во  за
Пушкина и, может быть,  отвратил  худшие последствия.  Но  это был последний
жест доброй воли шестидесятилетнего писателя.
     Карамзин сам смертельно болен и, в отличие от Пушкина, не притворяется.
Ему самому, чтобы выжить (воспаление легких, кашель с  кровью), как полагают
врачи, остается последний шанс: целебный климат Италии. Карамзин просит дать
ему  должность  русского  резидента  во  Флоренции,  обещая  в  чужой  земле
беспрестанно  заниматься  Россией. Царь остроумно отвечает, что  российскому
историографу  не  нужно такого предлога, чтобы  выехать: Карамзин  может там
жить  свободно,  занимаясь  своим  делом,  которое  важнее   дипломатической
корреспонденции,   особенно   флорентийской.   Николай   Павлович  назначает
историографу  и его семье  огромную пенсию 50 тысяч рублей  годовых (прежний
царь  платил 2  тысячи)  и  обещает даже дать  ему специальный  фрегат.  Уже
пакуются  чемоданы  для   Италии,  но  окружающие  понимают,  что   писатель
кончается.  22 мая  1826  года,  не  успев  отправиться лечиться  в  Италию,
Карамзин умер. В  глуши, оставаясь в  неведении, Пушкин еще  некоторое время
надеялся, что Карамзин поможет, а великий историограф был уже мертв.
     Неожиданно  за  границу  ускакал  и  другой  его  заступник,  Александр
Тургенев. Поспешил  он в Дрезден к  брату  Сергею, который там заболел. Этой
поездке не помешало то чрезвычайное обстоятельство, что третий  брат Николай
отказался вернуться в Россию после восстания  декабристов и был приговорен к
смертной  казни заочно.  Новый  царь  не  препятствовал  отъезду  Александра
Тургенева  за  границу.  С  него лишь  взяли  подписку,  что  не  будет  там
встречаться с осужденным братом.
     Не  мог помочь  и князь  Вяземский,  не  до  того ему  было.  Несчастье
обрушилось  на  его семью: в мае в  Москве умер  трехлетний сын, из  пятерых
детей  остался  один.  Пушкин  в  конце  апреля  уже  просил  Вяземского  об
одолжении. Он отправил к нему крепостную Ольгу Калашникову, "которую один из
твоих друзей неосторожно  обрюхатил". Пушкин просил пристроить ее в имении и
позаботиться о  малютке.  1  июля у  Пушкина  родился  сын  Павел,  которого
записали  сыном крепостного Якова Иванова,-- такова  была обычная  практика.
Вересаев предполагал даже,  что  речь  шла сразу  о двух беременных, которым
должен был помочь  Вяземский. Теперь  Вяземские уехали из  столицы в  Ревель
вместе с вдовой и детьми Карамзина.
     Все  разъехались,  а Пушкин сидел  на том  же месте.  Помогать ему было
некому.
     Наступило тревожное затишье и в общественной, и литературной жизни. Как
выразился поэт  Николай  Языков,  "перевоз  тела  в  бозе почившего  монарха
поглотил все  чувства литературные; ничего  нового  не является  в публику".
Предполагали, что лед вот-вот тронется,  но этого не  происходило.  "Дождись
коронации,-- утешал Пушкина Дельвиг,-- тогда можно будет просить Царя, тогда
можно от  него ждать для тебя новой  жизни". Сам Дельвиг только что женился,
был   счастлив  и  увлечен   новыми  обязанностями.  Заниматься   хлопотами,
связанными  с Пушкиным,  к тому же весьма  неопределенного свойства, ему был
недосуг, да и не по силам. Пушкину ничего не оставалось, кроме как ждать.


        Глава седьмая. НА ПРИВЯЗИ

     Ты, который не на привязи, как можешь ты оставаться в России? Если Царь
даст мне слободу, то я месяца не останусь.
     Пушкин -- Вяземскому, 27 мая 1826.

     Обдумаем эти  слова,  написанные  Пушкиным в  письме из  Михайловского,
посланном,  разумеется, не  по  почте,  а  с  оказией  в  начале  лета  того
тревожного и очень важного  года в жизни поэта. Он не  только  не хочет  сам
оставаться  в  России,  но удивляется  другу,  у которого  есть  возможность
уехать,  а тот  ее не реализует. Слово "слобода"  четко написано Пушкиным  в
ласковом  просторечном  звучании,  но  исправлено   на  "свобода"   в  Малом
академическом  собрании  сочинений. Пушкин многозначительно подчеркивает это
слово  "слобода".  Он  рассчитывает,  что  новый  царь  отпустит  его.  Поэт
указывает срок (и  этот срок, как видим, меньше  месяца), который ему нужен,
чтобы уладить все дела и отбыть.
