ямолинейно, по-современному. Почти все
декабристы  во время  следствия доносили на себя и друг на друга, оговаривая
также   сообщников,  оставшихся  на   свободе.  Чистосердечно   раскалывался
Кюхельбекер.  Явственно виден перелом  в показаниях Пестеля, когда  он вдруг
"поплыл", как и почти все  остальные. Загадочное поведение, требующее особых
раздумий.   В  какой-то  мере  моральным   оправданием   доноса  тогда  было
чистосердечие  перед Богом, вера в справедливость государя, сомнение в своей
правоте, наконец, искренняя уверенность в пользе честности для  отечества. В
любой стране существуют  доносы,  но в одной России они всегда были окружены
официальным почетом.
     Правительство    стремилось    ограничить    независимость    суждений,
контролировать литературу, часть  которой  образовывала своего рода альянс с
тайной  полицией, а другая  часть подвергалась особому  контролю. В одном из
донесений 1828 года имеется список лиц, проповедующих либерализм.  На первом
месте  в этом  списке Вяземский, на втором  Пушкин.  Даже Иван Пущин называл
некоторые стихи Пушкина "контрабандными".
     Властям часто хочется привлечь на службу как людей вполне лояльных, так
и  оппозицию,  явную   и  тайную.  Третье  отделение  завербовало  известных
писателей Перовского, Булгарина, Греча. Вольнодумец,  философ и член тайного
общества  декабристов Яков  Толстой  становится  агентом  русской  службы за
границей.  Поездки  за пределы  империи и сотрудничество  с  тайной полицией
оказываются  подчас  взаимозависимыми.  Небескорыстно  связанным  с  русским
посольством  в Париже  остался  после  выезда  из  России барон Жорж Дантес.
Шпионские  сведения,  добытые  им  во  Франции,  посольство  переправляло  в
Петербург.  Есть предположение,  что Гоголь,  честолюбивый молодой  человек,
мечтавший о  карьере  и власти над людьми, с 1829 года тайно служил Третьему
отделению. Булгарин свидетельствует, что по просьбе бедствующего материально
молодого автора Фок зачислил его на теплое  место в Третье отделение: Гоголь
"ходил  только  за  получением  жалования".  Это не  удается проверить: дела
такого   рода   предусмотрительно   уничтожены.    Основатель   Харьковского
университета  и  член  Вольного общества  любителей  российской  словесности
В.Н.Каразин сообщал информацию о многих подозрительных лицах, в том  числе и
о Пушкине.
     Вполне логично предположить, что руководители  сыска не считали Пушкина
особым исключением. Скорее наоборот. "Одиннадцать лучших лет  своей жизни,--
писал М.Лемке,-- великий поэт... был, можно сказать, в ежедневных  сношениях
с  начальством  III отделения. Бенкендорф,  Фок  и Мордвинов -- вот кто были
приставлены к каждому его слову и шагу... Многое ему не было ясно, многое он
понял  к концу жизни, многое унес в могилу и оставил неразрешенным...". Этот
взгляд можно найти и в советской официальной пушкинистике. "Пушкин вступил в
непосредственные отношения с III отделением в сентябре 1826, после аудиенции
у Николая I",-- пишет Л.Черейский.
     Действительно,  некоторые особенности  натуры  поэта позволяли  властям
сделать  ложное предположение, что рано или поздно поэта удастся  привлечь к
оказанию услуг тайной полиции. С людьми, которые, как ему казалось, работали
на Третье отделение, Пушкин обращался чрезвычайно любезно. Вспомним  теперь,
что декабристы  не  доверяли Пушкину  свои тайны  и не принимали его  в свои
круги. Традиционно  считается, что декабристы берегли первого  поэта России,
не  хотели им  рисковать.  Но тогда было и другое мнение:  его не принимали,
остерегаясь, что он может сболтнуть.
     Точнее, нам кажется, имелось в  виду,  что при пушкинской общительности
он может  случайно проговориться, а вокруг  много любознательных ушей. Часть
знакомых  поэта  и  некоторые  декабристы  отнеслись  явно  отрицательно   к
стремлениям  Пушкина найти  контакты  с властью  после ссылки,  в стихах его
увидели  желание  оправдаться и даже  выслужиться. Н.Эйдельман  считал,  что
Пушкин после возвращения из ссылки для властей остался подозрительным, но --
и стал чужим для прошлых своих единомышленников.
