открывались приметные пути в  неведомые
царства. Потерял сон Ярофей, чудилось ему: за синими цепями  гор  и  лежит
она, нетронутая райская земля, и ждет своего хозяина.  В  потаенном  месте
хранил Ярофей тайный чертеж. Вскакивал ночью, зажигал светец и до утренней
звезды не отрывал беспокойных глаз от чертежа.
     На крутом яру, откуда видны и Киренга и Лена, срубил Сенька  Аверкеев
себе избу с клетью и подклетью, с малыми оконцами  к  востоку,  с  глухими
воротами. Вошла в нее хозяйкой Степанида. Перешагнула она  высокий  порог,
вспомнила путь до этого порога, усмехнулась, дернула рыжей бровью. Всплыли
прожитые  годы  -  горькие,  безрадостные,  сиротские...  Жила  Степка   в
подручных у стряпухи. Колола  дрова,  скоблила  оловянные  горшки,  рубила
капусту, чистила свеклу. Где блюдо подлизнет, где крохи подберет -  тем  и
сыта. Кутка своего не имела, а валялась в  птичнике  на  соломе.  Встанет,
бывало, поутру - до самых глаз в пере, в соломе да  в  дерьме  курином,  а
девки широкоротые, стряпухины дочки, ее на смех:
     - Эй, куриный шесток!
     Высохла Степка в былинку.  Как-то  в  воскресный  день  на  задворках
услыхала Степка, как гулевые мужики вели речи скрытные.  Шептались  тайно,
озирались воровато, хоронясь за овином.  Поняла  Степка  из  тайных  речей
заветные  думы  гулевых  мужиков:  собрались  они  в  поход,  чтоб   землю
привольную отыскать, чтоб спастись от  худой  жизни.  Запала  в  голову  и
Степке неотвязная думка - пристать к  мужикам,  посмотреть  ту  привольную
землю. Но как взглянет на себя Степка, омрачится, охнет и в слезы: кому же
нужда брать в такое дело заморыша, да к  тому  же  девчонку?  "Хоть  бы  я
парнем была", - сокрушалась Степка. Но думка  неотвязно  зрела,  и  Степка
гулевых мужиков перехитрила. Добыла портки и рубаху, рваную шубенку, шапку
и сошла за поваренка.
     ...До счастья далеко, суров походный путь: дороги  не  хожены,  места
глухи, леса буреломны.  Прорубались  тайгой,  плыли  кипучими  порожистыми
речками, переходили скалистые  кручи  волоком.  Где  огнем,  где  обманным
словом, где нехитрым подарком  смиряли  сибирских  коренных  жителей.  Вел
Ярофей Сабуров - смельчак и бывалец, вел к далеким берегам Лены.  Бывальцу
верили, но не всегда. В ярости хватались за  ножи,  рогатины,  самопалы  и
решали спор по-ратному: кто кого сразит.
     В начале  похода  у  Енисейского  волока  изголодавшиеся,  промокшие,
по-звериному ярые ватажники драли вихрастого паренька  Степку.  Сгубил  он
варево, свалил в котел и  щук,  и  жирнозадых  уток,  и  худо  облупленных
зайцев, да в придачу, по недоглядке,  обронил  туда  же  вонючую  тряпицу.
Выкручивался поваренок, отмалчивался, озорно  вздрагивала  рыжая  пушистая
бровь...
     Дорога бродяжья длинна и бескрайна. Тайга и то от времени  линяет,  и
часто лихой бывалец не узнает хоженных мест. А  что  скажешь  о  человеке,
если минуют годы?
     К концу бродяжьего похода стали примечать  ватажники  диво:  раздался
сухопарый поваренок в грудях, в бедрах  округлел  и  прозываться  стал  не
Степкой, а  Степанидой.  Подтянули  ватажники  кушаки,  заломили  шапки  и
заходили гусаками. Больше  всех  мучила  рыжая  бровь  Сеньку  Аверкееева.
Мучила смертельно, неотвязно.
