Взамен  сознание  заполнялось  официальной великодержавной  идеологией,
важную  часть  которой  составляла целебная для  души  мечта  о  мессианском
предназначении Руси. Европеист Пушкин пытался отмежеваться от угнетавшей его
системы, но он жил среди этих людей, соотносился с ними, не мог их избежать,
и вирус азиатства и имперского мышления проникал в его мысли, особенно, если
сопутствующим обстоятельством была лесть.
     Поэт в  мессианской  рамке  -- такая  картина вполне обеспечила бы  ему
перспективу легкого и  безоблачного счастья, которое ему прочили. Он сочинял
по образцам  французских  поэтов Эвариста Парни и  Жана  Грекура,  а ему уже
готовили кресло в русском поэтическом президиуме. Формы стихов он, казалось,
перенимал  у  своих русских  старших собратьев,  но ведь  элегии  и  баллады
Жуковского были немецкими, переиначенными на русский манер.  Поэма "Руслан и
Людмила",  выведшая Пушкина в лучшие русские поэты, была результатом умелого
восприятия рыцарского романа итальянского поэта Лудовико Ариосто  "Неистовый
Роланд" ("Orlando Furioso"). В "Руслане  и Людмиле" имена напоминают также о
Парни, к которому Пушкин питал особую симпатию: у Парни --  Аина, у  Пушкина
-- Наина, у Парни -- Русла, у Пушкина -- Руслан.
     В  российской  литературе оставались гигантские пространства  целины, и
талантливый  человек,  овладевший  мировой  литературой,   мог   браться   и
разрабатывать любой  жанр или все жанры сразу, что  Пушкин и поэты его круга
делали весьма успешно. Пушкин называл Батюшкова "наш Парни российский", но и
его самого  в  молодости можно так назвать. Все темы  были  нетронутые,  все
интересно попробовать.  И благосклонное одобрение  наверху гарантировано при
одном только условии, старом, как мир: не надо касаться некоторых щекотливых
вопросов политики и права. Но Пушкину такого счастья было мало.
     Неожиданно  для  всех  (но  не  для него  самого) он  после  очередного
приступа  "гнилой горячки" задумывает устроиться на  военную службу,-- новая
идея на старый лад. Друзья вначале удивлены. "Я имею надежду отправить его в
чужие  краи, но он  уже  и слышать  не  хочет  о мирной  службе",--  говорит
Александр Тургенев.  А  чуть  позже  об этом  сообщается еще  более  твердо:
"Пушкин уже на ногах и идет в военную службу". Тот же Тургенев пишет об этом
Вяземскому в марте 1819  года. А еще через неделю Тургенев пишет Вяземскому,
что  Пушкин  собирается  в Тульчин, а  оттуда  в  Грузию,  и  бредит войной.
Возможно,  идея  возникла у Пушкина  в  результате знакомств с  грузинами  в
Петербурге.
     По  свидетельству  Ивана  Пущина,  Пушкин   ищет  знакомства  с  Павлом
Киселевым, только  что  назначенным  начальником штаба  2-й  армии.  Киселев
обещал содействие в определении Пушкина к себе. Сам Киселев готовился отбыть
в  военные поселения  на юг Украины.  Киселев  не знал, а некоторые приятели
поэта  были в  курсе  дела:  из Тульчина Пушкин,  будучи  принят  на военную
службу,  сумеет пробраться  в  войска, расположенные на Кавказе. Там,  когда
начнутся военные действия, он двинется с войсками в сторону Турции.
     В  мае  Батюшков  в  письме  из  Неаполя,  не догадываясь  об  истинных
намерениях  Пушкина, сожалеет  о  его решении поступить на  военную  службу.
Тургенев отмечает, что  Пушкин  бредит уже войною,  что можно толковать  как
состояние возбуждения, в котором он находится. В конце  мая 1819 года он  со
дня  на день готов начать осуществление замысла. В этом состоянии его свалил
новый приступ болезни.
     Тургенев  в  письме  Вяземскому  замечает  о Пушкине:  "Он простудился,
дожидаясь  у  дверей одной бляди, которая его не пускала в дождь к  себе для
того, чтобы не заразить его своей болезнью". Видимо,  Пушкин все  же добился
приема, ибо  тот  же  Тургенев  напишет чуть  позднее,  что  Пушкина  нельзя
обвинять за  оду "Вольность" и за две болезни "не  русского имени". А пока у
Пушкина  состояние опять  очень  тяжелое,  и  доктор  Лейтон  ни  за что  не
ручается.
