Страницы: -
1 -
2 -
3 -
4 -
5 -
6 -
7 -
8 -
9 -
10 -
11 -
12 -
13 -
14 -
15 -
16 -
17 -
18 -
19 -
20 -
21 -
но ведь она Швейцарию не задела. Поговорили они два часа и общего
языка не нашли. Оказалось, что Инзов для развития виноградной отрасли в
колонии уговорил Тардана поселиться здесь, обещая содействие в развитии
дела.
Теперь Луи Венсен Тардан уже называл себя Иваном Карловичем и писал
соотечественникам в Швейцарию, советуя им "не искать счастья в пустынях и
лесах Северной Америки, а спешить на плодоносные земли Новой России, где
виноградные лозы, персики и шелковица поспевают и рано, и с большим
успехом".
И правда, два года спустя в Бессарабию приехали еще несколько семей из
Швейцарии. Инзов принял их тепло. "Тардан" стало после маркой бессарабского
вина, которое Пушкин продегустировал одним из первых, но не обнаружил в нем
никаких свойств, чтобы предпочесть его французскому вину.
Война не состоялась. Официальная версия советских историков о том,
почему Александр I не помог грекам, звучит так: "...оказалось невозможным
совместить традиционное покровительство России угнетенным народам (sic!--
Ю.Д.) с верностью принципам Священного союза". Вместо войны Пушкин пережил
землетрясение. Дом Инзова, в котором поэт занимал комнаты внизу, пострадал,
сохранилась лишь часть, где жил Пушкин, да и то по стенам пошли трещины.
Инзов выехал, а Пушкин продолжал там жить некоторое время. Потом перебрался
к своему приятелю Алексееву. Алексеев стал собирать все сочинения Пушкина,
которые нельзя было печатать и даже опасно было держать,-- первый сборник
поэта в Самиздате.
Глава десятая. ХЛОПОТЫ И ОТКАЗЫ
Говорят, что Чаадаев едет за границу -- давно бы так; но мне его жаль
из эгоизма -- любимая моя надежда была с ним путешествовать -- теперь Бог
знает, когда свидимся.
Пушкин -- Вяземскому, 5 апреля 1823.
С сентября 1821 по апрель 1822 года в переписке Пушкина, если не
считать двух писем в январе, имеется провал. При его обильной переписке со
множеством корреспондентов хоть что-нибудь должно было уцелеть. Стало быть,
в эти полгода Пушкин не писал, да и вообще об этих двух годах его
кишиневской жизни мы знаем мало. "Денег у него ни гроша,-- пишет о нем
Александр Тургенев Вяземскому 30 мая 1822 года.-- Он, сказывают, пропадает
от тоски, скуки и нищеты".
В одном из двух писем, которые Пушкин написал в январе, он сообщает
Вяземскому, что у него "лени много, а денег мало", а в другом, брату Льву,
вдруг вспыхивает надежда на возможность явиться в Петербург: "...я давал
тебе несколько поручений самых важных в отношении ко мне -- черт с ними;
постараюсь сам быть у вас на несколько дней -- тогда дела пойдут иначе".
Речь идет, видимо, о просьбе к Жуковскому похлопотать о разрешении
Пушкину приехать или о рискованном замысле нарушить ссылку самовольно.
Ответа на просьбу не было. Самовольно нарушить ссылку -- значило рассердить
царя и подвергнуться более серьезному наказанию. И вот уже снова уныние:
"Пожалейте обо мне: живу меж гетов и сарматов; никто не понимает меня... не
предвижу конца нашей разлуки. Здесь у нас молдованно и тошно...". Он устал
жить на биваке. Состояние неопределенности с постоянными переходами от
надежды к отчаянию удручает его. Он все чаще оказывается подвержен хандре.
"В эти минуты,-- признается он Плетневу,-- я зол на целый свет".
Кончается второй, начинается третий год его ссылки. Ссылки бессудной и
бессрочной. Право, закон в стране заменены движением указательного пальца
Александра Павловича: куда направит он свой перст, туда и двигаться
коллежскому секретарю Пушкину. А не пошевелит пальцем, оставаться Пушкину на
месте. На сопротивление произволу и нравственные мучения, связанные с этим,
а не на творческие дела, уходят силы, нервы, молодость, ум.