     Но знал Сенька - сурова жизнь: "Метишь в лосеву телку, а  попадешь  в
гнилую елку". Заметался, затревожился, неотступно ходил за  Степанидой.  А
Степанида тянулась к Ярофею; приглядывалась, украдкой  вздыхала,  пыталась
разгадать, что таится у него на сердце. Немало пролилось девичьих слез.
     Но гору не перескочишь, в чужое сердце не залезешь. Вырвала Степанида
из своего сердца заветную думку, вырвала с болью, как  жгучую  крапиву,  и
перешагнула крепкой ногой порог Сенькиной избы.
     ...Порядки в Сабуровке сабуровские.
     До Москвы далеко, а еще дальше до царя; правил  окрестностями  Ярофей
своенравно, своеправно; слыл он за малого приленского воеводу.
     Жить  бы  да  жить  в  привольной  сытости.  Мрачный  ходил   Ярофей:
по-прежнему мучила надоедливая думка. Из теплого угла безудержно тянуло на
простор. Верилось: там, за нехоженой  тайгой  и  звериной  глушью,  цветет
неведомая счастливая земля.
     Даже сны Ярофея тревожили до одури. Как-то  приснилось:  раздвинулась
скала, что высится за синим мысом, и хлынула вода, залила горы и леса.  Не
стало места ни человеку, ни зверю, только  птицы  с  плачем  носились  над
водой, искали пристанища. Проснулся Ярофей в ознобе,  вскочил  с  лежанки:
"Уходить надо с насиженного места! Уходить!.. К худу сон..."
     Часто выходил Ярофей к реке, садился на  высокий  бугор.  Тихая  Лена
лениво катилась к северу. За Сабуровкой  она  разлилась  в  широкий  плес,
тусклый и мертвый,  как  озеро.  Берега  плеса  заросли  осокой,  камышом,
подернулись ряской. Вглядывался Ярофей в дремотную зелень, гневно  шептал:
"Бесталанная река, постылая!.."
     Всякому делу - свой конец.
     Стал  доискиваться  московский  царь:  отчего  с  богатой  Лены   мал
соболиный и иной пушной приход? Отчего  урон  терпит  царская  казна?  Иль
перевелось зверье? Или отбились от ясака покоренные сибирские народы?
     Дознался царь о самоуправстве дерзкого Ярошки Сабурова, послал своего
доглядчика и сборщика пушной  казны,  воеводу  немца  Петра  Кранца,  чтоб
царским именем и крепкой рукой  навел  на  Лене  порядок,  а  самоуправца,
беглого Ярошку, заковал бы в железные колодки.
     Словно вешний снег, явился в Сабуровку царский воевода.  Крутонрав  и
злобен оказался Петр Кранц. В день его приезда  ударил  задорно  церковный
колокол, поп Гаврила служил  в  честь  воеводы  молебен,  но,  к  великому
огорчению сабуровцев, воевода в храм не пожаловал. Со  своими  помощниками
торопливо громил он Ярофеевы погреба и  клети.  И  не  успел  поп  Гаврила
пропеть многолетие, как царский воевода заковал Ярофея в железо и бросил в
черную избу.
     Насупилась Сабуровка. Не по нраву пришлась ей  крутая  рука  воеводы.
Стали ревностно доглядывать сабуровцы  за  воеводой  и  его  людишками.  А
воевода, как берложный медведь, сидел в воеводской избе, будто его и  нет,
но все видел, все слышал.  Подслухи  его  и  доглядчики  навозными  мухами
рассеялись по Сабуровке. И примечали сабуровцы с тревогой, что  воеводская
сторона росла, съезжались отовсюду неведомые люди, воеводские доглядчики и
помощники. Многих сабуровцев разорил начисто лиходей  воевода  непомерными
поборами и своевольными грабежами.
     Разбилась Сабуровка на две слободы: Воеводовку и Ярофеевку.  Смертным
боем бились по воскресным дням слободки:  шли  люди  стеной,  ломали  друг
другу ребра, кровянили снег. К заходу солнца расходились; вновь  свирепели
и, едва залечив раны, готовились к новым схваткам.
