что  правительства,  совершенствуясь, постепенно водворят  вечный и
всеобщий  мир на земле.  Европейские правительства относились  к этой идее с
одобрением. Строились даже прогнозы,  когда это произойдет;  "...возможно,--
пересказывает Пушкин идеи Сен-Пьера,-- что менее чем через 100 лет  не будет
больше  постоянных армий". Сам  он относился  к  этой  идее  с  нескрываемой
иронией,  называя  Руссо, в  пересказе которого узнал  о сочинении Сен-Пьера
(самого аббата  Пушкин не читал),  мальчишкой,  идею абсурдной, а  тех,  кто
поверит в вечный мир, глупцами.
     Ритуальные  атрибуты  масонской  ложи:  треугольник,  циркуль -- Пушкин
сохранял и позже.  А тогда это была для него  еще одна попытка удовлетворить
природное  любопытство  и  убить время. Никакого  проникновения  в философию
масонства и тем более следования ей не было. Не случайно в момент, о котором
идет речь, только что сделавшись мирным масоном, Пушкин с сарказмом писал об
идее всемирного братства народов.
     20  августа 1821  года Пушкин покинул цыганский  табор,  а  21  августа
написал  письмо  в  Одессу  Сергею  Тургеневу,  только  что  прибывшему,  по
ироническому  замечанию поэта,  из "Турции чуждой  в Турцию родную".  Пушкин
рвется "подышать  чистым европейским воздухом", но говорит, что Инзов держит
его  в  карантине, как зараженного "какою-то либеральною чумой". Чума  была,
однако, настоящая.
     Сергей  Тургенев направлялся  из посольства  в Константинополе  домой в
связи с неожиданным поворотом в дипломатических отношениях России с Турцией.
Реакция Пушкина была немедленной. Очутиться в Греции в связи с восстанием не
удалось.  На  просьбы  добиться  разрешения  заехать  на  несколько  дней  в
"северный Стамбул" (то есть в Питер) ответа нет. И вот новая идея. Наверное,
Тургенев,  как и  его братья,  привыкший  к постоянным просьбам Пушкина, был
немало удивлен этой новой его причуде. "Дело шло об моем изгнании -- но если
есть надежда на войну, ради Христа, оставьте меня в  Бессарабии",-- пишет он
Сергею Тургеневу.
     Слухи  о  предстоящей войне, носившиеся с  весны  и  поутихшие,  теперь
вспыхнули с новой силой, и на  этот раз у них было больше оснований. О новом
походе России на  Турцию заговорили все; думается, эти вести могли дойти  до
Пушкина, убедив его оставить забавы в степи у костра в связи с открывающейся
реальной  возможностью действовать  немедленно, чтобы снова не  опоздать, не
остаться у разбитого корыта.
     Вот как передает ощущения Пушкина Иван Новиков в своем  романе: "Ложась
спать,  исполненный таких  приподнятых впечатлений,  Пушкин остро чувствовал
близость  границы,  которая вот-вот  могла  загореться  на  картах  Липранди
изогнутой огневой линией. "Что же, война?" -- спрашивал он себя, просыпаясь.
И эта  мысль заставляла его внимательно приглядываться  к русскому воинству,
которого в Кишиневе было достаточно".
     У нас нет расхождений с Новиковым  в  понимании эйфорических  поступков
Пушкина тех дней. Мысли, впечатления, эмоции  немедленно выливаются у него в
рифмованные строки: наконец-свинец, чести-мести и т.д. Но попробуем обнажить
мысли поэта, изложив стихотворение с немудреным названием "Война" вульгарной
прозой.
     Наконец-то  война!--  заявляет  поэт.  Увижу  кровь и  праздник  мести.
Сколько сильных впечатлений для меня: звук мечей, трупы солдат и командиров,
песни  -- все это поможет разбудить мой уснувший гений. Вот  бы  родилась во
мне жажда славы и геройства,  она бы  затмила все надежды  юности. Вряд ли и
она поможет преодолеть  мою  лень. Хочу скорее испытать ощущение смерти.  "И
все умрет со мной...". А пока героизм негде проявить, и я тут таю  от скуки,
потому что с войной что-то медлят.
     Читателя, которого  шокирует  подобная трактовка,  отправляем  к самому
стихотворению,  которое не приводим ради  экономии места. На наш взгляд, оно
пародийное.   В  противном  случае,  если  принимать  эти  стихи   серьезно,
становится не по себе.