О Пушкине уже много пишут журналы в обеих столицах. Критика расточает
похвалы, издатели просят от него новых стихов. Ссыльного поэта выбирают в
действительные члены Общества любителей российской словесности. В тот
отрезок времени, о котором мы сейчас говорим, был напечатан портрет поэта с
гравюры Е.И.Геймана в виде приложения к отдельному изданию поэмы "Кавказский
пленник".
Имя Пушкина начинает появляться и в западной прессе. Первым Европу
познакомил с новым именем Сергей Полторацкий, написав о нем в октябрьском
номере французского журнала "Энциклопедическое обозрение" за 1821 год.
Тридцать лет спустя Полторацкий признался в письме французскому писателю
Ксавье Мармье, что те несколько строк "причинили много неприятностей и
огорчений тому, кем они были написаны". Полторацкого уволили со службы и
выслали в деревню под надзор полиции за то, что он упомянул в журнале оду
"Вольность" и стихотворение "Деревня", в которых, как он выразился, "поэт
скорбит о печальных последствиях рабства и варварства".
Пресса в Англии и Франции начала публиковать переводы стихотворений
Пушкина, затем на немецком языке появился "Кавказский пленник". Рецензенты
подчеркивали оппозиционность мышления Пушкина. Не остановился и Полторацкий:
он продолжал нелегально пересылать на Запад свои материалы и печататься под
псевдонимом R.E. Полторацкий сделался страстным собирателем рукописей,
изданий и материалов о Пушкине, которые он впоследствии переправлял Герцену
и Огареву для публикации того, что здесь запрещено.
Пушкину начали предлагать напечатать кое-что в Европе. Он аккуратно
выписывает, что о нем пишут за границей (точнее, что ему удается узнать об
этом), и не без оснований опасается, что публикации на Западе отрицательно
скажутся на всемилостивейшем разрешении побывать в столице. "Князь Александр
Лобанов предлагает мне напечатать мои мелочи в Париже. Спасите ради Христа;
удержите его по крайней мере до моего приезда -- а я вынырну и явлюсь к
вам... Как ваш Петербург поглупел! а побывать там бы нужно".
Когда Пушкин отправлял приведенные только что строки, он уже написал
ходатайство графу Нессельроде, своему высокому петербургскому шефу, с
просьбой отпустить его. Мы не знаем, куда он просился -- за границу или в
Петербург. Но, думается, в данном случае, в Петербург. Все же больше шансов.
Ни заявления, ни ответа не сохранилось. Есть только письмо, написанное еще
через несколько дней, в котором не все ясно. "Я карабкаюсь,-- пишет Пушкин
брату в Петербург,-- и, может быть, явлюсь у вас. Но не прежде будущего
года. (Далее часть текста в рукописи тщательно зачеркнута писавшим; видимо,
он решил, что следует быть осторожней и не дать этой информации утечь к
промежуточному читателю.-- Ю.Д.) Жуковскому я писал, он мне не отвечает;
министру я писал -- он и в ус не дует -- о други, Августу мольбы мои несите!
но Август смотрит сентябрем...".
"Карабкаюсь" в этом письме можно понимать как "пытаюсь выбраться" или
"предпринимаю попытки". Ходатайство подано ("министру я писал"), а ответа
нет ("он и в ус не дует"). Впрочем, отсутствие ответа тоже можно
рассматривать как отказ, что Пушкин и делает.
Откуда Пушкин знает, что в этом году не получится ("не прежде будущего
года")? Не объяснение ли -- такое для нас важное -- вычеркнуто в письме? До
конца года остается два с небольшим месяца. Считает ли он, что просто мало
времени остается, чтобы получить "добро", или кто-то ему сообщил, что ссылка
окончится в следующем году? Здесь он повторяет строки из стихотворения об
Овидии, на этот раз открыто имея в виду самого себя: молите Александра,
чтобы простил. Но надежды мало, ибо "Август смотрит сентябрем". Пушкин
заимствует строку из стихотворения Языкова, смысл которой -- доброты от царя
вряд ли дождешься.