     Драку затевали ребятишки, на  их  крик  выбегали  бабы,  и  начинался
словесный бой; ядовито-злобная брань разжигала кровь, быстро бабы  хватали
друг друга за волосы, и  тогда  с  дубьем,  кольями,  рогатинами  выбегали
мужики.
     Особенно круты и своевольны были низовые сабуровцы, что поселились  у
самого берега плотным куренем. Жили там  лихие  Бояркины,  дружные  братья
Зазнамовы, заядлые пропойцы и скандалисты Минины, бесстрашный  медвежатник
Пашка Ловкий, удачливый соболятник Сомов, прозванный Соболиным Дядькой.
     Видя  разлад  и  бесчинства,  отбивались  от  воеводы  и   покоренные
сибирские народцы; плыло  пушное  добро,  минуя  воеводские  клети,  плыло
неведомо куда.
     Давно бы надо казнить самоуправца  Ярошку  -  от  него  бесчинства  и
разбой, но медлил воевода, косясь волчьим глазом на низовую Сабуровку.
     Приказав  ключнику  накрепко  держать  Ярошку  под  замками  и  зорко
доглядывать, воевода вызвал письменного голову и велел строчить  в  Москву
царю скорую челобитную. Воевода писал:
     "...слезно  молю,  великий  царь-государь,  о  ратной  подмоге,  дабы
учинить спокой и привести Ярошкиных воров и разбоя чинителей к покорности,
а его, беглого Ярошку, казнить лютой смертью..."



                               РАТНЫЙ ПОХОД

     Лил  весенний  косой  дождь.  Зеленые  молнии  рвали  небо.  Набухала
Киренга, ширилась, распирая берега.
     Мимо серых плетней по ухабам и  промоинам  торопливо  шла  женщина  с
узелком в руке. Дойдя до воеводских ворот, на миг задержалась.
     Мужик в рваной дерюге топтался у ворот в жидкой глине;  укрывая  лицо
от ударов дождя, злобился.
     В женщине узнал вратарь Степаниду, сплюнул, нехотя отдернул щеколду и
гнусаво промычал в слипшуюся бороду:
     - Сызнова к немцу?
     Степанида кивнула головой и скользнула в ворота.  Мужик  сыпал  вслед
срамную брань:
     - Бесстыжая!.. И непогодь не держит. Худо Сенька плетью  тебя  жалил,
ой, худо!..
     Степанида украдкой обошла воеводское крыльцо и  потонула  в  пустыре,
где среди полынника  и  крапивника  торчала  черная  изба.  В  рытвине  ее
встретил рослый парень с раскосыми глазами, в промокшей бараньей шубе.  Он
вырвал у Степаниды узелок и молча скрылся.
     Она стояла в полыннике, дрогла, кутаясь в платок.  Вскоре  послышался
глухой шепот, визг ржавого замка, шлепанье грузных  шагов.  Близко  всплыл
знакомый  голос,  от  него  захолонуло  сердце.  Степанида  не   стерпела,
бросилась и повисла на плече Ярофея. Он стоял, повитый цветным платком,  в
оборчатой юбке, узкой и короткой.
     Степанида шепнула:
     - Укрой бороду, - и пошла.
     За ней, неловко ступая, шагал Ярофей.
     У ворот Степанида привычно щелкнула колотушкой. Вратарь отпер ворота,
хитро усмехаясь, бросил:
     - Аль не в нраве немец? Аль горька ему?
     Степанида смолчала. Ярофей шагнул, путаясь и закрывая платком бороду.
     - Откуда с тобой подружница? - скосил глаза вратарь.
     - Ослеп, жеребец, - кинула озорно Степанида, -  то  с  поварни  девка
Силантиха.
     - Ах ты, такую птаху и не узнал... Винюсь! - загоготал мужик, сдернул
облезлую, дождем побитую шапчонку и озорно ляпнул ею по спине Ярофея.
     Степанида и Ярофей шли молча. Дождь стихал.
