енного  "ты
мне, я тебе".
     Не  таких,  однако, стихов ждали  от вернувшегося из ссылки кумира  его
друзья  и  почитатели. Они  возмутились  тем,  что независимый,  самолюбивый
Пушкин нашел себе  столь  холуйское занятие. За  неприкрытую  лесть  Пушкина
осудили даже те, кто сам был не  без  греха, а  многие  из  знакомых от него
отвернулись.  Но что были их недоумения и разочарования по сравнению с игрой
далекого  прицела,  которую  он затевал?  На  фоне его цели некоторые мелкие
неудобства:  гордость,  независимость,  мнение  окружающих,--  можно  просто
сбросить со счетов.
     Он  сравнительно  легко  забыл  неприятности  прошлого  и  свою обиду в
преддверии   новых   возможностей.   Но   сделал  он   это   преждевременно.
"Пушкин-автор  в  Москве,--  рапортовал  генерал Бенкендорф императору,--  и
всюду говорит  о Вашем Величестве  с благодарностью и глубокой преданностью;
за ним все-таки следят внимательно".  Если бы дело было только  в слежке, на
это можно было бы махнуть рукой,-- ведь следили за многими. Шагать в ногу со
всеми, как он  задумал,  то и  дело не  получалось, он  сбивался. Записка "О
народном воспитании", при том, что у автора ее было "одно желание усердием и
искренностью  оправдать  высочайшие  милости,  мною   не   заслуженные",  не
произвела  должного  эффекта,  хотя  отдельные   мысли   в   записке   могли
понравиться. Например, о том, что "влияние  чужеземного идеологизма  пагубно
для  нашего  отечества"  и  что  надо  развивать  доносительство  в  учебных
заведениях. И мракобесы такое писать прямо не всегда решались.
     Следующий шаг не в ногу -- стихи  во глубину сибирских руд. Бенкендорфу
наверняка  донесли о  том,  что  он виделся с  княгиней Волконской  перед ее
отъездом  в Сибирь, что отправил  стихи сосланным  приятелям. По возвращении
Пушкин был  вроде бы  прощен, но  "хвост" оставался, а  значит, и  дверь  за
границу была все  еще  для него закрыта. И  уже надвинулись новые,  а точнее
обновленные неприятности.
     Хотя декабристы были осуждены  и наказаны, Третье  отделение продолжало
поиски  распространителей антиправительственных  сочинений  весь  1826  год.
Выяснили,  что  прапорщик  Молчанов  переписал  у  штабс-капитана  Алексеева
стихотворение Пушкина, в котором, между прочим, были и такие строки:

     Где вольность и закон? Над нами
     Единый властвует топор.
     Мы свергнули царей. Убийцу с палачами
     Избрали мы в цари.

     Крутые строки... Стихи эти увидел "русский учитель", а точнее, кандидат
словесных   наук  Московского  университета  Андрей  Леопольдов  и  выпросил
списать.  Он  поставил заголовок  "На  14  декабря" и  дал  почитать  своему
приятелю  калужскому помещику  Коноплеву.  Коноплев  оказался  осведомителем
Третьего  отделения.  Так  начал формироваться  новый политический  процесс.
Молчанова и Алексеева посадили за недонесение.
     Леопольдов  узнал,   что   на  него   донесли,   и   настрочил   письмо
непосредственно  Бенкендорфу,  представляя  себя  в  качестве  разоблачителя
врагов  правительства:  "Всегда гнушаясь  тайным  и  презрительным  скопищем
отечественных  злодеев,  я  радуюсь,  что  ныне  учинился  орудием,  хотя  и
посредственным, к открытию злонамеренных  людей, которые,  вероятно,  самому
правительству   доселе   не   были   известны".  Далее  Леопольдов  требовал
смертельного  наказания  Пушкину,  "чтобы  он  не избег строгости  законов".
Письмо это было обнаружено в архиве Третьего отделения уже в наше время.
     Бенкендорф лично беседовал с Леопольдовым. Он устроил его на  службу и,
видимо, хотел использовать, но император рассудил иначе. Дело по высочайшему
повелению приказано было довести до финала. Беднягу судили на том основании,
что  он  донес  не  сразу,  а  лишь  когда  узнал,  что  Коноплев  -- агент.
Леопольдова отправили в солдаты, затем дело  его пересмотрели и "за подпись"
посадили на срок "более года".