     Подтолкнули его  к очередному шагу извне.  Согласно рескрипту Николая I
на имя управляющего Министерства внутренних  дел Ланского от 21 апреля  1826
года  от  всех находящихся в  службе  и  отставных чиновников,  а  также  от
неслужащих  дворян  должна  быть взята  подписка о непринадлежности к тайным
обществам в прошлом  и  обязательство к таковым  не принадлежать  в будущем.
Форма  это была придумана не столько для проверки лояльности власть  имущего
слоя (абсолютное большинство помещиков едва знали, о чем идет речь), сколько
для порядка: всем застегнули на шее поводок.
     Пушкину тоже пришлось  поехать  в Псков  и подписать  в  присутственном
месте бумагу, что он ни к каким тайным обществам не принадлежал и никогда не
знал  о них. В  связи  с этой  подпиской  Пушкин,  видимо, посоветовавшись с
чиновниками в Пскове, а также учтя давление друзей (кайся! кайся!!), написал
прошение  всемилостивейшему   государю.  Он   обращается   "с  надеждой   на
великодушие  Вашего  Императорского  Величества,  с  истинным  раскаянием  и
твердым намерением не  противуречить моими мнениями общепринятому порядку (в
чем и готов обязаться подпискою и честным словом)".
     Он  по-прежнему  озабочен  медицинским   подтверждением  своей  липовой
болезни: "Я теперь во  Пскове,-- сообщает он  Вяземскому,-- и молодой доктор
спьяна сказал мне, что без операции я не дотяну до 30 лет. Незабавно умереть
в Опоческом уезде". Пили  они вместе с доктором  или ветеринар был уже пьян,
когда  Пушкин к нему явился,  а может, взятка помогла, факт остается фактом:
Всеволодова удалось провести.
     Как явствует из письма, Пушкин почему-то уверовал,  что его на этот раз
выпустят  за  границу.  В мыслях он  уже уехал,  он  уже  там.  "Мы живем  в
печальном веке,-- пишет он Вяземскому,-- но когда воображаю Лондон, чугунные
мосты, паровые корабли, Английские журналы или Парижские театры и бордели --
то  мое глухое Михайловское наводит на меня тоску и  бешенство. В  4-й песне
"Онегина"  я изобразил  свою  жизнь; когда-нибудь прочтешь его и спросишь  с
милою улыбкой:  где ж мой поэт? в нем дарование приметно -- услышишь, милая,
в ответ: он удрал в  Париж  и никогда в проклятую Русь не воротится -- ай-да
умница. Прощай".
     Слово  "бордели"  печаталось в ранних советских изданиях писем Пушкина,
но  позже было  заменено прочерком,  а в  словах "Английские" и  "Парижские"
заглавные буквы, написанные поэтом, исправлены на строчные. Уже после смерти
Пушкина друг  его Павел Нащокин  вспомнит: "Ни наших университетов, ни наших
театров Пушкин не любил". Пушкинист  Гроссман к  этим словам добавляет: "Так
оно,  по-видимому, и было  к  концу жизни поэта".  Но отсутствие интереса  к
русской Терпсихоре -- и, добавим мы, к русской культуре  вообще --  Гроссман
отмечает у Пушкина именно в связи с цитированным нами выше письмом 1826 года
Вяземскому.
     Обратим  внимание на два важных заявления в этом письме: Пушкин все еще
готовится выехать  нелегально  ("удрать");  и  для  тех  потомков, кто будет
доказывать,  что патриот Пушкин хотел  лишь  съездить  за  границу, сам поэт
заявляет, что он "никогда в проклятую Русь не воротится". И беглец сам  себя
хвалит  за  это решение. Весьма  прямой намек на желание уехать  навсегда мы
можем также  обнаружить даже в  официальном пушкинском  прошении Николаю  I.
"Здоровье мое, расстроенное в  первой молодости, и  род аневризма давно  уже
требуют  постоянного лечения,  в  чем  и  представляю свидетельство медиков:
осмелюсь всеподданнейше  просить позволения  ехать для сего в  Москву, или в
Петербург, или  в  чужие  краи". Как  видим, поэт просит отпустить  его  для
"постоянного лечения".
