л по следу Калтамы в сторону русских.
     Люди Мамтагира побросали оленей, чумы,  имущество  и  разбежались  по
тайге. Мамтагир с сыном, хоронясь и оглядываясь,  бежали  в  долину  Лисьи
норы.
     В один день могущественный князь Мамтагир стал беднее болотной  мыши,
трусливее зайца.
     ...Казаки Ярофея нашли Степаниду у старого стойбища эвенков,  сбросил
ее олень на старом пепелище  чума  Мамтагира.  Она  замерзла,  прильнув  к
обгорелому пню.
     Ярофей  на  руках  снес  Степаниду  к  зимовью,  казаки,   измученные
непомерными походами и схватками с эвенками, не преследовали Мамтагира.



                                ОЛЕНЬ-ГОРА

     Зима уходила. Оживало становище  Ярофея.  Порыхлел  снег.  В  таежные
походы казаки не ходили, но весна вновь горячила кровь,  задорила  казачьи
головы. В зимовьях коротали ночи, днем  грелись  на  солнцепеке,  готовили
походные доспехи.
     У берега на крутом яру  собрались  казаки,  те,  что  покалечились  в
походах. Отсиживались они, гнали  хворь.  Веяло  с  реки  весенней  теплой
прелью, опахивали теплые ветры, опадал и рушился лед.
     Вместе с весенней теплынью пришла и забота.  Деловито  ладили  казаки
дощаники:  сколачивали,  чинили,  смолили.  Ярофей  бродил  по   становищу
угрюмый, людей чуждался. Всем заправлял ловкий Пашка Минин.
     Ярофей  не  однажды  бросался  одиночкой  в  тайгу,   хотел   поймать
эвенкийского князя Чапчагира, отбить полонянку Марфу.
     Встала она наперекор сердцу, пуще занозы острой вонзилась в грудь. От
песен Марфы пьянел,  бывало,  атаман,  как  от  хмельной  браги.  А  Марфа
сторонилась атамана, косилась на Степаниду.
     Казаки скулили в усы:
     - Волком рыщет атаман!..
     - Прилепилась к нему Марфа неотступно, пуще смолы кипучей!
     Ярофей миновал черную избу, зашел в бревенчатый  прируб.  Пылал  очаг
жарко, на скамье, разметавшись, лежала хворая  Степанида.  Камелек  чадил,
мерцая желтой мутью. Скрип двери  вспугнул  Степаниду,  поднялась  она  на
локоть, признала вошедшего, заулыбалась. Ярофей присел на  лежанку,  обнял
пылающую от хвори Степаниду, обласкал, растрепал. Она прошептала:
     - Как наряден... От серебристой чешуи твоего куяки ослепну. Аль вновь
в тайгу наладился?
     Кивнул головой.
     - Ладное ли задумал,  Ярофеюшка?  Реки  распалились,  тайга  в  мокре
люта!..
     Отвел глаза. Вновь осторожно заводил  вчерашние  речи:  спрашивал  об
эвенках, о полоне, о Марфе Яшкиной. О большом походе  в  Дауры,  о  Ваньке
Бояркине, что увел дощаники и почти сотню казаков, не вспоминал. Жаловался
на раннюю весну:  ударила,  мол,  по  рукам,  сделала  тайгу  непролазной,
помогла поганцу Мамтагиру от смерти спастись,  Марфу  полонить.  Степанида
мрачнела, вглядывалась в лицо Ярофея. Ярофей вполголоса говорил:
     - Хворь твоя не ко времени... Сильно помял тебя тунгусский князь!
     Тихо смеялся,  щетинились  брови,  морщился  лоб.  Степанида  прятала
глаза, чтоб не видел бабьих слез.
     Послышался треск и гул, гам  казацких  глоток  взлетел  над  Олекмой.
Ярофей, хлопнув дверью, вышел. Степанида вскочила с лежанки и босая  пошла
к оконцу. Лед на  Олекме  лопнул.  Поплыла  частая  шуга,  синие  промоины
выбивались на желтый сыпучий берег. Услышала зычный голос. Кричал Ярофей:
     - Заламывай! Сорвет с причала! Побьет!