В это время на Веронском конгрессе русское правительство находит общий
язык с Францией, Пруссией и Австрией, договорившись о подавлении революции в
Испании. В январе, после ультиматумов этих стран, Франция вводит в Испанию
войска. Международная ситуация напряженная, и, как всегда в таких случаях,
русские власти первым делом обеспечивают порядок и полное молчание внутри
собственной страны.
Пушкин обращается с ходатайством к министру иностранных дел второй раз
совсем некстати, наверное, не посоветовавшись даже с Инзовым: "Осмеливаюсь
обратиться к Вашему превосходительству с ходатайством о предоставлении мне
отпуска на два или три месяца". Мотив сугубо личный: увидеться с семьей, с
которой расстался три года назад.
Отправив ходатайство, он, однако, и сам слабо надеется, осторожно
спрашивая в письме, на месте ли царь, и просит напомнить о себе друзьям и
родне, которые мало заботятся о судьбе его. Ему кажется, что можно найти
каналы, чтобы замолвить о нем словцо у Августа.
Проходит месяц. Нессельроде исправно докладывает государю, последний
опять отказывает. И нехитрый этот круг замыкается в очередной раз. "Мои
надежды не сбылись,-- пишет Пушкин Вяземскому,-- мне нынешний год нельзя
будет приехать ни в Москву, ни Петербург". Унылые отчеты о своих мытарствах
Пушкин то и дело доводит до сведения брата и друзей в письмах. Отказы ясно
показывали, что легальным путем ему ничего не добиться. Его словно
подталкивали к самостоятельным отчаянным решениям, направляя мысли и энергию
его на то, чтобы возненавидеть отечество.
Что ни мысль у него, то афоризм, и каждый просится в эпиграф. Как
трудно выбрать что-нибудь другое из его писем: не о хандре, не брань по
поводу собственной страны, не о надежде выехать, не о желании бежать. Он
начинает называть Кишинев своей тюрьмой, а затем свое пребывание в нем
передает в известном двенадцатистишии "Узник": "Сижу за решеткой в темнице
сырой". Поэт мечтает вместе с орлом улететь туда, где за тучей белеет гора,
и где синеют морские края. Это, между прочим, написано дома, скорей всего, в
постели, когда Пушкин сидел, наказанный Инзовым за хулиганство. Но он мог
свободно гулять в большом Инзовском саду и принимать гостей.
Все, что он задумывает, полно романтики. Романтизм -- непременное
направление во всем написанном, своего рода литературный лабиринт, из
которого предстоит найти выход. Поэт живет и творит в неких условных рамках,
согласно определенной ролевой игре, как теперь говорят психологи. Он принял
эту роль сам, и она наложилась на подходящие черты его темперамента, его
мышления, его образа жизни.
Далекий от поэзии человек, Инзов считал странности Пушкина "маской
байронизма". А поэт Павел Катенин называл его сочинения "Бейронским пением".
Романтизм на Западе был связан с проявлением роли личности, ее прав,
интереса к политической жизни, расширения социальных связей, а значит,
свободы передвижения, сочувствия людям, лишенным этих прав. Эти основы
гуманизма на Западе стали в ХIX веке реальностью, а романтизм воспоминанием,
иногда сентиментальным, о прошлом. Для России заимствованное это течение
было открытием важным, но умозрительным, неадекватным реальности, которая не
совмещалась с чужим романтизмом.
Пушкин находился под влиянием Шатобриана, и исследователями уже
отмечалось немалое сходство "Ренэ" и "Цыган". Затем кумиром его стал Андре
Шенье, а в описываемые годы Байрон. "...Он хотел и в качестве поэта играть
роль Байрона, которому подражал не в одних своих стихотворениях",-- считал
Ксенофонт Полевой. Драматическая биография Байрона, частично
сконструированная им самим, стала предметом обсуждения в гостиных всей
Европы. Молодые люди, особенно поэты, от Лиссабона до Москвы имитировали его
во всем. Это касалось и конфликта со своей родиной. И Пушкин, и Кюхельбекер,
и Грибоедов подражали Байрону.