     Настроение скорого отъезда  поддержал в Пушкине друг Дельвиг. В письме,
присланном  Осиповой  в Тригорское, говорится: "Пушкина верно пустят на  все
четыре стороны; но надо сперва кончиться суду". Имеется в виду идущий полным
ходом процесс над декабристами.
     В  Тригорское на летние каникулы приехал Алексей Вульф и привез Николая
Языкова, который  поселился  в бане.  Тут и Пушкин  остается ночевать, когда
гуляние идет  за  полночь.  Ему  весело  с друзьями и  подругами. Оптимизма,
однако,  хватило ненадолго.  Когда опять  пришло письмо Вяземского с советом
написать  покаянное  письмо  и  просить  дозволения ехать  лечиться,  Пушкин
отвечает: "Твой совет кажется мне  хорош -- я  уже  написал царю, тотчас  по
окончании  следствия...   Жду  ответа,  но   плохо  надеюсь".  Следствие  по
декабристскому  coup  d'etat  и Пушкину  грозило дорогой  в  противоположную
сторону.
     В столице его судьба давно обсуждалась, о чем он почти ничего не  знал.
Еще  в  феврале  М.Я.фон  Фоку, тогда управляющему  Особой  канцелярией  при
Министерстве  внутренних  дел,  доставлено  донесение,  что  Пушкин  и  ныне
проповедует  безбожие и  неповиновение  властям. В  то  же время жандармский
полковник  Бибиков положил  на стол  своему шефу и  родственнику Бенкендорфу
соображения по поводу обращения с вольнодумцами. Ссылка, по мнению Бибикова,
делает  таких людей, как Пушкин,  лишь  более желчными. Полковник  предлагал
польстить тщеславию этих мудрецов, и они изменят свое мнение.
     В  это  время  власти тщательно  прослеживали  контакты Пушкина. Еще  в
апреле  Петербургский  генерал-губернатор   Голенищев-Кутузов  на  секретной
записке начальника  Главного штаба Дибича о Петре Плетневе отметил, что хотя
он  поведения примерного,  следует организовать надзор  за ним, поскольку он
является комиссионером Пушкина. Плетнева пригласили и сделали ему выговор за
переписку с михайловским отказником. Плетнев подчинился, и в кругу поэта еще
на одного верного человека стало меньше.
     Бенкендорфу  поступил  донос в связи с  перехваченным  письмом  Михаила
Погодина, где тот приглашал Пушкина сотрудничать в новом журнале "Московский
вестник".  В доносе предлагалась мера  наказания, проливающая некоторый свет
на  проблему, которая  волновала  и  Пушкина.  "Запретить Погодину  издавать
журнал, без сомнения, невозможно уже теперь. Но он хотел ехать за границу на
казенный  счет,  хотел  вступить  в службу --  вот как можно  зажать его",--
предлагал правительству Булгарин.  Бенкендорф ознакомил с запиской государя.
Другой  тайный  агент  в донесении сообщал:  "Все  чрезвычайно удивлены, что
знаменитый  Пушкин, который всегда был  известен  своим образом  мыслей,  не
привлечен к делу заговорщиков".
     Нет, время было не самое лучшее, чтобы надеяться на прощение. Николай I
делает  распоряжение  Следственной комиссии:  "Из дел  вынуть  и  сжечь  все
возмутительные стихи". Глава русского государства приравнял поэзию к чуме. В
архиве  сохранился  лист  с показаниями  декабриста Громницкого.  На обороте
текст густо зачеркнут и написано: "С высочайшего соизволения помарал военный
комиссар Татищев". Это было стихотворение Пушкина "Кинжал".
     В  Петербурге опубликовали список заговорщиков,  привлеченных  к  суду.
Теперь князь Голицын, типичный иезуит  и прирожденный следователь-сыщик,  по
выражению Н.О.Лернера, мог считать свою миссию в качестве главы Следственной
комиссии  по делу о 14  декабря полностью  выполненной. До  казни  оставался
месяц, брезжили кое-какие иллюзии  на  помилование, но  этого не  произошло.
Больше  того, в  промежутке  между приговором  и  повешением  видоизменилась
структура государственного сыска.
     В свое время покойный император Александр I официально уничтожил Тайную
канцелярию  и   даже  запретил  упоминать  ее  название.   Секретные   дела,
направленные   против   государства,   стали   рассматриваться   в   обычных
присутственных  местах  и присылались на  так называемое  "обревизование"  в
первый департамент  Сената,  откуда, может  быть, пошло  советское  название
"первый отдел".