     - Иззябла я... - шепнула Степанида.
     - Скину я юбку, нет моей мочи... - не вытерпел Ярофей.
     - Страшись, всяк встречный признает!
     Дошли до избы. Озираясь, Степанида провела Ярофея  в  подклеть.  Ночь
Ярофей провел в тревоге, в полусне.
     Неотступно тревожил ласковый шепот Степаниды,  мерещились  ее  глаза.
Дивился Ярофей: чудна жизнь, в сердце человека премного  тайников  и  троп
непролазных. Приметен глаз у Ярофея, горячий,  взглянет  -  обожжет;  чует
Ярофей в таежной глуши хитрую  звериную  поступь,  а  вот  как  подкралась
Степанида, того не усмотрел.
     Дивился Ярофей, и от радости наливалось сердце  сладостной  тревогой,
колотилось  неудержно,  торопливо.  И  казалось  Ярофею:  он  -  птица  и,
всплеснув крыльями, летит  над  тайгой,  оглядывая  заветные  дали  зорким
глазом.
     Едва  скользнул  в  оконце  утренний  свет,  послышалась   осторожная
поступь. Степанида  вошла  бесшумно.  Ярофей  вскочил,  легко  поднял  ее,
обомлевшую, теплую, желанную. Припав  к  веснушчатой  щеке,  он  отрывисто
шептал:
     - Дай снесу тебя, Степанида, в свою избу. Сила во мне страшенная...
     Засмеялась, обвила шею и, обжигая губами, отвечала:
     - Не можно, Ярофеюшка, мужняя жена я...
     - Так ли? - загорелся Ярофей.
     - Не можно, - повторяла Степанида,  всем  телом  льнула  к  Ярофею  и
сжимала горячими руками еще крепче его шею.
     Вмиг выскользнула, выпрямилась, заговорила тревожно:
     - Страшусь, Ярофеюшка, не позору, - за тебя страшусь, месяц синенький
мой, быть тебе сгублену...
     - Не страшись, Степанида, были бы у сокола крылья, а небес хватит.
     - Лют и злобен воевода, - говорила Степанида, плотнее  прижималась  к
Ярофею и торопливо перебирала пальцами жесткие кольца его бороды.
     Всхлипывая и глотая слезы, поведала она свои  злоключения  и  кровные
обиды; рассказала и о хитростях  бабьих,  которые  помогли  ей  обманывать
воеводу, добыть ключи от тюремной избы. Только накликала на  себя  гнев  и
насмешки многих сабуровцев.
     - За гулящую признали, - жалобилась Степанида, - срамными словами при
встречах помыкали.
     Ярофей обнимал Степаниду молча, и примечала  она,  как  вздымались  у
него на шее жилы, плотно сжимались губы, кривилась бровь...


     Сабуровка готовилась к весне.
     Дознались низовые сабуровцы о новых происках воеводы. Плыли  слухи  о
бегстве Ярофея, но толком никто ничего не знал. Коварства лиходея  воеводы
беспредельны: мог казнить Ярофея и слух пустить.  Перестали  ладить  сохи,
хомуты, бороны, потянулись узловатые пальцы к самопалам, рогатинам, мечам.
     Точила ножи низовая  Сабуровка,  готовили  жонки  украдкой  сухари  и
прочую ратную снедь, как перед большим походом.
     У Ваньки Бояркина собрались дружки ватажные, старые бывальцы.  Тут  и
вскипела яростная и дерзкая думка: ударить по воеводе, утопить  лиходея  в
сонной Лене, а людишек его да тех из сабуровцев, которые вьются с лестью и
подачками около воеводы, побить  и  покалечить.  Страшиться  нечего:  пока
дойдет весть до царя, много поубавится воды в Киренге - жди-пожди.
     Но легко думка  вскипает,  легче  тумана  взвивается  под  облака,  и
остается горечь на сердце. Разбил думку Соболиный  Дядька.  Таежный  шатун
поведал диво. И выходило так, что  сидеть  на  Киренге,  дремать  у  Лены,
склоняя повинные головы перед воеводой, к лицу только Сеньке Аверкееву  да
его жонке, у которой левый глаз косится на Сеньку, а правый - на  воеводу.