     Лечение  молодого и  сильного организма, однако,  шло успешно.  Обритый
наголо  Пушкин  покупает  парик.   Периодически  надевая  его,  он,  видимо,
старается к нему привыкнуть. Поднявшись с постели, Пушкин стал искать связи,
дабы  устройство его на военную  службу  состоялось. Он  не знает  того, что
стало ведомо его друзьям. Между тем Николай Тургенев, который был осведомлен
о том,  что происходит наверху, почувствовал,  что попытки  выхлопотать  для
Пушкина  должность  за  границей  по  дипломатической  части  натыкаются  на
холодные отказы,  впрочем, как  и ходатайства  насчет военной  должности. 20
апреля 1819 года Николай  Тургенев  писал брату Сергею: "О помещении Пушкина
теперь,  кажется,  нельзя и  думать".  Поставим  вопрос, на который не знаем
ответа: что узнал  Николай Иванович? Почему и в дипломатической, и в военной
карьере поэту было отказано? Остается  предположить, что он, в сущности, еще
ничего не сотворив противу власти, уже был на крючке.
     Между  тем слухи о военной кампании к этому времени сошли на нет, так и
не реализовавшись.  К  тому  же генерал Орлов, приятель Пушкина, охладил его
пыл, сообщив,  что если поэт  попадет сейчас на  юг  в качестве офицера, ему
придется участвовать в расправе  над восставшим уланским полком. Это в планы
Пушкина  вовсе  не  входило,  и  он  подал прошение  об  отпуске.  Отпуск по
собственным  делам  в  Михайловское  переводчику  Иностранной  коллегии  был
разрешен.
     Но и  в  Михайловском  ему  не сидится, он  опять  скачет в  Петербург.
"Пушкин по утрам рассказывает  Жуковскому, где он всю  ночь  не  спал; целый
день делает  визиты блядям, мне и кн. Голицыной, а в вечеру иногда  играет в
банк...".Это из отчета Тургенева Вяземскому.
     Не способствовал улучшению душевного состояния Пушкина и вернувшийся из
двухлетнего кругосветного путешествия одноклассник Федор Матюшкин. Два года,
десятки  стран,  неведомые  острова, народы, обычаи. А  Пушкин  за прошедшее
время  так  и  не  сдвинулся с места. Матюшкин  сразу  стал  рассказывать об
Америке. Вспомнил  старика Сеземова, которого встретил  в  Новом Альбионе, в
Калифорнии. Старик и  слушать не хотел о возвращении на родину: "Там солдату
двадцать пять лет батюшке-царю служить надоть, а мне невтерпеж. Я, сударь, и
так  до смерти не успею много доделать, а вот  извольте поглядеть чудеса мои
да  сестре  пересказать, если  когда  свидитесь".  И старик стал  показывать
Матюшкину урожаи невиданные: редька весом в полтора пуда, репа 12-13 фунтов,
картофель родит сам сто,  притом  дважды в год.  Эти  строки дописываются  в
Калифорнии, в трех часах езды  от  Альбиона. И  хотя  старик немного приврал
насчет размеров редьки и репы, это действительно прекрасный уголок на берегу
Тихого  океана,  неподалеку  от  другого  и  более  известного исторического
русского поселения Форт Росс.
     Матюшкин захлебывался  рассказами о загранице. Останавливался он  и  на
острове  Святой  Елены, даже встречался с  Наполеоном.  Тот  был  в  халате,
обросший, с бородой, с  подзорной трубой  в одной  руке и бильярдным кием  в
другой. Наполеон жаловался русскому  путешественнику  на дурное содержание и
дороговизну баранины  на острове.  Мы  можем только догадываться,  с  какими
чувствами слушал Пушкин эти рассказы, о чем думал.
     Конец 1819 -- начало 1820 года проходят у  него под знаком конфликтов и
скандалов.  В  присутствии   того  же  Матюшкина  Пушкин-отец   грозил  сыну
пистолетом. Возможно, отец отказывался дать деньги, а сын требовал. В театре
Пушкин  вызывает на дуэль  майора Денисевича.  Ссору улаживают.  В ресторане
"Красный кабачок" Пушкин с компанией Нащокина участвует  в драке  с немцами.
Затем происходит еще несколько драк. Состоялась дуэль с  Кюхельбекером из-за
эпиграммы  -- Пушкин  стреляет  в  воздух. Екатерина Карамзина  в  письме  в
Варшаву  жалуется брату,  Петру Вяземскому: "Пушкин всякий день имеет дуэли;
благодаря Бога, они не смертоносны, бойцы всегда остаются невредимы". Пушкин
проигрывает в карты все деньги,  а затем тетрадь  своих стихов, которая идет
за  одну  тысячу рублей. В  стихах  его  то  и  дело мелькают  упоминания  о
попойках, в них он находит наибольшее удовлетворение.