     Теперь  выскажем то,  о чем не упоминают Новиков  и большинство  других
пушкинистов,  но что почувствовал еще А.М.де Рибас: в  стихотворении "Война"
-- отголоски  решения  Пушкина бежать. В отличие от  Байрона,  Пушкин не был
активным борцом за свободу других и в данном случае использовал общественную
конфликтную ситуацию для приобретения личной свободы.  В написанном тогда же
стихотворении  "Дельвигу"  даже  весьма  чувствительную  проблему  славы  он
истолковывает так:

     К неверной славе я хладею...
     Одна свобода мой кумир...

     В традиционном литературоведческом сознании над Пушкиным тяготеет образ
победной русской армии, с которым он  вырос, армии, которая дошла до Парижа.
Война для него -- это повторение похода в Европу или хотя бы в южную Европу,
возможность движения  туда вместе с  армией, причем  вполне легально и  даже
героически. На деле все гораздо проще: русская  армия  наступает, и ты, само
собой разумеется,  оказываешься за рубежом.  Война -- это  открытая граница.
Война -- неразбериха. Война -- это когда не до  ссыльного поэта.  Как только
он дождется начала военных действий, вопрос решится сам собой. Стихотворение
"Война" вполне оправдано, ибо война для Пушкина -- путь к свободе.
     Вот  почему  поэт  так  ждет  войны  и не хочет,  чтобы  ссылка  сейчас
кончилась.  Вот  почему он просит приостановить  хлопоты о его возвращении в
Петербург,  о  чем он  писал  Сергею Тургеневу. Пушкин срочно начинает учить
турецкий язык.
     Но это лишь намерения. Чтобы  осуществиться, они должны,  как  минимум,
совпасть  с  планами  правительства.  Когда  греки  двинулись  на  румынскую
территорию,  пошли  слухи,  что  генерал  Алексей  Ермолов  получил   приказ
выступить с  войском  на  помощь  грекам. Армия двинулась, но остановилась у
границы как бы для ее защиты.
     Статс-секретарь  Иоанн Каподистриа от  имени Александра  I, несомненно,
способствовал формированию  намерений русского  правительства идти на помощь
Греции,  что давало возможность захватить у  турков новые земли на Балканах.
Этерия оказалась удобной пятой колонной, и ее выгодно было поддержать. Когда
греческое вооруженное вмешательство на Балканах стало реальностью, Александр
I предложил европейским монархам  начать  коллективные переговоры с Турцией.
Это  была незамысловатая хитрость, которую Англия и Австрия сразу раскусили.
Державы заявили, что они против умиротворения Греции. Похоже, что война пока
отодвигалась.
     Турция, почувствовав нерешительность союзников, немедленно ввела войска
в  Румынию  -- навстречу греческим отрядам из Бессарабии. А  в  мае конгресс
Священного  союза  закончился подписанием  протокола  о  праве  вооруженного
вмешательства  во  внутренние   дела   других  государств   для   подавления
революционных волнений.  Отдай  Александр I приказ  о военной помощи грекам,
это выглядело бы как поддержка тех революционных волнений, подавлять которые
он  обязался.  Вот  почему  весной  слухи   о  начале  военных  действий  не
подтвердились,  и   Пушкин  об  этом  быстро  узнал.   Каподистриа,  который
уговаривал  Александра вмешаться, был отставлен. Этот человек,  делавший для
Пушкина добро, еще год  пробыл в  России в ожидании перемен, а затем покинул
ее.
     Летом, однако,  слухи о предстоящей войне поползли снова.  Вернувшись в
Россию  из Европы, Александр I стал смотреть  на  Балканскую ситуацию иначе.
Внутри  страны было  немало  сторонников  легкой экспансии,  для  которых  и
праведное дело  Греции  было  поводом урвать кусок для России.  Чиновник  по
особым  поручениям при  московском генерал-губернаторе  Александр  Булгаков,
известный  впоследствии  как перлюстратор  пушкинской почты, писал брату  15
марта 1821 года: "Что-то  выйдет из этого, но дело святое! Постыдно, чтобы в
просвещенном нашем  веке терпимы  были  варвары  в Европе и  угнетали  наших
единоверцев и друзей. Не имей я семьи и тебя, пошел бы служить и освобождать
родину свою, Царьград...".
