой:  "Прощаюсь на три
года, на десять лет, может быть, навсегда".
     Тело  Грибоедова  было выдано персидской стороной  через  пять  месяцев
после убийства.  Изуродованный труп протащили  по улице  за руку и бросили в
выгребную яму. Спустя две недели по  требованию  русского правительства труп
якобы нашли и выдали. Месяцы спустя установили  по  простреленной руке,  что
это Грибоедов (об этом  упоминает и Пушкин  в "Путешествии  в Арзрум"),  но,
отвечая  на наши вопросы, специалисты  в Тбилиси доказательств не прибавили.
Могила Грибоедова условная, возможно,  в  ней лежит  тело другого  человека,
перса  с  простреленной  рукой,  по   другим  сведениям,--  случайный   труп
уголовника.
     Именно благодаря поручительству  Грибоедова,  сделанному раньше, Пушкин
все  же смог попасть в район действующей  армии. Паскевич, давший разрешение
Пушкину,  высоко ценил Грибоедова и  был  его  близким родственником. Теперь
Грибоедов  его больше не  ждал,  и у Пушкина  появились плохие предчувствия.
Хотя Пушкин и  написал, что  смерть Грибоедова была "мгновенна и прекрасна",
вряд ли поэт отправился в путь,  чтобы  найти такую же смерть на Кавказе для
себя.
     В Тифлисе  умер  губернатор  Николай  Сипягин,  с которым  поэт  раньше
встречался   у   Всеволожских.    Сипягин    входил   в   число   участников
Российско-Закавказской  компании,  о  которой мы упоминали  выше.  Пушкин  в
"Путешествии" отмечает его смерть мимоходом, хотя  и  пересказывает одну  из
версий. У  современного  грузинского  автора  сказано, что  смерть Сипягина,
которому было 43 года,  наступила "при  загадочных обстоятельствах".  Следом
были уничтожены сипягинские письма.  Его имущество было вынесено на  улицу и
поспешно продано  с торгов.  Ходили  слухи, что Сипягин  с единомышленниками
планировал осуществить военный переворот в Грузии.
     Два  с  половиной  месяца спустя  при таких же странных обстоятельствах
умер начальник  дипломатической  канцелярии Паскевича Ф.Хомяков, а вслед  за
ним -- один из пайщиков компании  француз Кастелла. Со смертью организаторов
идея этого странного предприятия, сулившего деньги, очень нужные Пушкину для
жизни на Западе, заглохла. А отчаянная надежда выиграть эти деньги в  карты,
которая не  покидала  поэта  ни  до,  ни  во  время поездки  на Кавказ, тоже
оказалась несбыточной.
     Принятие Пушкиным окончательного решения совпало  с еще одной  смертью.
Отряд генерала и  декабриста Ивана  Бурцова,  с  которым  Пушкин был  знаком
добрых двадцать лет, посланный в разведку на турецкую территорию, пробивался
к  Черному  морю той самой дорогой, которая занимала Пушкина. Город  Байбурт
был примерно в  двух третях  пути до порта  Трапезунд.  Сосланный  на Кавказ
Бурцов,  благодаря своему мужеству и героизму,  дослужился  до генеральского
чина. И вот  он был тяжело ранен. Потеряв  командира,  отряд начал  поспешно
отступать.  Весть эта  распространилась  среди турок; с криками  о священной
войне  и  мести они  устремились на русских. "Жаль было храброго  Бурцова,--
написал позже Пушкин,-- но это происшествие могло быть гибельно  и для всего
нашего малочисленного войска, зашедшего глубоко в чужую  землю и окруженного
неприязненными народами, готовыми восстать при слухе о первой неудаче".
     В  "Путешествии в Арзрум" Пушкин пишет,  что узнал о  смерти Бурцова 19
июля от  Паскевича, который выразил огорчение смертью  своего приближенного.
Это произошло в день,  когда он  решил двигаться обратно.  Однако фактически
Бурцов  умер  спустя три дня.  Если Пушкин услышал  об этом,  еще находясь в
ставке Паскевича, то это  также могло повлиять на его решение отказаться  от
побега в Турцию. А если он узнал об этом уже на обратном пути и позже просто
присочинил огорчение Паскевича, то это  известие не могло не поразить поэта,
добавить  к мартирологу  еще один  труп и убедить, что бегство к туркам было
невозможно.