Остальные вольные казаки должны бросить обжитое логово, и чем скорее,  тем
лучше. Соболиный Дядька шепотом говорил о своем последнем походе с Ярофеем
в тайгу. Дойдя до кипучей речонки, Ярофей примечал  по  звездам  и  другим
лесным приметам, где стоит неведомое царство Дауры и течет река Амур.  Той
реке наша Лена не ровня: там ни одна крещеная душа не  бывала,  соболь  не
тронут, тайга жирна зверем и птицей, река до верхов  рыбой  переполнилась,
волна выкидывает ту рыбу на берега, и кормятся ею медведи и росомахи. Горы
там родят чистое золото, серебро и каменья, лалы-самоцветы.
     Глаза у слушавших это диво горели  жадной  искрой,  от  зависти  туго
набухали  жилы,  колотились  сердца  -  так  распирал  их   словоохотливый
Соболиный Дядька.
     - У Ярофея своими глазами видел я заветный пергамент, -  не  унимался
Соболиный Дядька, - на  том  пергаменте  пути  проложены,  реки  и  волоки
помечены. Дивный пергамент!
     Зрели новые  помыслы,  раскалялись  жаркие  головы.  Ванька  Бояркин,
давнишний дружок Ярофея, горячился:
     - Крещеные, по нраву ли вам, вольным, воеводчество немчина?  Того  ли
ждали? Дадим ли сгинуть Ярофею от лиходейства?
     Сдерживали Ваньку, как медведя на рогатине, дюжие руки  Зазнамовых  и
Мининых, боялись бывалые казаки  озлобить  коварного  немчину  и  зазря  в
безвременье погубить свои помыслы.
     Ванька кидался в кулаки.  Быть  бы  бою  хмельному,  да  распахнулась
дверь, и встала перед Кешкой Зазнамовым Степанида.
     Кешка зыркнул глазами и крикнул:
     - Воеводова бражница! Каков посол, а? Чуете, казаки?
     - Дошлый немчина, чужих жонок в подслухах имеет! - кричал Минин.
     - Сенькин недогляд. Ишь, дал волю... - выпрямился Соболиный Дядька  и
хотел еще что-то сказать, но Степанида сбросила платок.
     - В подслухах не бывала, привела вам атамана.
     Вошел Ярофей.
     - Кого корите  срамным  словом?  Степаниде  кланяюсь  низко.  Вернула
подбитому соколу крылья. Легла поперек сердца.  Тому  быть.  Разумею  ваши
помыслы, по нраву они мне!..
     Смолкли  ватажники.  Насупились.  Косо  взглядывали  из-под  нависших
бровей и голов не  поднимали.  Ванька  Бояркин  теребил  кожаную  опояску,
украдкою сбил со лба надоедливую каплю пота,  кашлянул,  огляделся,  потом
осмелел и подошел к Ярофею.
     - Быть вольному вольным. Повинюсь за всех, откинь  обиду,  Ярофей,  и
ты, Степанида, не взыщи...
     Ватажники обнялись. Атамана усадили, по ратному  обычаю,  в  середине
круга, рядом -  Степаниду.  Бояркин  вновь  повел  разговор  об  обидах  и
происках, сумрачно оглядел Степаниду. Ярофей перебил:
     - Не о том молвишь, Ванька, глянь на Киренгу, вода  велика  и  буйна,
дощаники ладить сподручно.
     - Дело молвишь! - согласились казаки.
     Разошлись поздно, спать не ложились: не  выходила  из  головы  думка,
колючая, как заноза.
     Едва занималась заря вверх по Киренге, далеко за  Сабуровкой  стучали
топоры, приглушенный людской рокот плыл над тайгой, ветер  разносил  запах
сосны, дыма и едучей смолы. Низовая Сабуровка тайно строила  плоскодонные,
емкие и на воде ходкие дощаники.