     Официозный русский  патриотизм  носит  своеобразный  характер:  родиной
называется все то, что нужно России. Пушкин тоже,  всерьез или нет, говорил,
что  для  России  "сбудется  химерический  план   Наполеона   в  рассуждении
завоевания  Индии".  Захват  Кавказа   --  лишь  некий  промежуточный  этап,
устранение преграды для будущих  войн. 28 июня Турции был отправлен довольно
надменный ультиматум, а  8  августа русский посланник в Константинополе граф
Строганов, а с ним и чиновники миссии отплыли в Одессу.
     Воинственная  часть  русского  правительства  нажимала  на  Александра,
уговаривая его не упустить  удобный момент,  напасть  на Турцию, и Александр
вначале согласился. Вот почему дошел  до Пушкина слух  о войне.  Франции,  у
которой были свои  интересы  на Балканах, пообещали отдать часть захваченных
территорий.  Но Англия и Австрия оказались тверды  и заявили, что  конфликта
такого не допустят. Александр попросту струсил и тем проявил государственную
мудрость.
     Итак, наверху уже было  известно, что война  не состоится,  а Пушкин по
недостатку информации  еще ждал ее начала и надеялся на свободу, которую при
дележе  юга Европы он сможет приобрести  для себя. Другими словами, интересы
Пушкина и империи в данном случае совпадали, и это частично объясняет мотивы
стихотворения  "Война". В сущности, поэт  оставался  пешкой в  играх  других
людей и мало что мог предпринять сам.
     Пушкин   был    одним   из   чиновников    бюрократического   аппарата,
укомплектованного   гражданскими   и   военными  служащими.  Аппарат   этот,
возглавляемый  генералом  Инзовым,  разместился  на  недавно  оккупированных
территориях и выполнял несколько задач, среди которых на первом месте стояли
две.  Основная  -- русификация захваченных  территорий  (насаждение русского
языка,   православия,  установление  русских  порядков,  правил  и  законов,
ликвидация недовольных и т.д.). Переводя (хотя и с ленью) местные  законы на
русский  язык, Пушкин  как  представитель  оккупационных  властей  занимался
именно этим.
     Другой важнейшей задачей  местного  аппарата  была тайная  подготовка к
дальнейшей экспансии в регионе. Для выполнения разного рода особых миссий  в
Бессарабию   присылались  уполномоченные   представители  из  Петербурга,  о
деятельности  которых даже Инзов  многого не знал.  Иногда это  были обычные
шпионы, иногда незаурядные личности. Пушкин, открытый для общения,  жадный к
свежим и умным людям, сближался с ними  и, ничего  не подозревая, становился
пособником в их делах.
     Двойные   роли  приходилось  играть  многим,  находившимся  на  службе.
Полковник  Павел Пестель,  глава Южного общества  декабристов,  впоследствии
казненный,  прибыл  в  Кишинев  с секретной  задачей:  собирать сведения  об
организации, участниках и планах проведения греческого восстания,  о  чем он
подробно доносил правительству. Сначала Пушкин напишет в дневнике о Пестеле:
"Он один  из самых оригинальных умов, которых  я знаю".  А спустя двенадцать
лет  Пушкин  скажет:  "Пестель  обманул...  и  предал  этерию, представя  ее
Александру отраслию карбонаризма".
     Еще  более  загадочную  миссию  выполнял  другой  кишиневский  знакомый
Пушкина Иван Липранди. "Он мне добрый приятель,-- писал Пушкин Вяземскому  2
января 1822  года,--  и  (верная  порука  за  честь  и  ум)  не любим  нашим
правительством и, в свою очередь, не любит его". Спустя еще три года  Пушкин
отметил другое  достоинство Липранди, добавив,  что он  соединяет  "ученость
личную с отличными достоинствами военного человека". Мало таких оценок своим
друзьям можно найти в бумагах Пушкина.
     Опальность ("не любим  нашим правительством", по выражению  поэта) была
для Пушкина едва ли не высшим  показателем значительности личности. Липранди
родился в России. Его отец был уроженцем Пьемонта,  а здесь ассимилировался.
Подполковник  Липранди  был старше Пушкина на  девять лет, бывал  в  Париже,
блестяще знал европейские языки, историю и культуру.
