спедиции и архива ни с кем из
посторонних  людей  об  этих  делах  не  говорить,  не  ходить  во  дворы  к
чужестранным министрам и никакого с ними обхождения и компании не иметь".
     Документ этот был усовершенствован дважды  Екатериной II, и  фактически
Пушкин  подписывался под  указом от 4 августа  1791  года. "Ея Императорское
Величество высочайше указать изволила  подтвердить прежде  данное повеление,
чтоб никто из чинов ведомства Коллегии иностранных дел... в домы иностранных
послов, министров и прочих доверенных  от других держав особо не ездили и не
ходили... под опасением не токмо отрешения от дел, но  суда  и взыскания  по
всей  строгости  закона.  Подтверждает  Ее  Императорское Величество  равным
образом  всем и каждому из  помянутых чинов  Коллегии иностранных дел, чтобы
дела, каждому вверенные, сохраняемы были с надлежащею тайною... В исполнении
и  наблюдении чего взять со  всех означенных чинов подписку, да и впредь  по
определении  вновь канцелярских чинов ведомства моя Коллегии, каждый таковой
вновь определяемы по сею подпискою руку свою приложить долженствует".
     Присягу   принимали  все  государственные  служащие.  К   тому   же  из
подписавших  ее все,  кроме Пушкина, отправились за границу.  Так называемые
"государственные  соображения" были и тогда,  и потом ответом для  тех, кого
выпускать не  желательно.  Формально  с  подпиской  под присягой  у молодого
чиновника возникал  "режим", что давало основание  не пускать его за границу
столько, сколько власти  сочтут нужным. Однако,  во-первых, никакими тайнами
Александр  Пушкин  не обладал, а  подписал, так  сказать,  на  будущее. Суть
работы  любого  дипломата  в том,  что он  всегда  обладает государственными
тайнами, которые вывозит за рубеж; при этом ему доверяют.
     Пушкина приняли на работу в Архив Министерства иностранных дел согласно
воле Александра I. Еще в 1766 году Сенат постановил: "В архив избирать людей
трезвого  жития,   неподозрительных,  в  пороках  и  иных  пристрастиях   не
примеченных".  Пушкин  был  принят, но  под  эти  требования  он  теперь  не
подходил. Кто персонально занимался делом Пушкина, не известно.
     Министра  иностранных дел  в то время  фактически  не  было.  Во  главе
Министерства стояли два человека:  сорокалетний граф Карл Роберт  Васильевич
Нессельроде и сорокашестилетний граф Иоанн (он же Иоаннис  и Иван) Антонович
Капо д'Истриа (фамилию Каподистриа позже стали писать в одно слово).  Многие
вопросы  царь  решал  сам и,  играя  на  соперничестве  двух  руководителей,
извлекал выгоду от обоих. Оба начальника Пушкина  были людьми неординарными,
во многом противоположных взглядов.
     Нессельроде, человек прусского  происхождения,  родился  на  английском
корабле, который подплывал  к Лиссабону.  По-русски  Нессельроде не говорил.
Был он жестким, хитрым и двуличным. Грек Каподистриа являл собой либеральное
начало и европейский подход к русским вопросам. Поскольку Пушкин  был принят
на службу  графом Нессельроде,  а также учитывая смягчающую роль Каподистриа
после  конфликта (о чем  еще  будет речь),  можно предположить, что  отказ в
выезде за границу последовал из канцелярии графа Нессельроде.
     Были  ли  основания не выпускать  молодого поэта за  рубеж или  это был
произвол? Так или  иначе,  с  самого начала самостоятельной жизни возле  уха
Пушкина звякнуло ласковое, как защелка собачьей цепи, слово "запрещено".
     Возможности   бесконтрольного   пересечения  границы   на   Руси   были
ликвидированы  при  Иване  Грозном.  "Ты  затворил царство  русское,  сиречь
свободное естество человеческое, словно в адовой  твердыне,-- упрекал Андрей
Курбский  Ивана IV.--  Кто поедет из твоей земли в чужую, того  ты называешь
изменником, а если поймают его на границе, ты казнишь его разными смертями".
Дворянство  было  тестом, из которого  государство пекло для  себя преданных
чиновников.  "Чтобы  можно  было спокойно удерживать их в  рабстве и боязни,
никто из них... не смеет  самовольно выезжать  из  страны  и сообщать  им  о
свободных учреждениях других стран". Так объяснял русскую ситуацию  немецкий
путешественник XVII века. С XV века (а  может,  и раньше) под  изменой стали
понимать, главным образом, побег или попытку побега за границу.
     Причин ограничений было несколько:  опасение, что  чужая вера проникнет
внутрь страны,  возникнет  ересь,  что,  узнав  о вольной жизни за границей,
вернувшийся  будет  недоволен крепостной  зависимостью на  родине,  наконец,
весьма  частое  превращение путешественников  в невозвращенцев:  "одно  лето