     С Третьим отделением  в разные  периоды  жизни были  у Пушкина  деловые
контакты:  разрешения  на публикации,  поездки, финансовые  вопросы.  Но  не
только  это. Часть сотрудников Третьего отделения  принадлежала к  одному  с
Пушкиным и довольно узкому кругу. Их знали, поэт  встречался с ними на балах
и  приемах.  Он  довольно  много  слышал о них слухов и  сплетен,  о  чем-то
догадывался. Они же знали об этом круге и поэте практически все.
     "Вашего  превосходительства  Всепокорнейший   слуга"  было  стандартное
выражение  в  письмах  к Бенкендорфу, и только. Однако близкие друзья не раз
упрекали Пушкина в недостойности высказываемого им этим людям почтения. Так,
бывало, Пушкин являлся в приемную  Бенкендорфа  или к нему  домой просто для
того, чтобы  засвидетельствовать  свое почтение. Пушкин настойчиво стремился
сблизиться с М.Я.фон  Фоком, управляющим тайной политической канцелярией,  а
ведь именно он ведал секретной агентурой. Фок  дружил с Булгариным и Гречем,
а Пушкина держал за человека, "не  думающего ни о  чем, но готового на все".
Сходиться с Пушкиным Фок не стал.
     Был  Пушкин  знаком и  с  А.Н.Мордвиновым,  занявшим  пост управляющего
Третьим  отделением  после  смерти  Фока. Общался с Павлом Миллером, ставшим
позже секретарем Бенкендорфа.  Известный  перлюстратор  писем  А.Я.Булгаков,
Московский почт-директор, был хорошим  приятелем Пушкина. Только в 1834 году
Пушкин возмутился, когда узнал, что Булгаков вскрывал  письма поэта  к жене,
сообщая о них по  назначению.  А  в  1828 году эти  и не перечисленные  нами
детали давали в руки тайной канцелярии  козыри, которые в подходящий  момент
она должна была использовать для привлечения Пушкина к сотрудничеству, и это
время настало.
     Пробным  шаром,  запущенным  в   прощенного   изгнанника,   был   заказ
Бенкендорфа от имени царя написать  записку "О народном воспитании", то есть
развернутую характеристику  идей и, конечно, лиц, озабоченных  просвещением,
включая самого себя.  "От него,--  точно почувствовал ситуацию Ю.М.Лотман,--
явно  ждали  информации, которую  можно было бы использовать в  целях сыска,
прощупывали возможность привлечь к сотрудничеству". Не случайно, разумеется,
мысли  об  образовании  было  предложено  одновременно  с Пушкиным высказать
лицам,   напрямую  связанным  с  охранными   органами:  графу   И.О.Витту  и
Ф.В.Булгарину. Его  откровенно готовили  к сексотству,  и самым удивительным
нам кажется то, что бабочка, ничего не подозревая, с какой-то наивной охотой
летела на огонь.
     Стараясь  быть  гибким и обвиняя в  записке декабристов в учиненных ими
беспорядках, осуждая  пагубное западное влияние в России, восхваляя мудрость
престола,  Пушкин вольно  или невольно  давал понять,  что он единомышленник
тех, кто дал ему поручение. Его подробные рекомендации о налаживании системы
доносительства  в учебных заведениях  идут дальше, чем  предложения  платных
агентов  Третьего отделения. "Для сего нужна полиция, составленная из лучших
воспитанников,-- писал поэт  в записке  "О народном воспитании" и пояснял,--
чрез  сию  полицию  должны будут  доходить  и  жалобы до начальства.  Должно
обратить  строгое  внимание  на  рукописи,  ходящие между воспитанниками. За
найденную похабную рукопись положить тягчайшее наказание; за  возмутительную
-- исключение из училища, но без дальнейшего гонения по службе".
     Прожектерство  Пушкина  в  области   сыска  было  оценено,  и  выражена
письменная благодарность от имени  Его  Величества.  Бенкендорф  в донесении
Николаю  I сообщал: "Пушкин,  после свидания  со мной, говорил в  Английском
клубе с восторгом о Вашем  Величестве  и заставил лиц, обедавших с ним, пить
здоровье Вашего Величества. Он все-таки порядочный шалопай,  но если удастся
направить его перо и его речи, то это будет выгодно".