Когда русский поэт отправился в ссылку, Байрон уже четыре года жил и
действовал за границей. Близко познакомившись в Крыму с английским языком и
творчеством Байрона, Пушкин обрел эталон для подражания. В Кишинев он явился
байроновским двойником (что заметил даже Инзов). Здесь в результате чтения и
краеведческих экскурсий дорогу Байрону перебежал Овидий.
Два символа, два кумира подталкивали Пушкина сразу к двум образцам
поведения, то есть к существованию в двух противоположных образах. Байрон
звал поэта на борьбу, Овидий -- к любимым наслаждениям. Байрон советовал
эмигрировать, Овидий -- возвращаться в столицу к друзьям. Байрон враждовал
со всей Англией, Овидий -- только с императором. Овидий казался старомодным,
и его привлекательность слабела. Байрон же подталкивал Пушкина к
решительности в поступках.
Но был еще и третий вариант поведения, черты характера которого
заложила в Пушкина Россия. Пушкин был русским Байроном, или, точнее,
Байроном на российский манер, Бейроном Сергеевичем, как нежно назвал его
Жуковский. А это означало физиологическую неспособность к поступкам, то, что
академик И.П.Павлов назвал основной чертой русского мужика: угасший рефлекс
цели. Поэт загорался, но остывал перед тем, как что-либо совершить.
Тем не менее Пушкин подражал все больше именно Байрону, хотя разница
между ними возрастала по мере того, как замыслам кишиневца предстояло
преобразоваться в поступки. Байрон после конфликта с обществом спокойно сел
на пароход и уехал из Англии, считая себя изгнанником отечества. Он мог
сравнивать себя с древними римлянами, которых в наказание изгоняли к
варварам. Пушкин, хотя и вел себя с вызовом, тотчас умолк, когда возник
скандал, но был выгнан из провинциальной европейской столицы в еще более
глухое место, хотя мечтал попасть из варварского Петербурга хоть в
какую-нибудь точку Европы.
Байрон участвовал в революции в Италии, затем в Греции, отдав на это
все свое состояние, а Пушкин (при всех его благих намерениях) продувал свое
состояние в карты. Не столько поступки, сколько дух Байрона, его
литературное мастерство увлекало Пушкина. Он стремился сорвать плоды с
веток, до которых он, будучи на цепи, дотянуться не мог.
После смерти Байрона Александр Тургенев писал князю Вяземскому: "Смерть
его в виду всей возрождающейся Греции, конечно, завидная и поэтическая.
Пушкин, верно, схватит момент и воспользуется случаем". Вопросы байронизма
Пушкина в те времена обсуждались более подробно и открыто, чем после
канонизации поэта в советское время. Но оказалось, что собственные
переживания были для Пушкина важнее беды мировой литературы, и русский поэт
пишет нечто чудовищное: "Тебе грустно по Байроне,-- отвечает он
Вяземскому,-- а я так рад его смерти, как высокому предмету для поэзии". Не
хочется думать, что здесь примешивалась еще и сальериевская зависть.
В жизненных поступках Пушкин просто не дозрел до самоотречения Байрона.
На практике у него ничего не выходило, и может, это унижало его? Что же
касается влияния, то немало страниц написано о байронизме Пушкина. В
большинстве из них одно и то же: "подпал" -- "освободился". Одна часть
пушкинистов утверждает, что лишь "южный" период был у Пушкина
"байроническим". Другие -- что освобождение из-под влияния Байрона было
результатом увлечения Гете, когда Пушкин, читая "Фауста", из мятежника
превращался в философа, из романтика в реалиста. А в жизни он превращался из
оптимиста в скептика.
На самом деле, нам кажется, влияние это осталось в произведениях
навсегда. Байронизм Пушкина проявился не в том, что "Братья-разбойники"
навеяны "Шильонским узником", а "Евгений Онегин", начатый тут, в Кишиневе, 9
мая 1823 года,-- подражание шутливой повести Байрона "Беппо" и затем
"Паломничеству Чайльд-Гарольда". Думается, Пушкин сперва был
байронистом-романтиком, а потом стал байронистом-скептиком, так и не выйдя
из-под тени великого европейца. Пушкин призывал и других поэтов писать
байроническую поэзию, ибо она "мрачная, богатырская, сильная".