     Оба эти осведомителя ничего  нового не  сообщили. Стихотворение "Андрей
Шенье" уже находилось в делах осужденных декабристов. Но тот факт, что стихи
продолжали  циркулировать,  явился  основанием привлечь  к  делу сочинителя.
Комиссия  военного  суда потребовала получить  показания Пушкина:  когда,  с
какой  целью стихи сочинены, кому переданы. Раздувалось дело, которое теперь
было бы умнее положить на полку.
     От возвращения  из ссылки до нового преследования прошло четыре месяца.
Легко  сказать, что Пушкин  вел себя не лучшим образом: он вел себя как мог.
Вызванный   к  московскому   обер-полицмейстеру,  он  сперва   отрицал  свое
авторство:  отрывок  был неопубликованный и написанный  не  его рукой. Затем
Пушкин  отрицал  связь стихотворения с событиями 14 декабря, поскольку стихи
написаны  о  французской революции.  Наконец,  признав, что стихи  эти  его,
заявил, что они опубликованы. Но ведь напечатаны они были с купюрой, каковой
и  являлись  показанные ему стихи. Пусть это говорит французский поэт Шенье,
но это написано Александром Пушкиным незадолго до бунта:

     И час придет... и он уж недалек:
     Падешь, тиран! Негодованье
     Воспрянет, наконец. Отечества рыданье
     Разбудит утомленный рок.

     Стихи   в  запечатанном  конверте  были  вскрыты   обер-полицмейстером,
предъявлены  Пушкину  и снова  запечатаны как сверхсекретные. В течение 1827
года Пушкин был допрошен четыре раза по делу о стихотворении "Андрей Шенье".
Следствие  тянулось полтора  года и затем было передано в  Сенат. В процессе
дознаний  Пушкин отступил  еще  на  шаг  и  признал,  что стихотворение было
"известно вполне гораздо  раньше его  напечатания". За  Пушкиным учреждается
секретный надзор.
     Вслед за быстро улетучившейся эйфорией слабела уверенность, что обрести
независимость  удастся.  Он все  отчетливее  ощущал себя  в кольце  надзора.
Дворянина, находящегося под следствием, никуда не выпустят. Успешно начавшая
выполняться  стратегия  увядала,  не  сумев расцвести.  Как  будет  ясно  из
дальнейшего, с несколькими людьми Пушкин обсуждал возможности отправиться за
границу,  обсуждал  на  этот раз,  не торопясь,  намереваясь  тщательно  все
организовать.
     Весной  1827  года  два  связанных  между  собой события  занимали  его
внимание. В результате  длительных  трений  между Россией, Англией и Турцией
была провозглашена  независимость Греции,  в  ней  появилась  конституция  и
президент. Но война продолжалась,  значительная часть территории Греции была
захвачена турками. Это был хороший предлог для  России  продвинуться вперед,
начав войну  с Турцией. Препятствовала Англия, влияние которой в Греции и на
Балканах увеличивалось. Пушкин мог рассматривать как  хороший знак для себя,
что президентом  Греции был избран Иоанн Каподистриа, его покровитель,  даже
спаситель, который с тех пор, как поссорился с Александром I,  жил в Женеве.
Итак, Каподистриа мог  вот-вот объявиться в Греции, и вот-вот русские войска
могли двинуться туда.
     Характер у Каподистриа был независимый,  и хотя на  Западе его  считали
агентом русского царя, это был не только дипломат и политический деятель, но
человек с принципами  и Богом в сердце.  В  России друзья Пушкина были и его
друзьями. За границей Каподистриа охотно  помогал приезжавшим русским, о чем
с восторгом писал Батюшков своей тетке в Россию.
     Другой  опорной  точкой, на которую  хотел бы рассчитывать Пушкин,  был
брат  Левушка. В  январе 1827 года Лев  Сергеевич,  не  без протекции друзей
старшего брата, определился юнкером в Нижегородский драгунский полк, который
перебросили в Грузию. Войска расквартировали в Кахетии, готовя их к  будущей
войне. Это  был, так  сказать, второй фронт,  направленный  против Персии  и
Турции; по стратегическому замыслу обе стрелки, обогнув Черное море,  должны
были сойтись  в  Босфоре.  В каком-то  смысле пушкинский замысел совпадал  с
правительственным,  только  поэт  не решил,  с какой  стороны ему сподручнее
огибать Черное море.