     Летом 1826 года, перед  казнью  декабристов, сорокатрехлетний начальник
первой Кирасирской  дивизии генерал-адъютант Александр Бенкендорф,  активный
член  Следственной  комиссии,  был  назначен шефом жандармов  и  командующим
Главной императорской квартирой, а затем стал начальником Третьего отделения
Собственной  Его  Величества канцелярии,  которую почтительно стали называть
Высшей полицией. Реорганизовали ее из двух особых канцелярий -- Министерства
полиции и Министерства внутренних дел.
     Третьему   отделению   был   придан   корпус   жандармов  (в   качестве
исполнительной части). Империю разделили на  восемь  жандармских округов  во
главе  с  генералами и  штатом  офицеров,  в  задачи  которых входили тайное
наблюдение и слежка  за деятельностью  и  личной  жизнью  чиновников и  всех
обывателей. Система тайных  агентов, шпионаж,  подкуп, доносительство -- все
это вместе стало непременным  элементом  существования  страны. Еще в первый
день  Рождества,  после  разгона  восставших,  генерал Александр  Бенкендорф
получил  от  императора  орден  Святого   Александра.   Генерал-адъютант  от
кавалерии, на которого поколения пушкинистов не жалели черной краски, был на
самом деле неординарной личностью.
     Сын  эстляндского  гражданского  губернатора из  Риги,  он  в молодости
увлекался либеральными  идеями.  Мать его была близкой  подругой императрицы
Марии  Федоровны.  Брат   его  Константин  написал  книгу  "Краткая  история
лейб-гвардии гусарского Его Величества полка". Можно представить себе, каким
бестселлером могла бы стать книга самого главы Третьего отделения, будь  она
написана.
     Пятнадцати лет  этот  человек  попал  во  флигель-адъютанты  императора
Павла. Бенкендорф был хорошо образован, умен,  отважен  и,  как  ни странно,
порядочен.  При  огромной  и  тайной власти,  которой он  располагал,  он не
использовал  служебного положения для  корысти, не организовывал ложных дел,
чтобы выслужиться, не  сочинял напрасных  обвинений, не  преследовал  личных
врагов  и   презирал   людей,  доносивших  ложь.  Тынянов   утверждал,   что
старательность Бенкендорфа раздражала царя  и тот не любил генерала. Тынянов
добавлял, что  Бенкендорф был  бабником, но не говорил того же о  Пушкине, в
сравнении с которым шеф жандармов был образцовым семьянином.
     В 1826  году Бенкендорфу  исполнилось  43  года.  Николай, который  был
моложе  на 13 лет, видел  в  генерале  одного из самых  близких  себе людей,
доверял  ему  наиболее  деликатные  поручения,  огласки  которых  не  хотел.
Преданность  главы Третьего  отделения была  безупречная, и Николай Павлович
мог на него рассчитывать, когда впоследствии говорил  шведскому послу: "Если
явилась бы необходимость, я приказал бы арестовать половину нации ради того,
чтобы другая половина осталась незараженной". Из Министерства внутренних дел
в Третье  отделение был  переведен  управляющим  М.Я.фон  Фок,  возглавивший
тайный  политический  сыск.  Стихи  Пушкина  и доносы  о  нем  теперь  стали
собираться в одном месте.
     Пушкин в напряжении ждал приговора декабристам с февраля, а сообщение о
казни  дошло до  него  24  июля.  Жестокость  приговора (руководителей  -- к
четвертованию, многих --  к отсечению головы, остальных  --  к  политической
смерти в  ссылке) потрясла цивилизованный мир. Когда в результате пересмотра
осталось пятеро, приговоренных к  смерти, это уже  настроения  не  изменило.
С.И.Муравьев-Апостол,  у  которого  во  время повешения оборвалась  веревка,
крикнул: "Проклятая страна, где  не умеют ни составлять заговоры, ни судить,
ни вешать!".
     Вяземский, который был "не  на привязи", писал  жене: "Для меня  Россия
теперь опоганена, окровавлена:  мне в  ней душно, нестерпимо... не хочу жить
спокойно  на лобном месте, на  сцене казни!".  Он  уехал в  Ревель, чтобы не
присутствовать  на  коронации.  Пушкин  же  в  это  время,  еще  не  зная  о
происходящем в Петербурге  и получив весточку о предстоящей коронации, решил
попытать счастья и подать документы на выезд, чтобы они пошли по инстанции.