     Человек либерально мыслящий, смелый и трезвый в суждениях, Липранди был
одним  из первых  принят  в тайное общество.  Пушкин близко  сошелся с  этим
штабным   офицером,   делился   творческими   замыслами,   пользовался   его
библиотекой. В течение четырех  лет они встречались едва ли не ежедневно, и,
несомненно, Пушкин ему исповедовался, как он это всегда делал  с близкими по
духу людьми. Как уже говорилось,  Пушкин не догадывался, а  когда узнал,  не
хотел поверить, что Липранди был секретным сотрудником тайной полиции.
     Впрочем, странности Липранди  отмечал  еще  в  Кишиневе другой приятель
Пушкина,  Алексеев, считая Липранди загадочным, "дьявольским",  не  понимая,
откуда  тот достает огромные деньги.  До Кишинева, будучи в Париже, Липранди
выполнял  там сыскные дела по русской армии за границей. Липранди неожиданно
выехал из Кишинева в Петербург, а через четыре дня был арестован первый член
тайного общества Владимир Раевский.
     Липранди вышел в отставку,  а после  декабрьского  восстания  тоже  был
арестован,  но  ненадолго.  Он  был  уверен:  его  скоро  освободят,  что  и
произошло. Еще  через  два  года  царь  назначает его начальником только что
учрежденной высшей тайной заграничной полиции. Известно, что именно Липранди
подослал провокатора к петрашевцам.
     О  своей  деятельности   в   области   военно-политического  сыска   он
впоследствии  рассказывал  сам.  Свою  дружбу  с Бенкендорфом,  Дубельтом  и
Видоком  Липранди  не скрывал.  В  преклонном возрасте  этот великий практик
доносительства  стал теоретиком новой области  педагогики, издав  проект  об
учреждении  при  университетах  особых  факультетов,  "чтобы употреблять  их
(студентов.-- Ю.Д.) для наблюдения за товарищами, чтобы  потом давать  им по
службе  ход  и  пользоваться  их  услугами для ознакомления  с  настроениями
общества".
     Этот необыкновенный человек жил подолгу за границей и умер в довольстве
и счастье, не дотянув двух месяцев до девяноста лет. Большую часть  сведений
о своих заслугах перед русским отечеством Липранди  унес с  собой  в могилу.
"Гениальным  сыщиком" назвал его Анненков. Обширная  переписка между  ним  и
Пушкиным, продолжавшаяся несколько лет, таинственно исчезла.
     В декабре 1821 года, когда слухи о предстоящей войне еще имели место (а
планы  Пушкина были связаны  с войной),  Липранди отправляется  в длительную
командировку по южным колониям и  берет поэта  с  собой. Официально Липранди
поручено расследовать вопрос о солдатских волнениях  в 32-м егерском полку в
Аккермане  (теперь Белгород-Днестровский) и  31-м  егерском полку в Измаиле.
Оба полка расквартированы совсем недалеко от границы. К тому же в Петербурге
могут предполагать,  что волнения  связаны с тайной деятельностью офицеров и
представляют политическую  опасность,  так  что  ничего  странного  в  самом
расследовании нет. Чиновник канцелярии Пушкин едет с ним,  чтобы, по  мнению
Инзова, быть при деле.
     Но вот что любопытно: Липранди представлялся еще и как военный историк.
Он действительно  блестяще  разбирался  в  военно-политических проблемах,  в
частности, на Балканах, и собирал  информацию  о Европейской Турции, которую
уже  планировали  присоединить  к южным колониям России.  Липранди  знал,  а
Пушкин мог сообразить, что колонизация и русификация уже захваченных земель,
их изучение, освоение, охрана границ,  строительство  укреплений  и  военных
поселений,   развитие   промышленности,  связи   и  торговли  были  этапами,
обеспечивающими  завоевание  следующих  территорий.  Липранди тратил большие
суммы  для  вербовки  осведомителей на  уже захваченных и пока  еще турецких
территориях,  куда он  тайно  переправлялся и  возвращался  снова,  а  также
направлял личных агентов.
     Объезжая край,  этот чиновник делал больше,  чем было известно Пушкину.
Последний  со  своей общительностью,  знаниями и способностями к сближению с
незнакомыми людьми не мог не помогать Липранди. Видимо, и Пушкину перепадала
лишняя информация сверху.