побывает с  ними (с иностранцами.--  Ю.Д.) на службе, и у нас на другое лето
не останется и половины русских лучших людей".
     Тайные  побеги за границу были следствием запрета на легальный выезд. А
чтобы  пресечь побеги, возникла  система  заложничества.  То была остающаяся
семья,  жизнь  которой  зависела от  того, вернется  посланный  или  нет. "А
который бы человек князь или боярин, или кто-нибудь сам, или сына, или брата
своего  послал  для какого-нибудь дела в иное государство без  ведомости, не
бив  челом  государю,  и  таком б  человеку  за токе  дело поставлено было в
измену, и вотчины и поместья и животы взяты б были  на царя ж, а ежели б кто
сам поехал, а после его осталися сродственники, и их бы пытали, не ведали ль
они  мысли сродственника своего  ж,  или  б кто послал сына,  или брата, или
племянника, и его потому ж пытали бы, для чего он послал в иное государство,
хотя государством завладети, или  для какого  иного  воровского умышления по
чьему наущению".
     Заметим:  государство  непременно  предполагает  в  личных  стремлениях
человека только плохие намерения. Для  того, чтобы выехать, надо  унизиться,
бить челом. Выезд за  сто  лет, прошедших  от Ивана  Васильевича до  Алексея
Михайловича, стал труднее. Хорват Юрий Крижанич, писатель, подвизавшийся при
Алексее Михайловиче в Москве в 1645-1675 годах, сформулировал пять принципов
власти в России,  которыми регулировалась жизнь во всех ее проявлениях. Это:
1)  полное  самовладство,  или,  говоря  теперешним  термином,  тирания;  2)
закрытие  рубежей,  то  есть  железный  занавес;  3) запрет  жить в безделье
(принудительный  труд); 4)  государственная монополия  внешней торговли;  5)
запрет  проповедовать  ереси,  или   идеологическое  единомыслие,  борьба  с
диссидентством, постоянное свидетельствование  преданности  власти.  Добавим
теперь  к этому сверхзадачу, о  которой Крижанич запамятовал, а именно: идею
мирового господства, амбиции типа "Москва -- Третий Рим".
     Крижанич писал о закрытии границ: чужестранцам не разрешается  свободно
и просто  приходить в  нашу страну, и  нашим людям  не разрешают  без важных
причин скитаться  за пределами. Эти два обычая -- две ноги и два столпа сего
королевства,  и  их надо свято  соблюдать.  Самого Крижанича,  между прочим,
когда  он  въехал в  Россию, сослали  в  Сибирь и долгие  годы не  разрешали
вернуться на родину.
     При Петре Великом, прорубившем так называемое окно в Европу, для охраны
границ в 1711  году была учреждена ландмилиция, то есть пограничная  военная
стража. Вдоль  границ начали  строиться оборонительные линии на юге Украины.
Однако для учения,  торговли и заимствования  западных новшеств,  особенно в
военной  области,  поездки  за рубеж  при  Петре расширились,  прежде  всего
благодаря его собственному практическому интересу к Европе.
     Выпуск за  границу встречал  противодействие в русском обществе. Зрелый
Пушкин,  занимаясь  историей Петра, отмечал:  "За посылание  молодых людей в
чужие  края старики роптали, что государь, отдаляя их от православия, научал
их  басурманскому еретичеству.  Жены  молодых  людей, отправленных за  море,
надели траур...". Анализ причин этой неприязни увел бы  нас в сторону. Важно
же,  что традиционное русское мышление вообще все иностранное и заграницу  в
целом,  как  отмечает американский  славист Д.Ранкур-Лаферрьер,  соотносит с
дьявольщиной, с тем  местом, где,  с точки зрения русского  человека, дьявол
обитает.  Заграница -- это то, что находится далеко: у черта на куличках,  у
черта   на   рогах,   а  сами   иностранцы  сродни  дьяволам.  Об  этом   же
свидетельствуют   многочисленные   источники,  начиная  с   древней  русской
литературы  до   "Мастера  и  Маргариты"  Михаила  Булгакова,   у   которого
демонический Воланд все время подчеркнуто изображается иностранцем.
     Таким  образом, в  исторически сложившемся  русском сознании  заграница
есть  нечто  проклятое Богом, ад.  Для  Пушкина  же и  его  единомышленников
заграница -- источник просвещения, культуры, вообще рай.
     Проблема выезда  за  границу облегчилась  при императоре  Петре  III  с
изданием  Манифеста  о  вольности   дворянской.  Привилегированное  сословие
освобождалось от  принуждения к  службе.  Неслужащий  дворянин получил  даже
право ехать  за  границу  и  служить  там. При  Екатерине  Великой с  ростом
культуры  русского  общества  сближение  с  Европой еще  более  расширилось.
Поездка за границу для учения,  развлечения или расширения общей культуры, а