     Логическим  результатом  такого взаимного сближения  должно  было стать
прямое  предложение о сотрудничестве, или, используя легкомысленный лексикон
нашего   времени,--   вербачок.  Пушкин   должен  был  пройти,  скажем  так,
собеседование, жертвой  которого становились многие русские литераторы. И не
литераторы  тоже. Глава Третьего отделения обещал Пушкину, что  Государь "не
забудет Вас и  воспользуется первым случаем,  чтобы употребить отличные Ваши
дарования  в   пользу  отечества".  Ничего  страшного,  экстраординарного  в
вербовке писателя не  было. Кумир русских романтиков Байрон тоже  выполнял в
Греции определенные задачи аналогичного британского ведомства, о чем Пушкин,
понятно, и не догадывался, а то бы, может, ему легче было перенести душевную
травму.
     В  апреле   1828  года   власти  решили,  что  настал  подходящий   час
использовать  отличные  дарования   поэта.  Бенкендорф,  как  нам   кажется,
улыбнулся,  прочитав прошение Пушкина выпустить его, коли  нельзя в армию, в
Париж. "Ишь ты, чего теперь захотел!" -- сказал, наверное, Бенкендорф своему
подчиненному  А.А.Ивановскому  и  даже не  стал  докладывать  царю.  Николай
Павлович собирался через  несколько  дней отъехать  в путешествие  к  театру
военных  действий, ему было не до мелких вопросов. Да и доложи Бенкендорф --
тут  не могло быть  двух мнений, ответ государя был бы однозначен. Профессор
Степан Шевырев, общавшийся в это время с поэтом, вспоминал: "Пушкин просился
за границу, но государь  не  пустил его,  боялся его пылкой  натуры". Сам-то
Шевырев вскоре поехал  за границу. Стало быть,  "пылкая  натура"  стала, так
сказать, юридическим основанием для отказа.
     Отказ свел  Пушкина в постель: он потерял сон, перестал есть, как тогда
говорили,  у него  разлилась  желчь,  или, как мы  теперь говорим,  началась
депрессия.  Здоровье  его  внушало самые серьезные опасения. Бенкендорфу  об
этом  доложили,  и  он  приказал  Ивановскому отправиться к  Пушкину  домой.
Указание:  уговорить поэта  не  делать  глупостей, быть умником и  --  после
предварительной   обработки   --   сделать   ему  предложение.   Оно   будет
взаимовыгодным.  В  своих воспоминаниях  чиновник Третьего отделения  Андрей
Ивановский,  который  встречался   с  Пушкиным  в  свете  и   сам  баловался
сочинительством, подробно рассказывает об этом визите.
     Как и полагается в таких случаях, он прихватил в  свидетели еще  одного
человека. Ивановский  почтительно и почти  ласково объяснял Пушкину, называя
его гением, что, во-первых, поэт -- не военный, и в офицеры  его  произвести
не было оснований, а  простым юнкером государь послать его в армию, дескать,
не  хотел.  Во-вторых, государь решил сберечь "царя скудного царства  родной
поэзии и литературы", ведь на войне может  случиться  всякое  и нет различия
между исполинами и пигмеями.
     Стало быть, причиной отказа, по Ивановскому  (читай:  по  Бенкендорфу),
явилась забота  государя  о  поэтическом  гении  Пушкина. Поэт,  если верить
Ивановскому,  клюнул  на  лесть:  "глаза  и улыбка  его заблистали жизнью  и
удовольствием". Здесь-то и ждал  Пушкина капкан, ловко поставленный  агентом
Третьего   отделения.   Эта    важная   деталь   биографии    поэта   дважды
засвидетельствована в мемуарной литературе и никем не была опровергнута.
     "Если бы вы просили,-- предложил выход Ивановский,--  о присоединении к
одной   из  походных   канцелярий:  Александра   Христофоровича,  или  графа
К.В.Нессельроде, или И.И.Дибича --  это иное  дело, весьма сбыточное,  вовсе
чуждое неодолимых препятствий".-- "Ничего лучшего я не желал бы".  Вот каким
неосторожным был ответ Пушкина Ивановскому. Однако дальше поэт объясняется с
вербовщиком  тайной  полиции  в  еще  более  опасном тоне, вовсе Пушкину  не
свойственном:  "И  вы  думаете,  что это  еще можно сделать?.. Вы не  только
вылечили  и оживили меня, вы примирили с  самим собою, со всем... и раскрыли
предо мною очаровательное будущее!"