     Реакцию  Пушкина  на  сорвавшуюся   попытку  попасть  на  Кавказ  можно
предугадать. Он затевает ссору с лицейским однокашником, а теперь соседом по
дому Модестом Корфом, который побил его слугу Никиту.  Пушкин вызывает Корфа
на дуэль. Последний, к  счастью, просто-напросто  отказывается  встречаться.
Еще одна реакция  на  неудачи: Пушкин вдруг начинает  бранить  Запад. Друзья
удивлены.  Когда поэт  сильно  русофильствовал  и  громил  Запад,  Александр
Тургенев  заметил:  "Да  съезди,  голубчик,  хоть в  Любек!".Это был  первый
иностранный порт,  в котором  останавливались  шедшие за  границу  пароходы.
Пушкин расхохотался.
     Наконец, в Петербурге проносится слух,  что поэт был вызван в секретную
канцелярию Его Величества и там высечен. Узнав  об этом слухе, позорящем его
дворянскую  честь, Пушкин готов  драться с  каждым,  кто  слух пересказывал.
Распространителем  слуха   оказался  картежник  Федор  Толстой   по   кличке
Американец.
     Ситуация в стране мрачнеет, образ Европы, земли обетованной,  то и дело
возникает  в  новых красках и  впечатлениях.  Приехал из-за  границы  Сергей
Тургенев и уехал  в  Константинополь. Самые умные  и предприимчивые знакомые
поэта понимают, что  надеяться не на что, а уж ждать и  подавно, и едут  или
собираются ехать за границу. Те,  кто остается, об этом мечтают. Кюхельбекер
печатает  в  журналах  заметки о  своем  воображаемом путешествии по Европе.
Через полгода он туда уедет,  а пока описывает Европу 26-го века -- довольно
примитивная фантазия.  Самое любопытное  в ней для нас  то, что друг Пушкина
пытается высказать между строк идею: Россия в будущем может стать похожей на
Америку,  которая для цивилизованных россиян  уже  служит эталоном и идеалом
общественного устройства.
     Словно сговорившись, многие мечтают ехать в разные страны, только бы не
оставаться в России. Даже умеренный Карамзин в эти же дни строит свои планы:
"Боюсь только фраз и  крови. Конституция кортесов есть чистая  демократия...
Если они устроят государство, то обещаюсь  идти пешком в Мадрид, а на дорогу
возьму Дон-Кишота". Впрочем, Пушкин после  исказил мысль Карамзина, написав,
что Карамзин (он называет его одним "из великих наших сограждан", но адресат
прозрачен)  еще  раньше  говорил,  что  "если  бы  у  нас  была  бы  свобода
книгопечатания,  то  он с  женой  и  детьми  уехал  бы  в  Константинополь".
Получается,  что Карамзин хотел ехать  не за свободой, а от разгула свободы,
что, вообще говоря, в отдельные периоды развития некоторых  стран имеет свои
основания,  но тогда Карамзин  говорил обратное. Вяземский,  сидя в Варшаве,
предчувствует,  что  не за горами  репрессии: "Власть любит generaлизировать
(он  соединяет два языка в одном слове.-- Ю.Д.) и там, где дело идет  о мере
частной, принимать меры общие... Я о Франции плачу, как о родной".
     28 марта 1920 года Пушкин обедал у Чаадаева, и разговор вертелся вокруг
двух  тем:  слухов  о предстоящей войне и загранице.  Споры о  новой военной
кампании,  подготовка  к  которой  шла  на Кавказе,  велись на  всех  этажах
чиновничьей иерархии. Шли перемещения офицеров. Цель  не называлась, но было
ясно,  что речь идет о новом походе  на Турцию,  который  все откладывается.
Чаадаев  думает  о  поездке  в Европу,  и оба приятеля  уже  не  первый  раз
обсуждают возможность совместного путешествия.