также для лечения становилась непременной частью существования состоятельных
людей.  В  Европу  ехали  художники,  музыканты,  сочинители.  Одни  из  них
приезжали  и снова  уезжали,  другие  оставались  там навсегда. Сравнительно
легко удавались и побеги.  Брат писателя Василия  Капниста Петр благополучно
бежал  от  ухаживаний  Екатерины II за  границу,  просто  сев  инкогнито  на
корабль, уходивший в Англию.
     Некоторые русские, покидая отечество в конце XVIII -- начале XIX  века,
переходили  в католичество или масонство.  Другие,  даже живя  в Петербурге,
старались  получить образование  в нерусских  учреждениях и предпочитали  не
иметь  ничего  общего  с  духом народа, потребностями страны  и,  как  пишет
историк Майков, "тянули в сторону врагов родины".
     При этом  Россия  во  многих аспектах становилась в  то время  подлинно
европейской  страной.  Историографы  периода,  на  котором  мы сосредоточили
внимание,  утверждают,  что дворянин,  если  он хотел  выехать  за  границу,
сделать это, как правило,  мог. Писатели  часто служили  по  дипломатической
части и  ездили  за границу охотно. Василий Тредиаковский  был чиновником  в
Париже и Гамбурге. Антиох Кантемир -- послом в  Лондоне  и  Париже.  Бывал в
Европе Фонвизин.
     Карамзин выбрался, когда ему было 23 года, проехал пять стран. "Сколько
лет  путешествие было приятнейшею  мечтою моего  воображения",-- писал он  в
дороге.  Вернулся  он  через  полтора  года,  решив  стать  реформатором, но
впоследствии реальность немного остудила его планы.
     Пожалуй, одним из первых  русских писателей Карамзин сделал заключение:
"Хорошо писать для россиян; еще лучше писать для всех людей". Он стал думать
о том, не  отправиться ли в Чили,  Перу, на  остров Бурбон,  что в Индийском
океане, на Филиппины, на остров Святой Елены: "Там согласился бы я дожить до
глубокой  старости, разогревая холодную кровь свою теплотою лучей солнечных;
а здесь  боюсь и подумать о  сединах шестидесятилетия",-- написал  он  Ивану
Дмитриеву.  Позиция  Карамзина,  вернувшегося  из-за границы,  такая: каждый
может уехать,  нельзя только,  выехав,  ругать  свою страну.  Но  будучи  за
рубежом  писатель рассуждал иначе.  Когда соотечественники спросили его, что
происходит  на  родине,  Карамзин  пожал  плечами и  ответил  одним  словом:
"Воруют".
     Один  за другим  отправляются  за  границу  бывшие лицеисты. Уже  после
отказа Пушкину уехал  служить в русскую  миссию в Италию  Николай  Корсаков,
также причисленный к Коллегии иностранных дел. Корсаков, по кличке  "Русский
парижанец", вывез  за границу рукописный лицейский журнал. В 1820  году этот
молодой человек умер во Флоренции от чахотки.
     В  литературном   обществе  "Арзамас",  собравшем  цвет   петербургской
интеллигенции,  том самом  обществе,  которое несколько  напыщенно  называют
политическим   университетом   молодого  Пушкина,   из   двадцати   человек,
подписавших устав  общества, за  границу, как  показывает наш подсчет, кроме
Пушкина, съездили все,-- кто по  Европе, кто в Америку, кто в Азию. И это не
случайно.
     Запад являлся в "Арзамасе" эталоном свободы, где, как выразился Николай
Тургенев, правительство существует для народа, а не народ для правительства,
и   где   не   власть   правительства,  а   свобода   подданного  почитается
неограниченною. В каком-то смысле понятие западной свободы идеализировалось,
она  существовала в качестве чистой альтернативы свободе в России, что не во
всем соответствовало реальности. В арзамасском братстве помогали друг  другу
даже  и  после того, как  общество  распалось,  и  пытались  помочь  выехать
Пушкину.  А среди  членов  "Арзамаса" были  и действующие, и будущие крупные
правительственные чиновники.
     Выезд за границу, хотя и  контролировался,  но был  достаточно простым.
Однако же соображение, что ездить должны  меньше, плавало  в воздухе, наводя
на граждан разные ограничения, и поддерживалось частью общественного мнения.
Писатель Орест Сомов, с  которым  Пушкин общался  с  некоторой надменностью,
рассуждал  (как раз  в  описываемые  нами годы)  о  том,  что  отечественным
подданным вовсе и незачем ездить  за кордон: "...поэты русские, не выходя из
пределы своей родины, могут  перелетать от суровых и мрачных преданий Севера
к роскошным и блестящим вымыслам Востока".
     В 1817  году в журнале "Северный  наблюдатель" появилась басня  Крылова
"Пчела и мухи", начинающаяся словами: "Две  Мухи  собрались  лететь в  чужие
краи...".Мораль басни вполне соответствовала подходу властей:

     Кто с пользою отечеству трудится,
     Тот с ним легко не разлучится;
     А кто полезным быть способности лишен,
     Чужая сторона тому всегда приятна:
     Не бывши гражданин, там мене презрен он,
     И никому его там праздность не досадна.

     Применительно к  Пушкину, басня объясняет  его стремление в Европу тем,
что  он был лишен способностей, что,  конечно же, забавно. В советские  годы
басня цитировалась  в контексте  борьбы с безродными  космополитами.  Однако
последние строчки  смягчают  угрюмую запретительную идею,  что пчелы  должны
трудиться только на родине. Баснописец вроде бы намекает на бТ‘льшую свободу
за   границей.   Важно   тут,   что  стремление   российского  правительства
контролировать  выезд за границу находило  живой отклик и одобрение (правда,
тогда еще не единодушное) у сочинителей-соотечественников.
     Права свободного выезда, закрепленного  в законодательстве,  к которому
можно апеллировать в случае конфликта (а иначе к  чему законы?), этого права
в России первой  половины XIX века не существовало. Сделав Пушкина служащим,
государство сразу  же продемонстрировало ему  свои  когти.  Отказав  поэту в
поездке за границу, сам царь с огромной свитой вскоре отправился в очередной
раз в Европу. В рукописи под стихотворением, которое написано 27 ноября 1817
года и  называется  "Уныние" (позже оно было опубликовано под  названием  "К
..."  -- "Не спрашивай,  зачем унылой думой..."), есть приписка: "Я  человек
несвободный".