     Он опять отправился  в Псков.  Очевидно, сперва  посетил губернатора, и
тот потребовал официальное медицинское заключение. Пушкин прошел медицинское
обследование во врачебной управе у  врача, который был  к этому  подготовлен
еще  в  прошлом году, и можно  было  сказать, что  болезнь прогрессирует.  К
письму  поэта императору  Николаю Павловичу от  11  мая 1826  года приложено
медицинское свидетельство врачебной управы  от 19 июля 1826 года за подписью
Всеволодова. Очевидно, письмо  было  написано заранее, а  потом  подкреплено
справкой.
     В  свидетельстве,  выданном  управой,  говорится, что  "по  предложении
гражданского губернатора за  No  5497, ею  освидетельствован был  коллежский
секретарь А.С.Пушкин, и оказалось, что  он  действительно  имеет  на  нижних
конечностях, а  в  особенности  на  правой  голени  повсеместное  расширение
крововозвратных  жил   (Varicositas  totius  cruris  dextri),   от  чего  г.
коллежский  секретарь  Пушкин  затруднен  в движении вообще. В удостоверение
сего и дано сие свидетельство из  Псковской Врачебной  Управы за  подлежащим
подписом и с приложением печати... Инспектор врачебной Управы В.Всеволодов".
Со  ссылкой  на  злополучный "род аневризма"  Пушкин  обратился с  прошением
спасти его жизнь и разрешить лечиться там, где его могут вылечить. Имелась в
виду заграница. Отметим попутно, что в прошениях Пушкина  это было последнее
упоминание каких-либо болезней,  с  помощью которых  он  надеялся выехать за
границу.
     Время  казалось  идеальным  для выезда:  близилась коронация, а значит,
амнистия  для  тех, кто был  в  опале  при прежнем  царе. Пушкин  официально
отрекся  от  всего,  что связывало  его  с декабристами, дав  подписку.  Его
болезнь была документально  подтверждена. Л.Гроссман сформулировал все более
современным языком еще в сталинские годы: платой Пушкина за освобождение был
отказ  "от антиправительственной  пропаганды".  Пушкин надеялся, что  он при
этом  сохранит  личную  независимость и свои убеждения. Ложь и  самоунижение
явились необходимыми элементами этого компромисса, и он на них пошел.
     Псковский губернатор Адеркас отправил в Ригу Прибалтийскому губернатору
маркизу Паулуччи  бумагу на Высочайшее  Имя с  приложением прошения Пушкина,
медицинского  освидетельствования и  подписки о  непринадлежности  к  тайным
обществам.
     Снизу  вверх шло прошение, а сверху вниз в то же  самое время двигалось
особое расследование о поведении в Псковской губернии стихотворца Пушкина. В
Новоржев выехал специальный  агент, посланный  на  основе словесного приказа
генерал-лейтенанта  Ивана  Витта.  Задачей  агента   А.Бошняка  было  тайное
расследование  поведения  известного  стихотворца Пушкина, подозреваемого  в
возбуждении крестьян.  С Бошняком  был  послан  фельдъегерь  Блинков на  тот
случай, если Пушкин окажется действительно виновным, чтобы арестовать его. У
Бошняка был солидный опыт оперативной работы, поскольку до этого в Одессе он
служил провокатором в Южном  обществе декабристов. Для ареста Пушкина Бошняк
имел при себе открытый (то есть незаполненный) документ.
     На другое  утро Бошняк  отправился собирать  компромат. Он  беседовал о
Пушкине в  гостиницах, в доме  уездного судьи,  навестил  соседей-помещиков,
игумена Иону.  Бошняк объехал округу, и везде слышал, что  Пушкин ведет себя
уединенно,  скромно,   тихо,  крестьянские   бунты   и  тайные  заговоры  не
организует. По-видимому, в  тот  момент  кое-что зависело от агента Бошняка.
Другой припугнул  бы  допрашиваемых, добавил от  себя,  и  дело сшито: можно
арестовать поэта и получить за это повышение в чине. Бошняк этого не сделал.
Опытный службист,  он  понимал, куда дует  ветер: Пушкина хотели освободить.
Поэт  в эти дни  был в Пскове,  и  его даже не потревожили. Через  пять дней
Бошняк  отпустил  Блинкова  в  Петербург,  поскольку  для ареста Пушкина  не