жело было опальному императору в  ссылке.  Произвол
бесит  его. Как  и  в то время, когда он был в  Петербурге, все его знакомые
едут за границу, он остается.
     Когда  Пушкин  соблазнил   в  Кишиневе  жену  богача  Инглези   цыганку
Людмилу-Шекору, муж вызвал Пушкина на дуэль. Об  этом  донесли Инзову. Инзов
посадил  Пушкина  на десять  дней на гауптвахту  (и сам навещал  его,  чтобы
развлечь), а Инглези  немедленно вручил бумаги, что ему разрешается выезд за
границу вместе с женой. На другой день Инглези с Людмилой-Шекорой уехали.
     Пушкин хотел съездить  в Европу, только и  всего.  Но  теперь  это  его
желание,  смешавшись  с  обидой,  превращается  в   настойчивое   стремление
вырваться. Не поехать, а уехать -- вот результат его размышлений, реакция на
запреты, на рабскую зависимость  от прихотей начальства. Именно здесь Пушкин
начинает строить планы, чтобы вырваться из неволи.
     Согласно положению, полномочный наместник  Бессарабии  Инзов  не только
лично  подписывал  заграничные  паспорта, но лично их  вручал. В Центральном
государственном  архиве  Молдавии  сохранилось  несколько таких  документов.
Никаких  бумаг  для   получения  паспорта  не  требовалось.  У  отъезжавшего
спрашивались сведения самого неопределенного свойства: "Цель выезда?" -- "По
торговой надобности". Но практически каждого выезжавшего знали в лицо, имели
о  нем   сведения  и  знали,  чем  он  занимается.   В  паспорт  вписывались
родственники и прислуга.  В  таможне  с  проезжавших  бралась дополнительная
расписка,  что лошади будут возвращены в Россию. По  поводу  родственников и
прислуги  таких  расписок  не  требовалось.  Не  давал  обязательств  и  сам
выезжающий. Короче говоря, выехать было сравнительно не трудно. Что касается
Пушкина, то мог ли Инзов отпустить поднадзорного чиновника?
     В стихах кишиневского периода Пушкин  рисует себя в виде "добровольного
изгнанника". Это,  по  мнению  некоторых  биографов,  довольно  традиционный
литературный образ, не более. Литературный двойник Пушкина якобы  утверждал,
что он  добровольно бежал из неволи  на волю,  то есть сюда на юг. На  самом
деле  никакой  литературности  в  этом не было.  Пушкин  реально  хотел быть
изгнанным  по доброй воле, то есть, как мы  теперь говорим,  по собственному
желанию.
     Документальных  подтверждений того,  что Пушкин  обращался  к Инзову  с
просьбой отпустить его за границу, пока обнаружить не удалось. Но, возможно,
Пушкин,  когда писал,  что  скоро оставит  эту  землю и отправится  в  более
благословенную, уже намекал  на  определенные шаги, им  предпринятые.  И  по
понятным причинам подробнее распространяться  на эту тему  не хотел,  хотя и
подчеркивал, что "скоро".
     Другой  вариант:  Пушкин специально  держал  Инзова в  неведении, чтобы
легче  было осуществить побег,-- отпадает, ибо  сперва поэт пытался  выехать
легально. Через пять лет в  Михайловском, однако, он  скажет о болезни,  для
лечения которой  хотел  выехать: "Аневризмом своим  дорожил я  пять лет, как
последним  предлогом к избавлению,  ultima ratio  liberatis". Значит,  мысль
изобразить  болезнь  как   предлог  для  выезда,  сообщить  наверх,  что  он
смертельно болен, возникла у него в 1820 году. В Михайловском болезнь станет
"последним предлогом к избавлению". По-латыни  это звучит еще  более весомо:
последним поводом для освобождения, оставшимся не использованным ранее, т.е.
на юге. Значит, перед этим выдвигались другие  предлоги для отъезда,  ибо не
может быть последнего повода без предыдущих.
     Документов   не   сохранилось,  но  логично  предположить,  что  Пушкин
верноподданнически  просил  отпустить  его до замысла побега, а  значит,  до
весны 1821 года, то есть вскоре после приезда в Кишинев.  Также логично, что
он  первый раз это сделал "по  инстанции", через Инзова. Если  Пушкин все же
просил  Инзова,  тот, при  всей  своей  доброте, вынужден  был  отказать. По
собственному  душевному порыву добряк Инзов отпустить Пушкина не  мог. Инзов
понимал,   что    несет   ответственность   лично   перед    правительством,
распорядившимся отправить  провинившегося чиновника  сюда. Он мог  пообещать
просить своего друга министра Каподистриа замолвить слово за  Пушкина.  Если
Каподистриа  это  сделал,  то  в  ответ,  очевидно,  услышал  от  Александра
Павловича  раздраженное "Нет".  Царь  вполне мог  считать,  что Пушкин будет
вести себя в Париже еще хуже, чем Кюхельбекер. Зачем же его выпускать?
     А  Пушкин  надеется.  Он  хотел  бы  быть  законопослушным  и  избежать
конфликта.