     Казаки ухали, шлепали по воде. Обороняли от напора льдов корабли.
     Наступал день отплытия.
     Казаки месили ногами прибрежный ил, толкались  у  причалов,  волочили
якоря. Поп Гаврила служил отплывную, голосил у самой реки; эхо  вторило  и
таяло. Казаки крестились размашисто, облезлую  икону  целовали  не  спеша.
Пашка Минин кричал:
     - А ну, шевелись! Гони от берегов! Отчаливай!..
     Ярофей  взмахнул  шапкой,  казаки  навалились  на  бечеву,   дощаники
поплыли. В это время к Ярофеевой ладье подбежал головной доглядчик, орал с
берега звонкоголосо:
     - Вижу корабли, Ярофей! Сплывают на низ!
     Ярофей вскочил на корму, долго махал  шапкой.  Дощаники  причалили  к
берегу. Казаки приготовились к отбою, хоронясь по берегу в проталинах, меж
камней, меж валежника. Из-за поворота реки  выплыл  корабль,  за  ним  еще
один. Плыли корабли налегке, к берегу повернули без опаски, не хоронясь.
     Казаки признали дощаники Бояркина, выбежали на берег.
     Ярофей с Пашкой Мининым разглядели Бояркина, наперебой кричали ему:
     - С добычей ли?!
     - Каков поход?!
     Бояркин отвечал нехотя:
     - Свое погубили. Чуть живы плывем...
     - Неуспех? - допытывался Ярофей.
     Бояркинские  казаки  грозились,   над   головой   потрясали   пиками,
самопалами:
     - Ваш какой успех? Кажите добычу!
     - Зиму проспали в теплом логове. Ожирели!..
     - Запасы, поди, пожрали начисто! Саранча!..
     Дощаники причалили.  Многих  казаков  недосчитались.  Урон  в  походе
Бояркина оказался большой: не вернулось и половины. Многих из прибывших от
худобы ветер качал, одежонка драная топорщилась,  иные  и  ратные  доспехи
порастеряли.
     Бояркинские казаки жаловались Ярофею. Во всех бедах винили  Бояркина,
рвались побить нерадивого атамана. Ярофей брал побитого казака  за  острые
плечи, крутил:
     - А ну, повернись, покажись, воин! Каков? А? Ишь, как встретили  тебя
даурцы! Побили?
     Бояркин прятался, боялся  расправы,  казакам  на  глаза  не  попадал.
Ярофею он поведал без утайки о своем неудачном походе на Зею, в Дауры. Всю
ночь до зари слушал Ярофей речи Бояркина о непокоренных даурцах, иноземцах
желтолицых, в бою бесстрашных. С большим  любопытством  допрашивал  Ярофей
Бояркина об укрепленных городках даурцев, о неисчислимых богатствах  земли
Даурской. Послушал Бояркина, вздохнул:
     - Негожий поход, посрамление. Нешто иноземцы двужильные,  в  боях  не
ломятся?
     Бояркин оживился:
     - Телесами мелки, боем лучным владеют, к огневому трусливы...
     Ярофей позвал Минина, втроем сидели долго: думали, куда держать путь.
Минин горячился:
     - Путь один - пробиться в Дауры.
     Бояркин отговаривал: и рать мала и запасы скудны.
     Ярофей достал чертеж -  потертый,  рваный.  В  грамоте  атаманы  были
неискусны, потому в сотый раз него заглядывали - и все без толку.
     Разбудили попа Гаврилу, единственного грамотея. Поп Гаврила  толковал
этот чертеж многажды, и каждый раз по-иному.
     Однако Ярофей понял по-своему:
     - Неладно, атаманы, плывем!.. Смекаю так: заходить Олекмой в середину
Даурского царства неподручно. Побьют.
     - Иных путей не вижу, - ответил Минин.
     - Надобно ударить даурцев с Амура-реки! - убеждал Ярофей.
     - Путь к Амуру-реке неведом, - усомнился Бояркин.