     Пушкин долго  готовился к  поездке, но реальную ситуацию  на Кавказе до
того,  как туда попал,  представлял  себе  плохо. Он любил  слушать турецкие
песни  еще в Кишиневе. Ему нравились турчанки. Он сам  любил  вспомнить, что
его предок попал в Россию через Турцию. Константинополь имел для него особую
притягательную  силу: именно оттуда Ганнибал был прислан  в качестве подарка
Петру I. По-видимому, поэт переоценивал  силу русского оружия, надеялся, что
быстро захватят морские порты, а  в  них  будет первое  время неразбериха  и
отсутствие контроля. Оказавшись у Паскевича, он прочитал депешу Николая I от
30  июня  1829  года,  останавливающую  войска   в  связи  с  международными
трудностями. "...Я  предполагаю,-- писал  царь,-- что Трапезонт не  уйдет из
рук ваших...".
     Недовольство  тем, что  Константинополь не оказался захваченным,  можно
увидеть  в пушкинском стихотворении "Олегов щит". Русские войска пробирались
к Константинополю под предлогом защиты Святых мест. Но Англии все было ясно,
и  она  преградила путь русской армии под тем же предлогом. Русская  военная
машина забуксовала. Расчет на то, что русские достаточно приблизятся к морю,
не оправдался. От Арзрума  до  моря оставалось верст 200  -- минимум три дня
пути по плохим горным дорогам, притом одинокому путнику без всякой охраны  и
без сопровождающих проводников.
     Пушкин спервоначалу недооценил злобу  персов  и  турок по  отношению  к
русским. На каждом шагу он  своими глазами видел  зверства русской  армии  и
ответную резню отступавших. Попади он к туркам в руки, пробираясь в одиночку
к  морю,  с  ним  наверняка расправились  бы мгновенно,  как с Грибоедовым и
Бурцовым. Он понял, что переход границы становится самоубийством.  По дороге
до ближайшего  порта  на Черном  море его, выучившего  для этой поездки  два
слова по-турецки  ("вербана  ат"  -- дай  лошадь), несмотря  на  африканскую
внешность, примут за шпиона, беглого солдата или просто случайного русского,
но все  равно,  значит,  врага. А  это верная смерть. Узнал  здесь  Пушкин и
другое: по  приказам русской военной администрации специальные подразделения
ночью  устраивали обыски в  аулах, чтобы  обнаружить  среди осетин  и  турок
русских перебежчиков (так тогда называли дезертиров), которых ждала каторга.
     Как мы  помним, 9 марта Пушкин отбыл из Петербурга, а 21 марта на столе
у  Бенкендорфа лежал донос о  бегстве  Пушкина на Кавказ.  Ему,  несомненно,
известно об истинных намерениях поэта "на Кавказ и далее, если  удастся...".
На следующий  день он  распорядился  о слежке.  Более  чем за  два месяца до
выезда  Пушкина  из  Москвы  на  Кавказ графу  Паскевичу  было  сообщено  об
учреждении за поэтом секретного надзора.
     Уехав без  разрешения Бенкендорфа, Пушкин имел основания опасаться, что
его вернут  обратно.  Бенкендорф молчал  почти  четыре  месяца и  доложил  о
самовольной отлучке поэта царю лишь 20 июля, когда Пушкин был уже в Арзруме.
Может быть, Бенкендорф почувствовал,  что именно в этот момент  Пушкин может
исчезнуть,  и  поспешил доложить  императору? Десять  лет  спустя  Николай I
вспомнит  эту историю и скажет  лицейскому приятелю Пушкина барону Корфу: "К
счастью,  там было кому  за ним присмотреть. Паскевич не  любит шутить". Нам
кажется понятным, какие шутки имелись в виду.
     Видимо, Бенкендорф  понимал  маневры Пушкина  лучше самого поэта, и ему
было  ясно,  что никуда беглец не денется.  Он знал то, во что не поверил бы
Пушкин: некоторые из знакомых поэту опальных декабристов исправно доносили в
Третье  отделение.  На Кавказе  Пушкина с  нетерпением  ждали  и  друзья,  и
осведомители,  по  инстанциям   спускались   распоряжения  о  наблюдении  за
прибывающим путешественником.  Слежка  была организована  в лучших традициях
сыскного дела. Не случайно Паскевич хотел, чтобы Пушкин  неотлучно находился
при  нем.  Ему  сообщали  о  каждом  шаге поэта.  Бенкендорф  на  расстоянии
контролировал  Пушкина и  поэтому не придавал такого  значения  путешествию,
какое придавал ему сам поэт и какое спустя полтора столетия видится нам.