     Раньше Пушкин вместе с Михаилом Луниным  ездил в Царское Село провожать
в  Италию Батюшкова, а теперь он  провожает Лунина.  В  нежном  порыве  поэт
отрезает  у Лунина на  память  прядь  волос.  Он хотел  бы вслед за друзьями
отправиться  в  Европу,  он задыхается здесь. Около  21  апреля  1820 года в
письме к  Вяземскому Пушкин сетует: "Жалеть,  кажется, нечего --  а все-таки
жаль. Круг поэтов  делается час от часу теснее -- скоро мы будем принуждены,
по  недостатку  слушателей, читать свои  стихи друг  другу на  ухо.--  И  то
хорошо.". А дальше  в этом самом  письме  он говорит, что  ему плохо, что он
жаждет покинуть душный  Петербург,-- те слова, которые мы вынесли в эпиграф.
С января по май 1820 года он написал едва ли больше пяти стихотворений, хотя
начал  еще несколько.  Он  чувствует, что  теряет даром  время. "Я  глупею и
старею не неделями, а часами",-- жалуется он Вяземскому в том же письме.

     И дней моих печальное начало
     Наскучило, давно постыло мне!
     К чему мне жизнь?

     Лунин  любил   повторять,  что  язык  до  Киева  доведет,  перо  --  до
Шлиссельбурга.  От безвыходности  две  мысли  приходят Пушкину: покончить  с
собой  или  --  убить царя.  Его остановили и  отговорили  Чаадаев и Николай
Раевский. Поэт вспомнит потом в "Руслане и Людмиле":

     Ум улетал за край земной;
     И между тем грозы незримой
     Сбиралась туча надо мной!..
     Я погибал...

     Что  касается  намерения  стать  террористом,  о   котором  Пушкин  сам
признается через пять лет  в неотправленном письме к императору  Александру,
то экстремизм его, как и многое в желаниях,  был весь в словах, в браваде, а
не в  деле. Пушкин  принес  в  театр  и показывал  знакомым портрет  Лувеля,
заколовшего  наследника  французского  престола,  со  своей  надписью  "Урок
царям", что вряд ли стал бы делать серьезный цареубийца.
     Скорей  всего,  ничего  этого  не  было  бы:  ни  драк,  ни  злобы,  ни
антиправительственных  стихов,  ни  мальчишеских  глупостей  в  общественных
местах,  ни  мыслей о терроре, если  бы Пушкина просто-напросто отпустили за
границу. Возможно, там  он решил бы, что дома все же  лучше, и тихо вернулся
полным впечатлений, а то  и стал бы горячим защитником  всего чисто русского
-- от  царя до лаптей. Но так устроена русская  система в течение  столетий:
борясь с недовольными, она их  плодила, чтобы затем с новой силой подавлять.
Энергия нации уходила  в  борьбу  со своими согражданами,  в  слежку друг за
другом.  За  Пушкиным  слежка  уже  шла, и последующие  события  происходили
быстро, как в кинематографе.
     Добровольный осведомитель В.Н.Каразин записывает в своем дневнике мысли
о "поганой армии  вольнодумцев", приводит эпиграмму Пушкина и сообщает о ней
управляющему Министерством внутренних дел В.П.Кочубею. Кочубей докладывает о
полученном письме царю. Петербургский военный генерал-губернатор граф Михаил
Милорадович приказывает полиции достать  копию  пушкинской оды "Вольность" и
эпиграммы  Пушкина, что,  согласно докладу полиции, удается "не без  труда и
издержек".  Становится  известно  и  о  подписи  к  портрету,  который  поэт
демонстрировал в театре.
     Политический сыщик Фогель  в отсутствие Пушкина  является к нему домой,
прося его слугу  Козлова за 50 рублей дать почитать рукописи хозяина. Козлов
ему отказывает. Пушкин, вернувшись домой, поспешно сжигает часть  рукописей.
На следующее утро он ждет обыска, но его приглашают на прием к Милорадовичу.
За  Пушкина  заступился  Федор  Глинка,  чиновник  по особым поручениям  при
генерал-губернаторе.   Предполагалось,   что,   пока  будет   идти   беседа,
полицмейстер заберет все рукописи, которые  найдет у  Пушкина в доме.  Поэт,
однако,  с  готовностью предложил прямо в  кабинете написать  все крамольные
стихи,  ему известные, пометив при этом, какие из них сочинены им самим. Эта
открытость обезоружила генерала,  и он,  услышав  слова раскаяния, от  имени
Александра Павловича  объявил поэту прощение. Пушкин мог  только  вздохнуть,
решив, что он легко отделался.
     Император, однако, был не доволен чересчур  быстрым раскаянием Пушкина,
заподозрив,  и,  вероятно,  не   без  оснований,  отсутствие  чистосердечия.