     Замолчали. Вновь спорили горячо. Уходила ночь, посерело небо,  туманы
сникли к реке. Олекма ощетинилась предутренней  рябью.  Атаманы  разошлись
сумрачные.
     Ярофей прилег на  лежанку.  Неотступно  мучило  одно:  как  пройти  к
Амуру-реке, как обойти даурцев? Ярофей лежал на спине,  устремив  глаза  в
закоптелый бревенчатый потолок. Вставало  перед  ним  заветное,  распаляло
кровь, сжимало сладостно сердце. Казалось: вот стоит он, Ярофей, на холме,
а под ним течет Амур-река - черна, многоводна, величава.  Вокруг  нее  без
конца и без края привольные земли, и тонут те  земли  в  синеве  лесов,  в
зелени лугов: и все-то украшено и все-то убрано в цветы яркой  красоты.  А
земли жирны, не паханы, тайга не хожена, травы не топтаны, зверь  и  птица
не тронуты.
     Ярофей засыпает, и мерещится ему: в белом небе парит сизый беркут,  и
с ним говорит Ярофей: "Эй, птица вольна, с высоты  небес  видны  тебе  все
дали, все пути земные?.. Да?"
     Беркут взвивается ввысь, теряется.
     И слышит Ярофей голос знакомый, жалостливый, душевный: поет Марфа.  И
к песне той  слетаются  все  певчие  птицы  и  тоже  заливаются,  щебечут,
свистят, рассыпают трели.
     Он тихо поднимается с лежанки и вновь слышит голос:
     - Что ты, Ярофеюшка?! Полуношник... Спи!..
     Степанида, обвив шею, укладывает  его  на  лежанку,  шепчет  молитву.
Ярофей срывается, тяжело ступает. Скрипят половицы.
     - Темень меня обуяла, Степанида, слепой я, кроту подобен!
     - Что ты? - вскакивает Степанида. - Очнись!..
     - С путей сбился, дорог не вижу... То как?
     Степанида говорит:
     - Надобно тунгусов, Ярофеюшка, поспрошать...
     Ярофей задумывается.
     Пути знают эвенки: известны им все реки, волоки, горные  переходы.  В
аманатах - заложниках - держал Ярофей  двух  князей:  одного  отпустил:  а
старого князьца Калтачу оставил, чтоб эвенки платили ясак  исправно,  чтоб
помнили твердую русскую силу.
     ...Утром в атаманскую избу вошел Ярофей с Ванькой Бояркиным:  говорил
Ванька по-эвенкийски.
     Ярофей думал: "Старый Калтача должен хорошо знать пути до Амура-реки.
Но заставить говорить Калтачу трудно".
     Войдя в  атаманскую  избу,  Ярофей  и  Бояркин  не  сразу  разглядели
Калтачу: забился он в темный  угол,  дремал  на  шкурах  оленя.  Княжеское
ожерелье - нанизанные на кожаный шнурок зубы бобра, волка, медведя, лисицы
и рыси - валялось поодаль, рядом лежал  небрежно  брошенный  большеголовый
деревянный божок. На вошедших пленник взглянул мертвыми, блеклыми глазами,
сухие губы сжал, ссутулился, опустив голову на колени.
     Вошла Степанида, поставила перед Калтачой чашу с кусками медвежатины.
Калтача чашу отодвинул, не поднял опухшие веки.
     Ярофей слукавил:
     - Люди твои ясак сполна дали, мирюсь с тунгусами, иди в тайгу, живи в
своем чуме...
     Калтача поднял высохшую голову, ответил вполголоса:
     - Ты хитрее лисицы, злее рыси. Калтача не верит...
     Ярофей скрыл обиду:
     - Велю тебя отпустить, укажи пути ладные и скорые.
     Калтача выпрямился, глаза блеснули:
     - Плачут эвенки в тайге... Пусть лочи убьют старого  Калтачу,  он  не
покажет им родных стойбищ!..
     - Не о тунгусах говорю...
     Ярофей торопил Ваньку пересказать Калтаче:
     - Люди твои стонут  от  лютости  даурцев...  Худого  не  хочу,  пусть
тунгусы живут мирно... Иду к Амуру-реке, иду на даурцев!..