     Зная  о "хвосте", Пушкин вел  себя осторожно. В  несохранившемся письме
Нащокину он писал, что "путешествует с особым денщиком". Две недели  ждал он
в  Тифлисе  пропуска  от   Паскевича.   Паскевич,  как  и  власти   наверху,
рассчитывал,  что  поэт  воспоет  воинские  доблести  (еще  один  довод  для
Бенкендорфа не пресекать своевольное путешествие). А если  так, почему бы не
дать писателю, добровольно на  военный театр  попавшему, возможность увидеть
поле   сражения?  В  опеке  шефа  Третьего  отделения  видятся   два  этапа:
распоряжение  Бенкендорфа  следить за Пушкиным сперва  помогло  поэту,  дало
возможность  добраться  до передовой. Но в результате Пушкин никуда  не  мог
деться от круглосуточной заботы Паскевича и людей Бенкендорфа.
     Штаб  Нижегородского драгунского полка, в котором у Пушкина был  брат и
приятели, находился в Карагаче. Тут была налажена эффективная система слежки
за  опальными  декабристами,  да  и  вообще  за  всеми,  подозревавшимися  в
вольнодумстве.  Именно поэтому сюда потом  сослали  Лермонтова,  Одоевского,
Оболенского и ряд других офицеров.
     Строевым  офицером в полку был  майор Иван Казасси, сын надзирательницы
женской  половины Петербургского  театрального училища  М.Ф.Казасси.  Пушкин
знал  их обоих в юности  и писал  о  сексуальных  шалостях  с воспитанницами
училища  в   послании  Мансурову  в  1819  году.  Майор   Иван  Казасси  был
осведомителем Третьего отделения и рапортовал о каждой подробности поведения
прибывшего сюда Пушкина. На пирушках и обедах Казасси непременно  оказывался
в одной  компании с Пушкиным. Бенкендорф  с удовлетворением отмечал отличные
деловые  качества Казасси.  Через  три  года  он был  сделан  подполковником
корпуса  жандармов  и "с оказией" доставлял  письма Пушкину от  знакомых  из
Тифлиса.
     Далее, от  Тифлисского  начальства  Пушкин попал  к  главнокомандующему
Паскевичу, так  сказать,  с рук на руки. Паскевич был хорошим  командиром  и
организатором.   Умный  администратор,  смелый  и  решительный  человек,  он
заботился о  солдатах,  отменил  муштру.  При  этом  он принял Пушкина таким
образом,  чтобы  его  людям  удобно  было  наблюдать  за  поэтом.  Ординарцу
Паскевича  Игнатию Абрамовичу было  поручено следить за гостем. У  Паскевича
особым доверием пользовался также доктор Мартиненко, который был его  личным
соглядатаем  и исполнителем самых разных поручений такого  рода. Н.Потокский
вспоминает  открытую ссору фельдмаршала  с поэтом, которому было  предложено
уехать. Впоследствии Паскевич был обижен на Пушкина и в письме к  царю после
смерти поэта высказался:  "Жаль Пушкина  как литератора... но человек он был
дурной".
     Конечно,   находясь  постоянно   под   колпаком,   невольно   начинаешь
переоценивать  могущество  тайной   полиции.  Пушкин  ехал  на   Кавказ  без
разрешения,  заведомо  зная,  что  у  него  будут  неприятности,  если... он
вернется. Пушкин  еще  не  вернулся и,  возможно,  не знал,  вернется ли,  а
Николай I, уверенный,  что  поэт  никуда не  денется,  наложил  на донесение
Бенкендорфа  резолюцию:  "Потребовать  от него  объяснений, кто ему разрешил
отправиться в  Эрзерум,  во-первых, потому  что  это  вне  наших  границ,  а
во-вторых,  он  забыл, что обязан сообщать мне обо всем,  что он делает,  по
крайней  мере, касательно  своих  путешествий.  Дойдет до  того,  что  после
первого же случая ему будет определено место жительства".
     Уведомляя  об   этом  Пушкина  и  будучи   недовольным  тем,  что   тот
"странствовал за Кавказом",  Бенкендорф  прибавлял: "Я  же с  своей  стороны
покорнейше  прошу Вас  уведомить  меня,  по  каким причинам  не  изволили Вы
сдержать   данного  мне  слова  и  отправились  в  Закавказские  страны,  не
предуведомив  меня  о  намерении  вашем  сделать  сие путешествие". Приятелю
Пушкин, между  прочим, сам  рассказывал,  что Николай I спросил его,  как он
смел  поехать  в армию. На  ответ,  что главнокомандующий ему  это позволил,
возразил: "Надобно было проситься у меня. Разве не знаете, что армия моя?"