Байронизм -- не этап, но вся жизнь Пушкина. В заимствованиях этих нет
ничего унижающего ни его как поэта, ни зеленую тогда русскую литературу.
Когда писатель из отсталой страны приобщает своего читателя к достижениям
более высоких цивилизаций, это трудная и вполне благородная задача.
Хотя Пушкин и строил для себя условный мир, который позволял ему выжить
в условиях ссылки, жизненные обстоятельства то и дело напоминали ему о себе.
Невольно он сравнивал свою судьбу с судьбами друзей. Один за другим они
отъезжали за границу, он же томился здесь. Правда, теперь к нему прибавился
еще один поэт -- Павел Катенин. Знали ли власти, что Катенин принадлежит к
тайному Союзу Спасения, одной из ветвей организации Военного общества
декабристов, готовившихся к перевороту? Похоже, что нет, ибо вызван он был к
тому же генерал-губернатору Милорадовичу и выслан на десять лет "за шиканье
артистке Семеновой".
Катенин писал лояльные вещи, стало быть, сослан был не за стихи. А за
что же? За фрондерство? Ни возвратиться из ссылки, ни выехать за границу
Катенин не рвался. Он вскоре был прощен, но из собственного имения уезжать в
столицы не захотел и Пушкина уговаривал не нервничать.
Впрочем, Катенин был, кажется, единственным исключением. До Пушкина то
и дело доходят сведения об отъездах. Уехал историк, библиофил и писатель
Александр Чертков. Пробыв два года в Австрии, Швейцарии и Италии, он собрал
обширную библиотеку книг о России на многих языках. В Кишиневе подал в
отставку бригадный командир Павел Пущин. Сбросив мундир с генеральскими
эполетами, он собрался в Париж. "Что Вильгельм? есть ли о нем известия?" --
спрашивал Пушкин о Кюхельбекере и радовался за приятеля, который набирался
впечатлений, гуляя по Европе. Беспокоится Пушкин за Батюшкова, который
психически заболел в Италии. И, наконец, слухи о Чаадаеве -- последний удар.
Как пишет Пушкин, "мне его жаль из эгоизма". Это означает, скорей всего, что
он примеривает его судьбу на себя, и себя ему становится жаль. А три года
спустя, вспоминая начало их дружбы, Пушкин отметит:
На сих развалинах свершилось
Святое дружбы торжество.
И тут же добавит:
Давно ль с восторгом молодым
Я мыслил имя роковое
Предать развалинам иным.
Это стихотворение написано в 1824 году, скорей всего, уже в
Михайловском. Как видим, началась дружба "на сих развалинах", а продолжение
ее мыслилось посвятить "развалинам иным".
Потом Чаадаев скажет: "Пушкин гордился моею дружбой; он говорил, что я
спас от погибели его и его чувства, что я воспламенял в нем любовь к
высокому...". Пушкин же в кишиневском дневнике 18 июля 1821 года записывал о
нем: "Твоя дружба мне заменила счастье, одного тебя может любить холодная
душа моя". Это было редкое сродство душ, сохранившееся до смерти обоих
писателей.
До знакомства с Пушкиным Чаадаев прошел с русскими войсками по Европе
до Парижа. А в 1820 году, посланный с расследованием в Семеновский полк, где
он служил раньше, Чаадаев в докладе царю сообщил о своих виноватых
товарищах. За преданность ему предложили пост флигель-адъютанта императора,
он, однако, отказался и вышел в отставку. Власти перехватили его письмо, в
котором он писал, что в России жить невозможно. Чаадаев начинает
распродавать свою огромную библиотеку и решает уехать из России навсегда.
Выбраться ему удается без особых усилий. Можно понять пушкинскую "жалость из
эгоизма": друзья не раз еще до ссылки Пушкина строили планы и предпринимали
усилия, чтобы выехать, но теперь это удалось одному Петру Яковлевичу. Пушкин
остается на привязи.
Чаадаев писал: "И сколько различных сторон, сколько ужасов заключает в
себе одно сло