     Калтача захохотал, закашлялся и ответил с хитрой усмешкой:
     - Калтача старее совы ночной, а  глупее  лочей  не  встречал  -  ведь
Амуром-рекой  владеет  могущественный  даурский  князь  Албаза.  Никто  не
побеждал Албазу. Великий китайский царь шлет  дары  Албазе!  Не  раз  лочи
бывали на Амуре-реке, не раз в страхе убегали!
     - Кто убегал? В какие времена это было? - загорелся Ярофей.
     Калтача растерянно  мигал,  вспомнить  имена  лочей  не  мог.  Ярофей
допытывался. По приметам  Калтачи  и  его  людей  выходило  так:  лочи  на
Амур-реку пришли прошлой зимой. Где они теперь, Калтача не знал.
     Вспомнились Ярофею слова беглого Магды, сказанные ему еще в  Илимске.
Магда клялся луной и звездами, что храбрый атаман  Черниговский  уплыл  на
Амур со  своими  казаками  и  что  он,  Магда,  хотел  с  ними  плыть,  да
устрашился.
     ...Калтача на расспросы больше не отвечал.
     Ярофей  насторожился.  Хитрым  глазом  разглядел:  вздернулись  седые
клочки  бровей  Калтачи,   острые   скулы   покрылись   темными   пятнами,
переполнились  глаза  мутной  слезой.  Калтача  опустил  голову.  Вспомнил
опустошительные набеги даурцев  на  эвенкийские  стойбища.  Даурцы  побили
эвенков, оленей  увели,  чумы  разорили.  Бросив  кочевья  родичей,  бежал
Калтача на Олекму. Даурцы страшнее лочей, с давних времен  плачут  от  них
эвенки.
     Ярофей загордился, стал похваляться:
     - Даурцев побью!.. Против русской рати им не стоять!
     Калтача скалил гнилые зубы, трепал дрожащей рукой косичку, терялся  в
догадках. Ярофею не верил. Долго молчали. Наконец заговорил:
     - Пусть лочи побьют даурцев!.. Пусть кровь прольется за эвенков!..
     Ярофей мотнул  головой.  Калтача  неторопливо  говорил,  водя  черным
пальцем по корявому полу:
     - Плыви рекой Олекмой обратно,  встретишь  широкий  плес:  то  пал  в
Олекму веселый Тугир. Им плыви до Олень-горы. Олень-гору переходи  посуху,
подойдешь к желтоводной Урке. Урка пала в Амур-реку...
     Ярофей встрепенулся, заговорил отрывисто:
     - Не худо ли задумал? Не брешешь ли, князец?.. Ярофей не спустит!
     Ванька,  размахивая  руками,  как  и  Ярофей,  с  большим   старанием
передавал его слова.  Калтача  морщил  лоб,  лукаво  озираясь,  подошел  к
Ярофею:
     - Калтача сам проведет лочей к Олень-горе, укажет дорогу  в  Даурское
царство. Пусть побьют лочи Албазу!..
     С восходом солнца дощаники Ярофея скрылись за излучиной  реки.  Плыли
недолго. По указке Калтачи приблизились  к  левому  берегу.  Пошла  Олекма
двумя руслами, разделил ее зеленый остров.  Через  две  недели  подошли  к
Тугиру. Казаки радовались.
     Степанида говорила Ярофею:
     - Глянь, Ярофеюшка, как  нарядна  река:  утонула  в  лесах,  камышах,
прибрежных цветных травах...
     Ярофей огляделся, смеясь, вдохнул носом:
     - Близко, Степанида, горячие ветры.
     Тугир темной полосой тянулся к  югу.  Ветер-верховик  обдавал  теплой
влагой.  Часто  добывали  казаки  неведомых  доселе  птиц  -  красноперых,
хохлатых, горластых. Ловили пучеглазую жирную рыбу. Смотрели ее на солнце,
удивлялись: сквозь мелкую чешую светилась она  восковым  жиром,  в  вареве
распадалась белыми ломтями. Вспугивали у водопоев табуны  козуль,  оленей,
лосей. Отбивались от ярых кабанов, спасались от коварных рысей.