     Кажется,  с тех  пор, как  сыск существует,  никто с таким восторгом не
принимал  подобного  предложения.  Тут  необходим  небольшой  комментарий  к
процессу  вербовки  нового  осведомителя,  поскольку  пушкинистика  на  этом
конкретно  еще  не  останавливалась. Теперь  понятно, почему  Бенкендорф  на
просьбу  Пушкина  отпустить его погулять в  Париж не  ответил,  как  обычно,
письмом, а послал к поэту домой своего сотрудника.
     Момент, согласитесь, выбран идеальный, выбран профессионально. Разговор
идет  как  по  нотам:  сначала   лесть  или  запугивание,  потом  осторожное
предложение, а сразу следом за  ним --  обещание посодействовать. Вы -- нам,
мы -- вам.  Пушкин, даже если  Ивановский  и  утрирует восторг, согласен. Он
готов  "присоединиться". Выдающийся  историк  тайной  полиции  Михаил  Лемке
считает, что Ивановский точен и этот "рассказ должен быть признан безусловно
соответствующим  истине".  Примечательно,  что   мемуары  этого   сотрудника
Третьего отделения не включались  ни в одно издание  "Пушкин в воспоминаниях
современников".
     Пушкин, как видим, обрадовался предложению сотрудничать с одной из трех
канцелярий,  предложению, исходившему, однако, непосредственно  от  Третьего
отделения.  За  сотрудничество его возьмут на  Кавказ,  где  он  сможет  под
руководством Бенкендорфа  посреди великолепной  природы вдохновляться новыми
сюжетами. Но это не все. Далее последует исполнение другого желания Пушкина.
"От   вас,--  добавляет  Ивановский,--   зависело  бы  испросить  позволение
перешагнуть к нам -- в  Европейскую  Турцию". Что касается прошения в Париж,
то  теперь, когда открывается такая блестящая карьера, Пушкин и сам от этого
намерения  откажется,   ведь  "оно,  выраженное   прежде  просьбы  вашей  об
определении  в  армию,  не имело  бы ничего  особенного и,  так сказать,  не
бросалось бы в глаза; но после... Впрочем, зачем теперь заводить речь о том,
что уже не существует. Завтра,  часов в семь  утра, приезжайте к  Александру
Христофоровичу: он сам хочет говорить с вами. Может быть, и теперь вы  с ним
уладите ваше  дело.  Между  тем, я обрадую его  вестью  об улучшении  вашего
здоровья и расскажу ему о нашей с вами беседе".
     О  беседе  Пушкина  с  Бенкендорфом  на  следующее  утро  мы  знаем  из
воспоминаний  близкого   в   то   время  приятеля  Пушкина  Николая  Путяты,
подтверждающего, что Ивановский  точен.  "Бенкендорф отвечал ему (Пушкину.--
Ю.Д.), что государь строго запретил, чтобы  в  действующей  армии  находился
кто-либо, не принадлежащий к ее составу, но при  этом благосклонно предложил
средство  участвовать  в  походе:  хотите,  сказал он, я определю вас  в мою
канцелярию и возьму с  собою? Пушкину  предлагали служить в  канцелярии 3-го
Отделения!" Возмущение  Путяты  этим  фактом явно  позднего  происхождения и
ничего не меняет в том, что происходило. То есть согласие Ивановскому Пушкин
дал, и даже с радостью, а утром протрезвел.
     Добросовестнейший в деталях Анненков отмечал, что с юности "способность
к  быстрому  ответу,  немедленному отражению  удара  или  принятию  наиболее
выгодного положения в борьбе часто ему (Пушкину.-- Ю.Д.)  изменяла". Биограф
добавляет,  что потом,  в  тиши, на бумаге,  он мог  ответить  блистательно.
Видимо, так  случилось и в тот раз.  Скорей всего,  за  ночь  Пушкин обдумал
предложение, понял,  какая плата установлена за  его желание, и  уже  не был
столь легковерен и доверчив.
     Вербовка  агента --  всегда  дело секретное.  Ивановскому, склонному  к
литературным  занятиям, нечего было  и  думать опубликовать эти воспоминания
при жизни своего  шефа  Бенкендорфа. Когда начальник умер, Андрей Ивановский
хотел напечатать мемуары в "Северной пчеле",  но и тут не получил разрешения
нового  начальника   Третьего   отделения   Алексея   Орлова.   Опубликованы
воспоминания были, лишь когда минуло четверть века после смерти Ивановского.