     Я стал умен, я лицемерю --
     Пощусь, молюсь и твердо верю,
     Что Бог простит мои грехи,
     Как Государь мои стихи.

     Тем временем он опять принимается  писать  стихи по-французски, а также
начинает переводить на французский Байрона, что  было своего рода двуязычной
практикой. Одновременно Пушкин начинает обдумывать новый для него вариант --
побег.  Жить "на лужице города Кишинева",  как он  выражается  в письме, ему
противно.
     Первые  реакции Пушкина всегда  образные, и  в  стихах появляется образ
беглеца. Пускай  действие происходит на Кавказе  -- отнюдь не  случайно  это
пишется именно  в Кишиневе.  Тут,  как  писал  один  из современников,  поэт
впервые реально  "очутился  почти в  пограничном  городе, что  для него было
очень важно".
     Перебраться  из Кишинева в заграничную Молдавию, казалось  бы, не очень
трудно. Отношение Инзова к беглецам, буде они задержаны, насколько мы  можем
судить  по  другим историям, было весьма  терпимым.  В конце  концов  Пушкин
всегда мог сказать, что поехал прогуляться верхом (что он делал каждый день)
и заблудился. В худшем случае он отделался  бы домашним арестом на несколько
дней. Вряд ли Инзов стал бы доносить об этом в Петербург.
     Но  и недооценивать трудность бегства из Бессарабии не следует. Как раз
при Инзове  было усилено наблюдение на карантинных постах и таможнях,  и обо
всех  происшествиях надлежало  сообщать ему.  И все  же Пушкину будет  после
казаться, что легче бежать из Одессы,  а в Одессе -- что лучше это сделать в
Михайловском. На деле же в Одессе это будет сделать трудней, чем в Кишиневе,
а в Михайловском -- трудней, чем в Одессе. Но поймет это он еще позже.
     А пока он собирается  это сделать в Кишиневе, обстоятельства снова идут
ему  навстречу. С  доброго согласия Инзова Пушкин отдыхает  в  Каменке,  под
Киевом. Европа  бурлит  страстями восстаний,  а  в Каменке кипят  страсти за
столом.  Его  приятели,  и  среди  них  будущие  декабристы,  строят   планы
переустройства  России, о чем  ему  мало известно.  В  Каменке  Пушкин опять
болеет, и заботливый  Инзов просит удержать его от возвращения на службу, не
пускать  в мороз ехать в  Кишинев. Вернувшись  под крыло начальства,  Пушкин
выясняет, что социальные волнения докатились до Бессарабии. Один шаг -- и он
их участник, но этот шаг еще предстоит сделать.


        Глава седьмая. С ГРЕКАМИ В ГРЕЦИЮ

     Недавно приехал в Кишинев и скоро оставляю благословенную Бессарабию --
есть страны благословеннее.
     Пушкин -- барону Дельвигу, 23 марта 1821.