     На одном из привалов принесла Степанида охапку  цветов:  ярко-желтые,
крупные, они пылали на солнце, от сладкого запаха мутилась голова.
     - Глянь-ка, Ярофеюшка, как красивы...
     - Ты в цветах, как в полыме... Что за диковина? - удивился Ярофей.  -
Умру, набросай этих огневок на могилу. Каков цвет! Аж глаза режет!..
     Засмеялся. Увидев, как казаки разбрелись по берегу, крикнул:
     - Плывем! Отчаливай!..
     "К  чему  бы  это?"   -   вздохнула   Степанида.   Слова   Ярофея   о
цветах-огневках встревожили ее, и она бросила  их  в  реку.  Они  медленно
плыли, и по воде растянулась узкая желтая дорожка.
     ...Богатство даурцев казалось безмерным.
     Земли даурские манили, зрело у каждого желание  стать  на  эту  землю
твердой ногой.
     Доплыли до Олень-горы, долго не  отрывали  глаз.  Повисла  над  рекой
черная скала в виде огромной рогатой головы оленя.
     Тут попрощались с Тугиром. Омыли головы, ноги.  На  пригорье  срубили
наскоро часовенку. Поп Гаврила  отслужил  молебен.  Оставили  в  часовенке
малую икону Спаса, чтоб знала эта земля русскую веру.
     У Олень-горы жили долго. По тайге волоком перетащили  дощаники  через
гору. Перенесли на плечах запасы, переволокли пушки.
     Калтачу Ярофей отдарил и отпустил на волю.  Наказал  Калтаче  сказать
эвенкам твердо, чтоб ясак платили русскому  царю,  от  даурцев  бы  отошли
навечно, с русскими бы жили в мире.
     Починив дощаники, поплыли казаки быстро вниз по Урке-реке к  великому
Амуру, в Даурскую землю, на рубежи неведомого Серединного царства - Китая.




                               ЧАСТЬ ВТОРАЯ


                           АЛБАЗИНСКАЯ КРЕПОСТЬ

     Корабли Ярофея Сабурова ранней весной уплыли на  Амур.  Казакам  Амур
казался больше Лены, и вода его не переливалась ржавой  желтизной,  как  в
Олекме. Амур раскинулся безбрежной сизой гладью.  Когда  поднимался  серый
туман и солнце показывало из-за гор свою  багряную  кромку,  Амур  казался
светло-зеленым,  щедро  осыпанным  блеклыми  пятнами.   Изредка   пробегал
ветерок, Амур  тускнел,  жидкая  рябь  ерошила  тихие  заводи,  колыхались
прибрежные вербы. По  левому  берегу  спускались  горы,  покрытые  голубой
березой, серебристой ольхой, даурской  сосной,  пихтой,  лиственницей.  По
правому - тянулись луга.
     Подымалось солнце. С юга дул теплый  ветер.  Казаки  плыли  у  самого
берега, над головами плотным карнизом нависала зелень.
     Ярофей Сабуров поднимал голову, жадно  тянул  носом  влажный  воздух.
Сонные листья трепетали, сквозь их сетку виднелись клочки синего неба.
     Выше поднялось солнце, рощи расцвели нарядным ковром, пели, до  этого
неслыханные, голосистые птицы, трещали кузнечики, свистели суслики.
     Ярофей и Степанида садились на  корму  дощаника,  казаки  переставали
грести; несло дощаники течением плавно, беззвучно. Все молчали;  каждый  в
думах улетел в поднебесные выси, позабыв ратные невзгоды и горести.
     Тихо вокруг,  не  шумел  лес,  не  колыхались  травы.  Сквозь  зелень
пробивались  горячие  лучи,  рассыпались  они  по  воде  мелкими  пятнами.
Степанида хватала Ярофея за руку.
     - Ярофеюшка, глянь, какие кросоты!.. Цветисты, любы!.. А небо?..