     Обнаружатся ли  когда-нибудь  секретные материалы о  том,  как Липранди
использовал Пушкина  для своих целей? Доносил ли  Липранди  о нем  наверх и,
если да, что именно? Возможно, что и не доносил -- у него были другие, более
важные  функции.  Ясно и  то,  что  стоило  Липранди  захотеть, и он мог  бы
отправить или  вывезти  Пушкина за  границу без особых  хлопот.  Мог, но  не
сделал. Вместе с тем, нет  никаких  оснований  лишать Липранди  человеческих
симпатий и привязанностей,  в которых он  был  вполне порядочен. Кроме того,
поэт  скрашивал  и делал, так сказать,  более  респектабельным существование
этого человека.
     Пушкин  взял  у  Липранди французский  перевод  римского  поэта  Овидия
Назона, судьба которого показалась ему сходной с его собственной. Овидий был
сослан  императором  Октавием Августом  в Римские  колонии на берег  Черного
моря, и Пушкин даже думал, что Овидий сослан был именно в места, которые они
с Липранди посетили.

     Как ты, враждующей покорствуя судьбе,
     Не славой -- участью я равен был тебе.

     Грустно  думать, что правовой  уровень  России ХIХ века был таким же, а
возможно, и ниже, чем в Риме I века нашей эры.
     Любимой темой отечественного литературоведения  всегда было соотношение
биографического и литературного в творчестве  Пушкина.  При этом, когда было
политически  выгодно,  говорили,  что  Пушкин  отражает собственные мысли  и
взгляды  (например,  в  экстремистских  стихах),  а  когда  мешало  (скажем,
политическая  индифферентность  Онегина,  который ни в  какую не хотел стать
декабристом),  то  объясняли, что  это  лишь  взгляды пушкинского  героя. Не
вступая в длинную полемику, отметим здесь, что мало у кого из писателей была
такая близость между литературной фантазией и исповедью, как у Пушкина. Мало
у кого литературные ассоциации столь прозрачны.

     О, други, Августу мольбы мои несите!
     Карающую длань слезами отклоните,

     --  умоляет Овидий,  прося,  в  случае  его  смерти,  хоть  гроб с  ним
отправить  в  Италию. Это,  пожалуй,  и ассоциациями  не назовешь, настолько
прямо написано: Август -- без сомнения  Александр  I,  Овидий --  Пушкин.  И
рядом находится  элегия  "Умолкну скоро я", где  высказаны мысли о смерти, о
том, что веселье улетучилось из души поэта. И к стихотворению  "Наполеон" он
приписывает эпиграф по-латыни:  "Неблагодарное отечество...", сравнивая себя
на этот раз с Наполеоном.
     Пушкин  страдает и  мечется, а тем временем в Петербурге Александр I  в
разговоре с великим князем Николаем Павловичем назвал нашего Овидия "повесой
с  большим  талантом",  что можно  принять  за похвалу.  Но сыск  идет своим
чередом.  Доносчик сообщает из Кишинева с полугодовым опозданием, что Пушкин
вступил в масонскую  ложу.  Ответная депеша поставит Инзову в  упрек, что не
обратил внимания на  таковые  занятия  Пушкина.  "Предлагается  вновь Вашему
Превосходительству,--    требует    начальник    Главного    штаба     князь
П.М.Волконский,--  иметь за поведением  и деяниями  его  самый  ближайший  и
строгий надзор".
     Власти  прекрасно знали,  что  масонские  ложи не представляли  никакой
опасности. Наблюдали  за  ними  для порядка, как  за всем остальным. К этому
времени руководители лож  сами охотно  сообщали полиции о  своих членах и их
занятиях.  От европейского масонства  русское  было практически  отрезано  и
сходило на нет. И Пушкин терял к нему интерес.
     Единственное,  что скрашивало его существование  в кишиневской пустыне,
были гости из-за границы.  Он с радостью мчится к каждому, надеясь "подышать
чистым европейским воздухом". Пока Липранди в командировке занимается своими
делами, Пушкин знакомится  с Луи Венсеном Тарданом,  основателем швейцарской
колонии Шабо возле Аккермана.
     По-видимому,  Пушкину было очень интересно понять, почему человек удрал
оттуда,  куда  он сам  мечтал  отправиться.  Тардан  ссылался  на  опасность
революции,