     В  Москве, а  следом и в Петербурге распространились слухи  о  том, что
сочинитель Пушкин благополучно  бежал из  Бессарабии в Грецию. Известно, что
молодой Федор Тютчев говорил об этом с Погодиным. Слухи эти приходили с юга.
Больше того, Пушкин сам дал им повод. Лишь спустя сто с лишним лет профессор
Одесского  института  народного  просвещения  В.И.Селинов,   сопоставив  все
известные ему  материалы, скажет: "Как  мы будем видеть, реальные  (выделено
Селиновым.--  Ю.Д.)  намерения  к  отъезду  из  России  у   Пушкина  впервые
зародились в Кишиневе по связи с восстанием Ипсиланти...".
     Намерения  к отъезду, как мы  теперь знаем,  возникли раньше, но сейчас
речь  именно о кишиневской  весне  1821 года, когда Пушкин, что явствует  из
приведенного в  эпиграфе  письма  Дельвигу, изложил  свой план  в простой  и
доступной  даже  непосвященным  форме:  "скоро  оставлю",  ибо "есть  страны
благословеннее".  Больше того,  он  начал  предпринимать  (и  в этом Селинов
точен) конкретные шаги по реализации этого плана.
     В  Кишиневе  Пушкин  сдружился  с  Еленой  Горчаковой,  сестрой  своего
лицейского товарища, который в это время  был уже первым секретарем русского
посольства в Лондоне. Пушкин был  влюблен в Елену как раз в  то время, когда
греки, бежавшие из-под турецкого ига в Россию, готовились принять  участие в
войне  против  турок. Борьбу эту организовывала этерия, греческая община или
партия,  одним из вожаков  которой был  муж Елены Георгий Кантакузин.  Среди
руководителей  этерии  был  и  брат  Георгия  Александр  и  четверо  братьев
Ипсиланти.
     В  доме  Георгия и Елены Кантакузиных  был своеобразный центр греческой
оппозиции. Собирая в  Кишиневе материалы, мы разыскали,  в частности, могилу
Елены   Кантакузиной.  Она  оказалась  разрытой  и  разграбленной.   Местный
журналист рассказал, что он выяснил, кто это сделал. Оказалось, подростки из
ближайшей школы. В этерии шла энергичная подготовка к освобождению Греции от
турок, и  русское правительство, в предвидении войны с Турцией, благосклонно
смотрело на эти  приготовления. Правительство держало их под контролем через
находящихся на русской службе офицеров  братьев Ипсиланти и, конечно,  через
статс-секретаря  грека  Каподистриа.  Александр   I  даже  обещал  поддержку
Ипсиланти, а Инзов сочувствовал грекам.
     Надежды на перемены в  России всегда увязывались  с внешними событиями.
Естественно, что тайные общества офицеров-заговорщиков, будущих декабристов,
связывали  революционную  ситуацию  в  Греции  с возникновением  аналогичной
ситуации  в  России.  У  Пушкина  подобных  мыслей  не  было, но, по  мнению
Ю.Лотмана, он их мог слышать от своего приятеля полковника Михаила Орлова. В
конечном счете,  Южное общество  могло мечтать об освобождении и объединении
всех балканских народов -- разумеется, под опекой той же России.
     Два  слова в названии  первого тайного общества  декабристов: "Общество
истинных  и  верных   сынов  отечества"  --  можно  считать  несовместимыми:
"истинные" и "верные". В российском политическом контексте  можно было  быть
либо  истинным,  либо верным.  Пушкин  отличался  от офицеров,  входивших  в
общество, по меньшей мере тем, что считал себя истинным, но не верным. Позже
он не раз писал, что гордится предками, но презирает отечество. В литературе
можно прочитать,  что  в Кишиневе  Пушкин  стал даже более радикален,  чем в
Петербурге, и произошло  это под влиянием декабристов.  На  деле же развитие
поэта  шло  в  другом  направлении,  и,  хотя  друзья  всегда  были  лучшими
философами и  политиками,  чем  он, и  всегда влияли на  Пушкина, между ними
оставалась дистанция непонимания.
     Когда поэт вернулся из Каменки, внешние  события разворачивались полным
ходом и  уже вышли из-под  контроля  Петербурга.  В Кишинев  со всех  сторон
съезжались греки. Братья  Ипсиланти подняли на ноги этерию в Одессе.  Оттуда
морем уплыли на Родину  около четырех  тысяч  греков. Ипсиланти  появились в