     Ярофей смотрел пристально ввысь. "Синь-то, синь какая, и  нет  ей  ни
края, ни конца. Сомкнется она с далекими концами гор. Это и есть  край.  А
вот подойди к нему, опять убежит земля. Кто знает, где ее конец?"
     Рядом  сидела  Степанида  чуть  дыша,  сердцем  своим   догадывалась:
сладкое, заветное овладело Ярофеюшкой, вишь, как глаза его тепло светятся.
А у самой тоскливо, зябко  на  душе.  Опустила  голову,  закрыла  глаза  и
жалуется в смутных молитвах и  просит  немногого.  Устала  она  от  ратных
походов, от бездомной жизни,  от  невзгод...  вот  бы  маленькую  избушку,
мирную, тихую. Чисто в ней вымыто, прибрано, жарко  топится  печь,  пахнет
хлебом, медом душистым. Жилое русское место с иконкой святителя Николая  в
переднем углу.  А  в  оконце  глянешь  -  тишина  ласковая,  цветут  поля,
ребятишки бегают, резвятся, курицы копошатся в пыли. Захлопнешь  оконце  -
спит на лежанке Ярофеюшка, избавленный от  тягостных  походных  забот,  от
страшных ратных дел. А потом свет это растает, уплывет,  и  начнет  корить
себя Степанида: "Баба я, глупая баба! Время ли о  теплом  угле  плакаться,
Ярофеюшку печалить, сокола храброго, вольного и  безудержного?  Думы-то  у
него совсем иные. Глаза-то его вон какие  огромные,  смотрит  он  в  белые
дали,  разгадать,  познать  ему  все  хочется.   Своими   глазами   видеть
невиданное, своими ногами ходить по нехоженным землям."
     Степанида выпрямилась, лицо ее  разрумянилось,  толкнула  она  Ярофея
локтем, в глаза ему взглянула.  А  он  словно  проснулся,  поднял  голову,
засмеялся и крикнул:
     - Греби, казаки, наваливай! Ишь, разомлели!..
     Зычный  голос  и  всплески  воды  разбудили  тишину,  шарахнулись   в
прибрежных зарослях испуганные козы, олени,  косули  и,  оставив  водопой,
потерялись в тайге. В камышах подняли возню утки, в  заводи  перекликались
любовно лебеди.
     Казаки дивились богатству Амура. Пашенные места,  нехоженные  луга  и
рощи манили и разжигали казачьи  сердца  пуще  государева  горячего  вина.
Многие казаки, спрыгнув  с  кораблей,  шли  берегом,  хватали  пригоршнями
тяжелые  черноземные  комья,  наперебой  хвалили:  "Гибнет   зазря   божья
благодать!", "Зажирела  землица!"  Некоторые,  хватив  сук,  взрыхляли  им
землю, пробовали на пахоту и, вздохнув, нехотя шли на корабли.
     Казак Зазманов вздыхал:
     - Господи, земли-то, земли!.. Плачет она, сирота, без хозяина.
     Казаки смеялись:
     - Не ты ли, Зазнамов, хозяин тут? А?
     А он не унимался:
     - Земля богова, но ласковых рук землепашца  ждет:  потом  ее  смочить
надобно, силушку приложить, иначе зачахнет, вконец одичает. Рыщут  тунгусы
по лесам да по трущобам, зверя гоняют, а земля-то,  как  вдовица  забытая,
стонет, скучает; хлебец добрый способна родить. Так разумею  я,  казаки...
Что молчите?
     А казаки молчали неспроста: у всех на сердце земля-вдовица,  забытая,
заброшенная...
     Корабли плыли вниз по Амуру. Сабуров, помня о злоключениях  и  ратных
потерях Бояркина, плыл с опаской, неторопливо: боялся внезапного нападения
даурцев. После  трехдневного  хода  Сабуров  остановил  корабли  у  левого
берега. Казачьи доглядчики увидели на берегу остатки жилья, следы людей  и
конских копыт.
     Амур в этом месте разлился широко и разбился на множество проток.
     Меж проток возвышались острова, густо поросшие курчавой зеленью.