     Пушкин понимал, что на  помощь младшего брата надеяться не приходилось:
Лев  пьянствовал больше  прежнего и постоянно  был  в долгах. Тем не  менее,
получив  разрешение Бенкендорфа  отправиться по  семейным  обстоятельствам в
Петербург, Пушкин тотчас,  с подвернувшейся оказией, извещает Левушку (часть
этого письма мы  вынесли  в эпиграф): "Завтра  еду в  Петербург  увидаться с
дражайшими  родителями, comme on dit (как говорится -- фр.), и устроить свои
денежные  дела. Из Петербурга поеду  или в чужие края,  т.е. в  Европу,  или
восвояси,  т.е. во Псков,  но  вероятнее в Грузию,  не для твоих  прекрасных
глаз,  а для Раевского. Письмо мое доставит  тебе М.И.Корсакова, чрезвычайно
милая представительница Москвы. Приезжай на Кавказ и познакомься с нею -- да
прошу не влюбиться в дочь".
     Николай Раевский-младший,  упоминаемый  Пушкиным,  был  в это  время на
Кавказе  командиром  Нижегородского  драгунского  полка.  Ранее  письмо  это
относили к  1829 году. Уточненная  датировка  (18 мая  1827)  позволяет  нам
проникнуть в замыслы Пушкина,  связанные  с Европой и Кавказом, возникшие не
внезапно,  а вполне  продуманно, за  два  года до реализации. Лев должен был
спуститься за письмом, привезенным для него, с гор к минеральным источникам.
Несомненно,  отправившаяся к  Кавказским минеральным  водам  общая  знакомая
Римская-Корсакова,  с   семьей  которой   поэт  был  дружен   в  то   время,
присовокупила к письму  устные  комментарии  старшего брата. И в Москве, и в
Петербурге Пушкин принимает меры конспирации, прося, чтобы и Лев, и Раевский
писали ему то на адрес сестры, то на адрес отца.
     На  этот раз серьезную ставку  Пушкин делал на  договоренность с лучшим
"из  минутных друзей  моей  минутной  молодости"  Никитой Всеволожским.  Сын
петербургского  богача,  Всеволожский  начинал  службу вместе  с Пушкиным  в
Министерстве  иностранных дел актуариусом, то есть  регистратором почты. Это
была низшая  чиновничья  должность.  А  закончил камергером и действительным
статским советником. В молодости у них были совместные театральные и амурные
интересы, а  также посещения общества "Зеленая лампа". Фат, философ, гуляка,
игрок и  моралист,  Всеволожский к описываемому  времени  женился  на дочери
любовницы  своего отца княжне Хованской. Вместе  с  братом Всеволожский  был
связан делами с французским коммерсантом Этье и теперь готовился  к открытию
больших  коммерческих предприятий  в  Грузии  и  Персии. Война  мешала  этой
деятельности, но не отменяла ее.
     Пушкина коммерция  не очень занимала, но шанс отправиться в путешествие
на Кавказ вместе с Всеволожским привлек его  внимание. Ближайший друг Никиты
Всеволожского генерал Сипягин стал Тифлисским военным губернатором со  всеми
вытекающими   отсюда  полномочиями,  что  для   Пушкина  было  очень  важно.
Всеволожские уехали  одни,  отправившись  сперва в свои обширные поместья  в
Астрахани,  а затем  оказались  на  Кавказе. Когда  русские  войска осаждали
Эривань,  Всеволожские остановились в Тифлисе,  и вскоре камер-юнкер  Никита
Всеволожский был назначен генералом Сипягиным к себе в канцелярию на службу.
     А в Москве шли бесконечные переговоры с Сергеем Соболевским, у которого
Пушкин   квартировал.   Соболевский   был   соучеником   Льва   Пушкина   по
университетскому   Благородному    пансиону.    В   молодости   Пушкин   при
посредничестве  Александра  Тургенева  спас Соболевского  от  исключения  из
пансиона. Теперь приятель отплачивал  Пушкину заботой, то и  дело выручая из
неприятностей. Соболевский был  великим  гастрономом (Одоевский  звал его за
эту привязанность Животом,  Пушкин  -- Калибаном, диким героем шекспировской
"Бури", а также Фальстафом, Животным и Обжорой). Гурман и жуир,  Соболевский
кормил  и поил Пушкина, улаживал его финансовые  дела,  за отсутствием денег
для отдачи карточных долгов давал Пушкину для заклада свои вещи, мирил его с
дуэльными противниками.