     Нет сведений,  как именно  Пушкин отказался  от предложения, сделанного
Бенкендорфом через своего  агента Ивановского. Впрочем, доказательства того,
что  Пушкин  отказался,  очевидны.  Во-первых,  армия  двигалась  за пределы
империи, а он остался в Петербурге. Во-вторых, стань Пушкин агентом Третьего
отделения, его  бы наверняка не преследовали, а  тут, обозлившись, возбудили
против него дело.  Спору нет,  в России преуспевающий поэт  должен в той или
иной степени быть функционером и выполнять предначертания властей. Согласись
Пушкин  активно сотрудничать, он поехал бы и  за границу. Искушение  дьявола
будет еще долго витать над ним.
     Словом, его  поездка в Париж  опять не состоялась. "Разумеется,-- пишет
М.Лемке,--   выпустить  поэта  в  Европу   означало,  по  мнению  Николая  и
Бенкендорфа, собственными руками  создать себе врага, который, не вернувшись
в  Россию, сумел бы сказать о  ней жестокую  и горькую  правду". Бенкендорф,
встретив как-то Пушкина, весьма саркастически заметил: "Вы всегда на больших
дорогах".  Что в этой фразе: констатация известного Третьему отделению факта
биографии   Пушкина   или   ирония  человека,  который  перекрыл  поэту  все
возможности на эти большие дороги выйти?


        Глава четырнадцатая. ГЕНИЙ И ЗЛОДЕЙСТВО

     И я с веселою душою
     Оставить был совсем готов
     Неволю невских берегов.
     Пушкин, 14 июня 1828.

     Анна Ахматова обратила наше внимание на странный парадокс в  отношениях
Пушкина с разными людьми. Поэт легко  писал оскорбительные  эпиграммы, смело
вызывал  обидчиков  на  дуэль,  никогда  не  забывал  свести  счеты.   Графа
Воронцова,  который  много  для  поэта  сделал,  но  доставил  ему один  раз
неприятность, Пушкин ругал всю жизнь, мстил ему, оскорблял, как  только мог.
И  лишь  один  человек,  по  мнению  Ахматовой,  был  исключением  из  этого
жизненного правила поэта.
     В самом деле, генерал  Бенкендорф  постоянно притеснял Пушкина, держал,
как  собаку  на цепи, но -- на него поэт лишь иногда тихо жаловался друзьям;
нет его  ни  в одной  эпиграмме.  Даже  в шутке, которую припомнил  приятель
Пушкина  Нащокин,  звучит  определенный   пиетет:  "Жженку  Пушкин   называл
Бенкендорфом, потому что она, подобно ему, имеет усмиряющее и приводящее все
в порядок влияние на желудок".
     В этом был не только страх и гипноз власти, что вполне  естественно, но
и  простой  расчет  Пушкина:  желание  не  конфликтовать  с  правительством.
Блистательный  психолог  в  других случаях,  великолепный игрок,  Пушкин тут
пасовал, прятал козыри, становился послушным, как школяр,  терял способность
к ответным ходам и всегда проигрывал.
     Традиционно  в  пушкинистике  мы  видим   идущее  от   самого   Пушкина
преувеличение могущества этого человека и его негативной роли в жизни поэта,
что отразилось и  на  этом  наблюдении  Ахматовой.  Между  тем Бенкендорф  в
чем-то, пожалуй, больше был  склонен к компромиссу, нежели Пушкин. Не только
вредил поэту, но иногда и помогал.
     Даже  некоторые недостатки Бенкендорфа  как службиста  можно,  пожалуй,
причислить  к  его  заслугам.  Он  бывал  рассеян; учет в Третьем  отделении
поставлен был плохо. Часто чиновники,  получив от него на исполнение бумаги,
держали  их  в  столах,   не  раскрывая.  Недели  спустя,  если  Бенкендорфа
переспрашивали, он мог ответить: "Да  бросьте их в  огонь!".  Веди себя поэт
иначе,  он сумел бы, нам теперь  кажется,  избегнуть многих  неприятностей и
достичь целей, к которым стремился.
     Положение Пушкина остается крайне  неустойчивым, неопределенным. Сам он
ситуацию  оценивает  неадекватно:   то  слишком  оптимистично,  то   слишком
фатально. Как обычно, истина находится  где-то посередине. Казалось бы, цель
Третьего  отделения  достигнута:  Пушкин выглядит  исправившимся,  относится
верноподданнически к  царю,  пишет то,  что надо. Но -- русское  полицейское
иезуитство: если проштрафились, доверия вам  нет  и  не будет. Вы полагаете,
что они отстали,  а тайная  слежка та же, в доносах и докладах вы проходит