Наказания злоумышленника требовал также военный министр Аракчеев, сообщивший
царю  о  двух  эпиграммах Пушкина.  Речь  пошла  о ссылке  в  Сибирь  или  в
Соловецкий монастырь.
     Возможно, у  Пушкина была слабая надежда,  что  с  ним  поступят, как с
Грибоедовым, которого  отправили служить за  границу.  Но у  Грибоедова  был
чиновничий  стаж. Боратынский  в тот  же  год  попадает  в  солдаты,  и  это
считалось ссылкой, но -- в Финляндию. (Пора, наконец, нам кажется, вернуться
к  правильному написанию фамилии русского  классика. Аргумент,  что  слишком
много   издано    с   ошибкой,    представляется   ошибочным.   Между   тем,
пра-пра-правнучка  Евгения  Боратынского  Katherina  Boratynski,  работающая
вместе с нами в Калифорнийском университете, ни слова не знает по-русски, но
свою фамилию пишет правильно.) Может быть, надеясь, что  с ним поступят, как
с Боратынским, Пушкин эпатировал публику и был откровенен с Милорадовичем.
     Мысль об отправке Пушкина в виде наказания за границу,  как ни странно,
у властей возникала.  Обер-прокурор  Священного  Синода и  министр народного
просвещения Александр Голицын знал Пушкина по лицею  и даже представлял  его
среди  других  выпускников  царю  Александру.  В  1818  году  Голицын  издал
инструкцию  для  цензоров,  в  которой  предлагалось  не   допускать  мысли,
противные принятым твердым правилам, обнаруживать и пресекать вольнодумство,
безбожие, своевольство, мечтательное  философствование и пр. Теперь  Голицын
предложил выслать Пушкина в Испанию.
     Любопытно, что  это  -- важнейшая деталь  биографии поэта, а о  ней нет
никаких разработок.  Кому  Голицын предложил эту  идею? Вряд ли кому-нибудь,
кроме императора. И почему предложил?  Загадочный факт остается белым пятном
пушкинистики.  Александр  Тургенев,  директор  департамента  духовных  дел и
иностранных  вероисповеданий,  был  прямым  подчиненным  министра  Голицына.
Отношения   между  ними  были  хорошими,  не  случайно  Голицын  предоставил
Тургеневу квартиру в своем доме. Тургенев вполне мог обосновать такую ссылку
для  Пушкина,  а  Голицын  --  подать  эту  мысль  царю. Вариант  мог  бы  и
осуществиться, если бы не  революция, вспыхнувшая в Испании. Не знаем, стала
ли идея такой ссылки известна поэту и  какова была  его реакция. Предложение
не нашло одобрения, да это и  понятно:  отправка в Испанию вовсе не стала бы
наказанием.
     Между  тем  причины  для принятия мер против  вольнодумцев и  смутьянов
были, с позиций властей,  серьезными. В Испании  революция. Во  Франции убит
наследник престола. В Петербурге  полиции  известно о заседаниях нелегальных
организаций, вроде  Союза  Благоденствия. Пушкин общается  с  заговорщиками,
сочиняя стихи  противоправительственного  содержания. Как и всегда в России,
крамолу  тогда  писали многие (например,  вполне лояльный Федор  Тютчев).  О
стремлении  Пушкина вырваться за Запад было  известно; потакать ему  в  этом
так, как предложил Голицын, царь не намеревался.
     Филипп   Вигель,  член   общества   "Арзамас"   и   приятель   Пушкина,
сформулировал  суть  дела:  "Когда  Петербург был  полон  людей,  велегласно
проповедующих  правила,  которые  прямо  вели  к  истреблению  монархической
власти, когда ни один  из  них  не  был  потревожен, надобно же было,  чтобы
пострадал юноша, чуждый их затеям, как  последствия  показали... Пушкин  был
первым, можно сказать, единственным тогда мучеником за веру, которой даже не
исповедовал".
     Друзья  Пушкина,  которые понимали цену его дарования,  переполошились.
Чаадаев  помчался к Карамзину, прося заступиться за друга перед вдовствующей
императрицей Марией  Федоровной и  начальником  Пушкина  графом Каподистриа.
Карамзин  готов  был  содействовать, но  потребовал от  Пушкина  обещания не
писать против  правительства  в течение  двух  лет.  Почему именно двух лет?
Видимо,  просто  условный отрезок времени,  чтобы  успокоить страсти. Пушкин
дает Карамзину такое обещание. Участь молодого поэта действительно облегчила
Мария  Федоровна,  которая помнила,  что  наградила  юного  Пушкина за стихи
золотыми часами, которые