     Говорили, что беспутный Соболевский сбивает  поэта с пути истинного. Но
посвященный  во все дела склонного к такой же жизни Пушкина, Соболевский был
человеком благородным, к тому же сильного  характера и воли. Пушкин нуждался
в  советах  приятеля,  способного  молчать.  Близость  проистекала  также из
общности  интересов.  Библиоман, библиограф,  пародист,  Соболевский  скопил
замечательную библиотеку, особенно по  географии  и путешествиям, едва ли не
лучшую в России, и она была целиком в распоряжении Пушкина. Вкусы,  взгляды,
чувство юмора у них во многом совпадали.

     Идет обоз с Парнаса,
     Везет навоз Пегаса,

     --  острил  Соболевский.  Иногда  его  эпиграммы  приписывали  Пушкину.
Соболевский был долгое время  не  только собутыльником, но первым помощником
поэта  в  литературных и  издательских  делах. Влияние  его  на Пушкина было
настолько сильным, что к Соболевскому ревновала Наталья  Николаевна. Принято
считать, что будь Соболевский  не за границей, он бы не дал состояться дуэли
с Дантесом.
     Спустя сорок лет,  уже вернувшись из Европы второй раз, он вспоминал об
их совместном житье-бытье на Собачьей площадке, в том доме, где была надпись
"Продажа  вина и проч."  Соболевский поинтересовался у  кабатчика, слыхал ли
тот  о  Пушкине.  Торговец что-то  промямлил. Соболевский  комментировал: "В
другой  стране,  у  бусурманов,  и на дверях  сделали бы надпись: "Здесь жил
Пушкин". И в углу бы написали: "Здесь спал Пушкин!".
     Он пережил  Пушкина  почти на четверть века.  Мужская дружба  была  так
важна  для  Соболевского  еще и потому, что он всю жизнь оставался одиноким,
хотя, по  собственному  его  признанию,  в постели у  него  перебывало около
пятисот  женщин.  В 1870 году слуга  обнаружил его за  письменным столом уже
холодным. После смерти Соболевского  библиотека и архив его пошли с молотка,
но  бумаги и письма  купил коллекционер С.Д.Шереметев, и  они сохранились до
наших  дней. Имеется  28  рукописных томов,  принадлежавших  Соболевскому,--
четыре  тысячи  переплетенных писем. Есть там и  "Путевые  заметки  во время
путешествий  по Западной  Европе  (1828-1833)". Сохранилось даже  шесть  его
заграничных  паспортов,  кажется,  все,   кроме  первого   (если  он  вообще
существовал).  Могила  Соболевского в  Донском  монастыре,  отысканная нами,
оказалась неподалеку от могилы Чаадаева и была не ухожена, но,  в отличие от
многих соседних могил,  не  разорена. Этот человек  мог бы  пролить свет  на
многие  тайны  поэта.  Но  "чтобы не  пересказать  лишнего  или  недосказать
нужного, каждый  друг Пушкина  должен  молчать",--  категорически  заявил он
через 20 лет после смерти поэта.
     В  стратегии  лести,  осуществлявшейся   Пушкиным,  был  один  просчет.
Реакцией власти было встречное непременное, хотя и неназойливое, приглашение
к сотрудничеству, которое Пушкин еще не улавливал.  Сплетни  усилили желание
скорей отправиться в Петербург. Но шестеренки механизма уже  зацепились одна
за другую. Царь  (несомненно, по рекомендации Бенкендорфа)  не возражал. Шеф
Третьего  отделения заметил  лишь,  что  "не сомневается в  том,  что данное
русским дворянином Государю своему  честное  слово:  вести себя благородно и
пристойно, будет в  полном смысле сдержано".  От себя Бенкендорф  добавлял в
письме,  как нам  видится,  с  улыбкой, что  ему  приятно  будет увидеться с
Пушкиным.
     19 мая 1827 года на даче Соболевского в Петровском парке, неподалеку от
Петровского замка -- путевого  дворца русских царей по  дороге  из Москвы  в
Петербург,-- собрались близкие друзья проводить Пушкина в столицу. Место это
стало тогда модным. Вокруг замка, в котором останавливался Наполеон,  решили
разбить парк. В  тот год  под командованием  генерала Башилова на территории
работали   солдаты  и  крестьяне.  В  восьмидесятых  годах  нашего  века  мы
попытались заглянуть  внутрь  Петровского  замка. Там  была Военно-воздушная
академия,  и  у  всех  входов стояла  вооруженная охрана.  Перед  отъездом в
Петербург  Пушкин  хотел окончательно  договориться  с  Соболевским, который
собирался отправиться  за  границу как бы совершенно независимо  от Пушкина.