     Параллельно занималась Пушкиным  и  обычная полиция,  хотя  и не  столь
усердно. Спустя  шесть месяцев после отъезда поэта из  Тифлиса, полиция  эта
рапортовала,  что  имярек в Тифлисе "на жительстве и временном пребывании не
оказался".
     Наконец, еще одна "смертельная" причина могла повлиять на отказ Пушкина
от давно вынашиваемого решения бежать  через русско-турецкий  фронт. Хотя об
этом поговаривали  давно, внезапно Пушкин узнает  от человека,  стоявшего  в
карауле,  что  в  Арзруме  открылась чума.  Попав  с  лекарем  в лагерь, где
находились  больные чумой, Пушкин не слезал с  лошади  и, как  он сам пишет,
"взял  предосторожность  стать  по  ветру".  Впрочем,  он   поспешил  оттуда
удалиться.  "Мне тотчас представились  ужасы карантина, и я  в тот  же  день
решился оставить армию". Мысль углубиться на территорию, зараженную чумой, и
превратиться в одного  из  несчастных, медленно умирающих  людей  отвращала,
вынуждала отказаться от задуманного, бежать назад как можно скорей.
     Осмелимся   утверждать   с  достаточной   степенью  уверенности,   что,
отправляясь на Кавказ в 1829 году, Пушкин думал  вырваться из России. Обычно
он начинал действовать решительно. Эмоции  опережали рассудок, как  было уже
не  раз.  Похоже,  однако,  что  в данном  случае  были  и  план,  и  долгие
приготовления,  но  по  дороге,  и особенно прибывши  на  место, беглец стал
постепенно  осознавать, что  это  сопряжено  с  такими  трудностями,  такими
опасностями  и риском,  к которым  он  не был готов. Поэт с его суеверностью
либо побоялся,  либо передумал, что,  практически, одно и  то же. И это, как
нам представляется, был  разумный  поступок. Чуть позже  поляков-повстанцев,
которых   Пушкин   ошельмует  в   своем  верноподданническом   стихотворении
"Клеветникам России",  повезут по  Военно-Грузинской дороге  под  конвоем из
Варшавы в ссылку на Кавказ. А еще  позднее, в 1855 году, Адам Мицкевич умрет
во  время  следующей  русско-турецкой войны от  холеры,  добравшись  до того
самого Константинополя, куда стремился Пушкин.
     Вряд  ли  отзыв  о  Пушкине  тех  дней его  приятеля Михаила  Юзефовича
объективно отражал  реальное  состояние поэта: "Он  был уже глубоко верующим
человеком  и  одумавшимся гражданином, понявшим требования русской  жизни  и
отрешившимся  от утопических  иллюзий". Просто  в  довершение  всего Пушкин,
каким  бы  он  ни  был  энергичным  любителем путешествий,  устал  от  почти
трехмесячной отвратительной  дороги, грязи, плохого питания, бивачной жизни,
отсутствия   женщин.  Он   больше  не   стремился  вперед,  где   его  ждала
неопределенность. Пушкин жаждал  отдыха  и,  как это  у него  часто  бывало,
перегорел, разрядился, остыл и успокоился.

     Меж горных стен несется Терек,
     Волнами точит дикий брег,
     Клокочет вкруг огромных скал,
     То здесь, то там дорогу роет,
     Как зверь живой, ревет и воет --
     И вдруг утих и смирен стал.
     Все ниже, ниже опускаясь,
     Уж он бежит едва живой.
     Так после бури истощаясь,
     Поток струится дождевой.

     В  комментариях к этому  черновому отрывку обычно говорится,  что здесь
описан обвал, который  преградил Пушкину дорогу  во время его  путешествия в
Арзрум. Нам  же  пушкинские  строки  видятся объяснением  того,  что  с  ним
произошло. Теперь ясно,  что легче  и проще всего бежать за границу ему было
из Кишинева,  труднее из Одессы, еще сложнее из Михайловского, а побег через
Кавказ  на  деле оказался сопряженным  со  смертельным  риском.  Поэт  опять
оказался у разбитого корыта, в том подвешенном состоянии, которое он однажды
описал  в письме к брату: "...кажется и хорошо -- да новая печаль мне  сжала
грудь -- мне стало жаль моих покинутых цепей".