        Глава четвертая. КОНФЛИКТ УМА И СЕРДЦА

     Петербург душен для поэта. Я жажду краев чужих; авось полуденный воздух
оживит мою душу.
     Пушкин -- Вяземскому, не позднее 21 апреля 1820.

     Загул без чувства меры, превышающий всякие физические возможности, был,
нам  видится,  еще  и  в   каком-то   смысле  реакцией   восемнадцатилетнего
честолюбивого  и  сознающего  свой  талант  человека  на запрет  отправиться
путешествовать.  Пушкин числится в присутствии, но  не  служит, время, стало
быть, есть, и он его прожигает со всей беспечностью, на которую способен. На
одном  из  кутежей  (а  большая  часть приятелей его  подбирается для  этого
занятия)  Пушкин спорит, что он выпьет бутылку рома и не  потеряет рассудка.
Он  выигрывает,  так  как,  напившись,   ничего  не  сознает,  но  свидетели
утверждают, что он сгибает и разгибает палец.
     Он  часто  бывает  в  театре, у него бесконечные романы с  актрисами  и
воспитанницами театрального училища. Он ссорится из-за денег с  отцом и, как
после вспомнит,  бранит Россию. Он "плюет эпиграммами", по словам Александра
Тургенева.  Он  матерщинник  почище  Баркова   --  смотрите,  например,  его
стихотворения с  многочисленными  отточиями,  сделанными цензурой.  Повисшие
рифмы не оставляют сомнений у читателя в сути выражений поэта.
     Брат  Александра Тургенева  Николай стыдит Пушкина за то, что  он берет
жалованье и при этом ругает того, кто его дает. Николай Иванович усовещивает
его: следует  быть посдержаннее  в  эпиграммах против  правительства. Пушкин
вызывает Николая Тургенева на дуэль, и, лишь одумавшись, извиняется. Недруги
и  друзья говорят о поэте одно  и то же. Александр Тургенев:  "...теперь его
знают только по  мелких стихам и  крупным  шалостям". Он отмечает  у Пушкина
леность и нерадение о собственном образовании, вкус к площадному волокитству
и вольнодумство,  также  площадное,  восемнадцатого столетья. Директор лицея
Егор Энгельгардт: "Ах, если бы этот бездельник захотел заниматься, он был бы
выдающимся человеком в нашей литературе".
     Пушкин жег свечу своей жизни с обоих концов. Он разрушительно творил  и
творчески  разрушал  то,  что  было  ему дано  природой. Неудовлетворенность
действительностью  --  его болезнь,  как  и  многих других.  Батюшков  писал
Вяземскому: "...в нашей благословенной России можно только упиваться вином и
воображением". Батюшков, правда, тут почему-то забыл про женщин.
     Утешением  Пушкину  служит  роман с одной  из  самых  необычных  женщин
Петербурга. Это  Евдокия Голицына,  она  же  "принцесса  Ноктюрн", "небесная
княгиня", которую подруги считают чудачкой. Впрочем, она предпочитает дружбу
с мужчинами, благо с мужем находится, как тогда говорили, в разъезде. Она не
просто  великосветская дама,  она западница,  философ, занимается науками  и
черной магией, у нее в доме  бывают такие же чудаки со  всего света, которых
она принимает по ночам, так как ночью не спит: гадалки предсказали ей смерть
во сне. На деле легенду эту  сочинила она сама. "Принцесса Ноктюрн"  Евдокия
Голицына  принимала  по ночам потому, что  постарела, а французские светские
львицы никогда  не показывались днем. Дневной  свет при  не столь изощренной
косметике, как сегодня, выявлял у немолодой женщины все ее недостатки.
     По свидетельству Карамзина, Пушкин смертельно влюбился в Голицыну, хотя
она вдвое старше. Позже поэт  включит  ее в  свой  Донжуанский список,  куда
попали только  наиболее значительные его возлюбленные.  Он  уезжает  от  нее
поздно утром, чтобы выспаться дома и затем сочинять, лежа в постели. Обедать
он едет в ресторан, вечер проводит в притонах или театре, а ночью снова мчит
в будуар к Голицыной, если  она  согласна  его принять. Он  почти  идеальный
эгоцентрик:  вся  Вселенная вокруг  него  и только для  него, причем  данная
минута важнее всей жизни.

     Я говорил: в отечестве моем
     Где верный ум, где гений мы найдем?
     Где гражданин с душою благородной,
     Возвышенной и пламенно свободной?
     Где женщина -- не с хладной красотой,
     Но с пламенной, пленительной, живой?

     На   то,  чтобы  подобрать   другое  слово  вместо  дважды  попавшегося
"пламенный", нет времени, он спешит:

     Где разговор найду непринужденный,
     Блистательный, веселый, просвещенный?
     С кем можно быть не хладным, не пустым?

     Слово   "хладный"  два   раза   --  про   себя  и  про  нее.   Тяжелая,
державинообразная причастная  рифма,  висит  в  изящном  стихотворении,  как
незакрепленный  кирпич, над  головой читателя, которого,  однако,  под конец
ждет блистательный пассаж:

     Отечество почти я ненавидел --
     Но я вчера Голицыну увидел
     И примирен с отечеством моим.

     Конфликт ума и сердца,