При этом Соболевский, как намечалось, должен ждать Пушкина в Париже.
     Смена Москвы на Петербург принесла  мало перемен, поскольку для Пушкина
"пошлость и глупость обеих наших столиц равны,  хотя  и различны". Разве что
сменились женщины. Он возобновляет  роман с принцессой  Ноктюрн --  Евдокией
Голицыной, которой  теперь 47 лет, и начинает встречи с дочерью фельдмаршала
Кутузова  Елизаветой  Хитрово,  которой  44.  Намерения жениться  как  будто
позабыты. Дельвиг пишет Осиповой в  июне  1827 года, что он в Ревеле и  ждет
Пушкина, который  обещал  приехать.  Мы не знаем, просился ли поэт  на берег
Балтийского моря в этот раз, но он вместо Ревеля очутился в Петербурге.
     Он настойчиво ищет общения с  генералом Бенкендорфом, является  даже  к
нему  домой, но либо не застает, либо прислуге было велено Пушкину отказать.
Сам Бенкендорф этой встречи вовсе не искал:  агентура исправно сообщала  ему
все,  что нужно. Наконец, Пушкин написал письмо, прося "дозволить  мне к Вам
явиться,   где  и  когда   будет   угодно  Вашему   превосходительству".  На
сохранившемся этом прошении  имеется  резолюция царя карандашом: "Пригласить
его  в  среду  в 2 часа в Петербурге".  В Петербурге потому,  что Бенкендорф
ездил  в  Царское  Село  обсудить  вопрос с  императором,  и император велел
Бенкендорфу  принять  Пушкина.   Идея  создать  учреждение   для  писателей,
литературный департамент, так сказать, прообраз Союза  писателей,  возникла,
между  прочим,  у  поэта  и чиновника  Ивана Дмитриева  еще  в  царствование
Екатерины  Великой, но  тогда  не  реализовалась.  Теперь  Третье  отделение
выполняло функции наблюдения за писателями и издателями.
     Разговор  состоялся дома у генерала. Он  был  вполне благонамеренным со
стороны   поэта   (в  соответствии  с   осуществляемой  им   программой)   и
ласково-покровительственным   со  стороны  Бенкендорфа.  У   главы  Третьего
отделения были  новые планы в  отношении  поэта,  согласованные с  царем,  и
желание Пушкина поддержать контакты  укрепляло мысль,  что замысел правилен.
Но осуществлять эти планы глава Третьего отделения отнюдь не спешил.
     Пушкин  договаривался с  Соболевским, у которого  внезапно умерла мать.
Горе и хлопоты могут заставить  позабыть намерение собираться за границу. 15
июля 1827 года Пушкин посылает Соболевскому  деньги, только что выигранные в
карты  --  всю свою  наличность,--  и  напоминает об  уговоре:  "Приезжай  в
Петербург, если можешь.  Мне бы хотелось с тобою свидеться да переговорить о
будущем".
     Оба  приятеля  озабочены деньгами.  Пушкин  старается опубликовать  как
можно больше в Петербурге. "Торговлю стишистую" наладить не просто, идет она
не  очень  хорошо.  Для  защиты  авторских прав  Пушкин обращается к тому же
Бенкендорфу, воюет с  цензурой, запугивая ее  своей привилегией апеллировать
непосредственно  к  царю.  Что  касается  высочайшей цензуры,  то Бенкендорф
сообщает: все предложенные Пушкиным стихотворения одобрены. Издатель Плетнев
собирается  их печатать по согласованию с Третьим отделением  с  пометкой "С
дозволения правительства".
     Часть переписки Пушкина с Соболевским,  особенно посланной по почте, до
нас не дошла. Между тем намерения друзей стали известны  властям  задолго до
осуществления.   "Поэт   Пушкин   здесь,--   писал   фон  Фок  в   донесении
Бенкендорфу.--  Он  редко бывает  дома.  Известный Соболевский возит его  по
трактирам, кормит и поит на свой счет. Соболевского прозвали брюхом Пушкина.
Впрочем   сей   последний   ведет  себя   весьма  благоразумно  в  отношении
политическом".  Об  осуществлении  замысла  мы  узнаем из доноса  секретного
сотрудника.  23  августа  1827  года агент  Третьего  отделения  (по  мнению
Б.Л.Модзалевского,  Булгарин)   доносил:  "Известный   Соболевский  (молодой
человек из  московской  либеральной шайки) едет в  дерев