     Лишь к концу лета девять легкоходных дощаников всплыли на беспокойной
волне Киренги.
     Сенька Аверкеев первый проведал о тайных делах низовых сабуровцев, об
их ратном походе и донес воеводе. С воеводой  сдружился  Сенька  с  первых
дней. Обидели кровно его низовые сабуровцы, грозились  пожечь,  покалечить
за болтливый язык. Затаил злобу Сенька. Хороня свое добро: избу,  рухлядь,
животину, лебезил перед воеводой, молил о защите, нес  небылицу  на  своих
прежних дружков.
     Прикормил воевода Сеньку, взял под свою руку, под свою  защиту.  Стал
Сенька у воеводы старательным доглядчиком  и  доносчиком.  Зажил  гордо  и
богато, но потерял Степаниду.  Бросив  всю  свою  бабью  рухлядь,  сбежала
Степанида.
     От Сенькиных вестей закручинился воевода. Упрекал и корил  Сеньку  за
нераденье, за поздние вести. Понял воевода: не  уплывут  ватажники  мирно,
быть разбою. Осмотрел своелично  запоры,  строго  наказал  караулам  нести
ночную службу.
     Сметливый немец думал, как обойти нависшую беду. Весть  сабуровцев  о
неведомых Даурах пришлась и ему по нраву.  Жадный  воевода  смекал:  поход
принесет выгоды немалые, завоевание непокоренных  землиц  государь  оценит
великой похвалой и почестями.  И  решил  воевода  хитростью  и  приманкой,
особенно огневыми припасами, пособить походу, добавить своих ратных  людей
и тем обеспечить себе доходы и почет. Знал воевода, что Ярофея теперь  ему
не поймать, не осилить, не изломать: крут и  бесстрашен  воровской  казак.
Решил воевода сменить гнев на ласку - на народе повиниться, Ярофея  наречь
атаманом ратного похода в неведомые Дауры.
     Сабуровцы справляли престольный праздник.
     С первым ударом колокола воевода с малым числом служилых людей пришел
в церковь. Переступив порог, заметил  неладное:  поп  не  начинал  службу,
народ в смятении топтался как попало.
     - Отчего не зачинается обедня? - спросил воевода.
     Неожиданно перед воеводой вырос Ванька Бояркин, лихо прищурил озорной
глаз, тряхнул чубом.
     - Постой, - обратился он к  попу,  -  повремени.  Ночью  явилось  мне
чудное видение, не могу утаить его перед честным людом, дозволь молвить!
     Воевода нахмурил брови, оглядел Ваньку сурово, вскинул руку:
     - Не медли, поп, зачинай обедню!
     Ванька поднялся на ступеньку возле алтаря.
     - В райском сиянии явился архангел Гавриил и гневным гласом  возопил:
"Поганцы, с каких пор это терпите вы в храме нечистых немкиных  выкормков?
Ведаете ли, какая кара ждет вас?.."
     Воевода понял: задумано худое,  тихонько  обернулся  и  попытался  из
церкви выйти. Всюду плотно  стояли  казаки  и  посадские  мужики.  Воевода
пригнулся, двинул плечом, но его оттолкнули чьи-то дюжие,  жилистые  руки.
Воевода  побагровел,  жидкие  волосы  прилипли  к  взмокшему  лбу,   глаза
налились, покраснели. Пытался  он  крикнуть  своих  близких  людей,  обвел
взглядом - всюду лица чужие:  большебородые,  хмурые,  глазастые.  Воевода
обомлел, хотел бежать, ноги словно застыли и пришиты к половицам.
     Обуял воеводу страх, пал он на колени, повинился и, заикаясь, сказал:
     - Коли я, крещеные, недостоин храма, то выйду вон...
     Цепкие руки потянулись  к  воеводе,  сорвали  соболиный  ворот  шубы,
изодрали полу и вцепились в волосы. Разноголосно орал народ:
     - Учиним убийство, чтоб неповадно было!
     - Круши