     Оставалось соблюсти хорошую мину и возвращаться назад. Он  спустился  с
гор, отдохнул,  полечился  минеральными водами  и  двинулся на север.  "Граф
(Паскевич.-- Ю.Д.) предлагал мне быть свидетелем дальнейших предприятий.  Но
я спешил  в Россию",-- сочинял Пушкин позже. Бенкендорфу же  он объяснял все
еще нелепее: "Я  понимаю  теперь, насколько  мое положение было  фальшиво, а
поведение  легкомысленно;  но,  по   крайней  мере,  тут  было  только  одно
легкомыслие. Мысль, что это можно приписать другой причине, была бы для меня
невыносимой. Я  скорее хотел бы подвергнуться самой  строгой немилости,  чем
прослыть  неблагодарным  в  глазах  Того,  кому  я всем  обязан,  кому готов
пожертвовать жизнью -- и это  не фраза". Это была, конечно же, только пустая
фраза и хитрость, чтобы перекрыть "другую причину", то  есть попытку бегства
за границу.
     Хотя Пушкин  и делал записи по  дороге,  отчет о  поездке появился лишь
спустя  почти  шесть  лет. Во многих исследованиях "Путешествие в  Арзрум во
время   похода   1829  года"   оценивается   как   выдающееся   литературное
произведение. "Путешествие в  Арзрум",--  приводим для примера  цитату,--  в
истории  русской  путевой  прозы  занимает  совершенно  особое место. Пушкин
взорвал изнутри  традиционный жанр, расшатал его,  казалось  бы,  незыблемые
каноны и создал тот "вечный образец", который не был в достойной мере оценен
современниками". Или оценка другого исследователя: "Путешествие в Арзрум" --
это пиршество идей, здесь пафосом  является поэзия мысли".  Подобные  оценки
звучат пародийно. Достаточно взять хотя б "Письма  русского путешественника"
Карамзина,  чтобы увидеть всю  поспешность  и небрежность Пушкина. Между тем
лишь иногда авторы осмеливаются отметить мелкие описки по части дат, событий
и географии, вроде  той, что  гору Арагай  Пушкин спутал  с  Араратом.  Лишь
единожды  мы  встретили  замечание,  что  "Путешествие"  фрагментарно,   что
впечатления поэта от похода были ему не важны, etc.
     Над названием Пушкин, видимо,  недолго думал, поставил первое пришедшее
на  ум.  Тогда  в  газетах и журналах  часто  печатались  то  "Путешествие в
Малороссию", то "Путешествие в Кронштадт". У  самого  Пушкина имеется четыре
работы  под  названием  "Путешествия".  Кстати,  традиционно  говорится, что
Пушкин  ездил  на  Кавказ,  а произведение  называется  не  "Путешествие  на
Кавказ", и даже не "Путешествие в Закавказье", но -- "Путешествие в Арзрум",
то есть в Турцию,  ведь Арзрум был турецким,  когда он  туда собирался. А по
существу, это произведение точнее  было бы назвать "Неудачное путешествие  в
Турцию".
     Осмелимся вразрез с  традицией сказать, что  "Путешествие  в Арзрум" --
одно  из  самых  слабых   произведений  Пушкина.  Обычно  такой  недосягаемо
искренний, автор здесь то и  дело фальшивит. Напечатал Пушкин это эссе (если
не  считать  публикации маленького отрывка)  в  первой  книжке  собственного
"Современника".  То  и  дело Пушкин стремится  подчеркнуть свою  лояльность,
патриотизм, даже национализм. Оккупация у него -- "приобретение важного края
Черного  моря", хотя он отмечает и некоторые негативные  стороны колонизации
Закавказья.  Пушкинские  эвфемизмы  для  оккупации:  "Грузия   прибегла  под
покровительство России" и  "Грузия перешла под  скипетр императора".  Пушкин
находит два  гуманных  средства  "принуждения  к сближению" и "укрощения сих
диких людей": самовар и -- "более нравственное" -- "Евангелие".
     Тынянов видел в двух пушкинских  стихотворениях,  написанных  во  время
путешествия, некую оппозицию и призывы к миру. Имеются в виду "Из Гафиза"  и
"Делибаш".  Делибаш  --  еще  одно  турецкое слово,  которое  узнал  Пушкин,
означает -- отчаянная голова.

     Мчатся, сшиблись в общем крике...
     Посмотрите! Каковы?
     Делибаш уже на