Кишиневе  в конце февраля, и  Александр с братом успешно переправились через
границу.
     Вскоре они издали обращение к  грекам,  призывающее свергнуть  турецкое
владычество. Георгий Кантакузин  прибыл в турецкую часть Молдавии на  помощь
Ипсиланти с  отрядом из  800  человек. Шестой корпус  русской армии  получил
приказ  начать передвижение  к границе, и это было  воспринято как обещанная
поддержка  грекам  в  их  "справедливой  борьбе  за  независимость",  говоря
казенным языком советской прессы.
     Пушкин  решает  присоединиться  к   греческим  добровольцам.   Но   как
практически  это  сделать   и  где?  Он  спешит  в  Одессу,  но  опаздывает:
добровольцы уже уплыли морем. "В Одессах,-- пишет Пушкин,--  я уже не застал
любопытного зрелища: в лавках, на  улицах, в  трактирах -- везде  собирались
толпы  греков,  все  продавали за  ничто имущество,  покупали сабли,  ружья,
пистолеты... все шли в войско счастливца Ипсиланти".
     Поэт возвращается в Кишинев.  Здесь есть путь в Яссы -- ближайший пункт
за  границей.  О сборах  Пушкина  в Кишиневе, последовавших  за сообщением о
скором отъезде,  мы знаем немного.  Прежде  всего Пушкин озаботился  судьбой
своего младшего  брата  Льва,  опасаясь, что после бегства старшего брата  у
того будут неприятности. "Боюсь за его молодость;  боюсь воспитания, которое
дано  будет  ему  обстоятельствами его  жизни  и  им самим,-- пишет он другу
юности  Дельвигу 23 марта.-- Люби его; я знаю, что будут стараться изгладить
меня  из  его сердца,--  в этом найдут выгоду".  Это  единственное из восьми
сотен  известных  нам  писем  Пушкина  оканчивается  по-русски,  коротко   и
недвусмысленно: "Прощай".
     На  следующий день Пушкин пишет  письмо Гнедичу: "Не скоро увижу я вас;
здешние  обстоятельства  пахнут  долгой,  долгою разлукой!".Вчерашнее письмо
Пушкин вкладывает в только что написанное, и оба  письма вместе отправляются
в Петербург, но не по почте, конечно, а с верной оказией.
     В дни,  когда Пушкина не было в Кишиневе, искал путь нелегально выехать
оттуда  третий брат  Александра  Ипсиланти,  Дмитрий,  у  которого,  как и у
Пушкина, не было заграничного паспорта.  К  Инзову пришел кишиневский  купец
П.Анавностопулос с ходатайством выехать в Италию "по  торговой  надобности".
Без лишних вопросов Инзов распорядился такой паспорт выдать ему, как "жителю
города  Кишинева и  греческому  купцу Бессарабии".  В  паспорт,  по  просьбе
Анавностопулоса,  чиновник  канцелярии  вписал  его  приказчика.  Под  видом
приказчика  в  Грецию  выехал Дмитрий  Ипсиланти. Писатель  и пушкинист Иван
Новиков описал  эту ситуацию  так: "Вельтман  (знакомый Пушкину  чиновник.--
Ю.Д.) трунил, что это "только алчущие хлеба, но не  жаждущие славы".  Пушкин
тогда сердился в ответ и жалел, что его не было в  Кишиневе, когда Ипсиланти
и два его брата покидали Россию. Он непременно уехал бы с ними".
     Готовясь  к отъезду, Пушкин  был в курсе  всех греческих дел, следил за
ходом  событий,  собирал сведения  и  аккуратно записывал  в  заведенный  им
"Журнал греческого восстания".  То  и дело Пушкин наведывается к оставшемуся
пока  в Кишиневе другому деятелю этерии  Михаилу  Суццо. Поэт чувствует себя
греком, он  одержим греческой национальной  идеей, как ему кажется,  больше,
чем  те, кто остался в Кишиневе. 2 апреля он записывает в дневник: "Говорили
об А.  Ипсиланти;  между пятью греками я  один говорил как  грек... Я твердо
уверен, что Греция восторжествует...".
     Он  перестал  быть   эгоистом  и  прожигателем  жизни:   высокая   идея
освобождения другого народа,  угнетаемого не своими,  но чужими оккупантами,
вдохнула в него новые жизненные силы.
     Не случайно  в эти дни  Пушкин, получив  письмо от  Чаадаева,  мысленно
говорит с ним. Чаадаев всегда пытался доказать ему, что общие проблемы  выше
частных,  что  жизнь коротка,  и высокие цели делают ее полной. Месяц  назад
Чаадаев  подал  в  отставку  и  собирается  покинуть  Россию.  Пушкин вторит
Чаадаеву в стихах 6 апреля 1821 года:

     Ищу вознаградить в объятиях свободы
     Мятежной младостью утраченные годы
     И в просвещении стать с веком наравне.

     В дневнике он исповедуется Чаадаеву: "Твоя дружба мне заменила счастье,
одного тебя  может любить  холодная душа моя".  В  мыслях его, как мы  после
узнаем от него самого, был их совместный вояж за границу.

     О скоро ли, мой друг, настанет срок разлуки?
     Когда соединим слова любви и руки?

     Пушкину во что бы то  ни  стало надо каким-то образом срочно попасть  в
Петербург на несколько дней. Судя по стихам, в мечтах он уже  за границей, и
не  только с  греками, но и с карбонариями в Неаполе.  Но пока он еще здесь,
нужно упасть  как  снег на голову друзьям  (его  выражение),  договориться с
Чаадаевым, добиться  у  отца  денег. В  письме  Александру Тургеневу читаем:
"...сперва  дайте  знать  минутным  друзьям моей минутной младости, чтоб они
прислали мне денег, чем они чрезвычайно обяжут  искателя новых приключений".
Последние слова он жирно  подчеркивает. В этом же письме  сообщает,  что ему
надо  в  пакостный  Петербург  (опять его  собственные  слова)  проститься с
Карамзиными,  с  Тургеневым,  ибо  "без  вас  двух,  да  еще  без  некоторых
избранных, соскучишься и  не в Кишиневе,  а  вдали камина  княгини Голицыной
замерзнешь и  под небом  Италии". В том  же письме  он прощается с друзьями:
"Верьте, что  где б  я  ни  был, душа моя, какова ни есть, принадлежит вам и
тем, которых я умел любить".
     Он  не  очень-то  верит,  что  друзьям удастся  вытребовать  его  через
посредство каменных жителей Каменного  острова, то есть через царскую семью.
И  поэтому Пушкин просит своего  приятеля, офицера Генерального штаба  Ивана
Липранди, отправляющегося в Петербург, поговорить с отцом и растолковать ему
в чем дело --  не писать же по почте. Пушкин  и не подозревает, что Липранди
для такого рода тайных откровений -- самая неподходящая фигура.
     В эти  майские  дни  1821 года  Пушкин  становится особенно  энергичным
потому,  что  исполняется годовщина,  как  его  отправили сюда,  и  терпение
иссякло. С надежными людьми уже послана депеша  к тому,  кто там,  в Греции,
является   главнокомандующим   и   уполномоченным   тайного   правительства.
Содержания письма Пушкина мы не знаем, есть только запись  в  дневнике  от 9
мая: "Третьего дня писал я  к князю Ипсиланти, с молодым французом,  который
отправляется в греческое войско".
     Даже после первых поражений греков в сражениях с турецкой армией Пушкин
все еще готов туда бежать. Брату он сообщает: "Пиши ко мне, покамест я еще в
Кишиневе.  Я тебе  буду отвечать со  всевозможной болтливостью,  и  пиши мне
по-русски, потому что, слава Богу, с моими конституционными друзьями я скоро
позабуду  русскую азбуку".  Но  бежать он медлит, возможно, ждет  ответа  от
Ипсиланти.
     После эйфории успехов и первых побед отряды греческих волонтеров начали
расправы  с турками и первые казни, по  жестокости  соизмеримые  с крутостью
восточного нрава оккупантов. "Семеро  турков  были  приведены к  Ипсиланти и
тотчас  казнены  --  странная новость  со стороны европейского  генерала",--
удивляется  Пушкин.  Кровавые  расправы его возмущают: в другом  месте греки
перерезали сто турок.
     Денег  у  Пушкина  все  еще  нет,  и друзья не  спешат помочь.  Правда,
ссыльный  Пушкин исправно получает правительственное жалованье.  1 мая  1821
года ему вручили 7600  рублей.  Хотя долгов полно, отдавать их он не спешит.
Вскоре  Пушкин  получает  повестку уплатить  долг под  страхом  полицейского
преследования  и отвечает, что не может уплатить. Все это  время он пытается
уговорить отца прислать денег. "Были  бы деньги..." --  с сожалением напишет
он брату Льву два года спустя.
     А тем временем общая ситуация постепенно меняется. Греческим лидерам, с
которыми он в приятелях и которые могли бы помочь ему, не до  него. Зато "до
него" агентам тайной полиции.  Один из них доносил еще в марте, что Пушкин в
кофейных  домах  публично   ругает  не  только   военное  начальство,  но  и
правительство.  Реакция  сверху,  по-видимому,  смягченная  статс-секретарем
Каподистриа,  быстрая: "...желательно, особливо в  нынешних обстоятельствах,
узнать искреннее суждение Ваше, Милостивый Государь мой, о сем юноше...".
     Инзовская характеристика  была  составлена в  оптимистическом тоне, что
вызывало недоверие к самому Инзову, которым Александр I был недоволен: Инзов
несвоевременно  сообщил  о подготовке  восстания, хотя  знал,  что Александр
Ипсиланти готовил его в Кишиневе. Правительственные чиновники действовали по
известному    принципу:   "доверяй,   но   проверяй".   Информацию,   помимо
бюрократических каналов, поставляли официальные  и  секретные агенты,  в том
числе специально прибывавшие из ст