инете?..
     Казак Иван Стрешнев сказал мрачно:
     - Не о мертвых речь, Степанида, царство им небесное... Живых  норовят
в могилу согнать... О том речь!..
     До темной ночи спорили казаки и решили: сесть в  осаду,  за  крепость
стоять посмерть. Гонцы Федора Головина говорили  албазинцам,  что-де  рать
богдыхана саранче подобна - многолюдна, пощады от нее нечего ждать: помнит
богдыхан прежние обиды.
     Казаки, особенно молодежь, храбрились:
     - Крепость наша на бою не падет, на огне не горит!..
     - Чтим заветы албазинцев старых!..
     - За крепость стоять будем головой!..
     Корабли Гудзу-эженя выплыли из-за острова скопом, по девять в ряд.
     Дозорный казак мешком  свалился  с  шатровой  башни.  Он  метался  по
крепости и зычно кричал:
     - Страшитесь, казаки, туча с громом наваливает! Сгибнем!..
     Берегом шла маньчжурская конница. Албазинцы, видя эти полчища, боя не
приняли. Торопливо собирали пожитки, жен, детей, скот.
     Гудзу-эжень  послал  в  крепость  гонца  с  грамотой.  В  ней   писал
немедленно и повелительно, чтоб крепость казаки очистили до захода солнца.
     В крепости началось большое смятение.
     Оглядев в последний  раз  насиженное  место,  албазинцы  двинулись  к
воротам крепости. Выйдя из ворот,  албазинцы  спешно  погрузились,  кто  в
лодки, кто в телеги-двуколки кто вьюком, и двинулись вверх по  реке  Амуру
на Нерчинск. Плач детей, вопли  жонок,  грубые  окрики  обиженных  и  злых
казаков всплыли над Амуром... Огласился Амур гамом и стоном... Так уходили
грозные казаки из Албазина.
     Гудзу-эжень торжествовал: велел  крепость  обложить  соломой,  облить
смолой и поджечь.
     Ночью албазинцы увидели на небе сполохи  зарева.  Черные  воды  Амура
рдели  кровавым  пламенем.  Знакомые  леса  и  горы  на  раскаленном  небе
вырисовывались страшными громадами. В переполохе из камышей взлетели  стаи
уток, гусей; они долго кружились над Амуром, рассыпавшись с диким жалобным
криком, и летели прочь.
     Албазинцам чудился конец мира.  Смерть  крепости  страшнее  огненного
пламени жгла сердца албазинцев. Бежали они в беспорядке, скопом, с  муками
и потерями; немало полегло их в  неведомых  далях,  сгинуло  в  болотах  и
буреломах.
     Гудзу-эжень послал конников вслед уходящим албазинцам. Страшился:  не
вернулись бы храбрые казаки и не возродили бы на пепелище  новый  Албазин,
как несколько лет тому назад.
     Китайские корабли отплыли.
     Осталось у берега лишь  десять  сторожевых  бус  да  большой  корабль
Гудзу-эженя.
     Крепость пылала много дней и  ночей.  Стража  Гудзу-эженя  пришла  на
пепелище с баграми, лопатами и  топорами;  валы  сровняли,  рвы  засыпали,
частоколы вырубили, на  середине  черного  пепелища,  на  месте  крепости,
сложили каменный столб, на  вершину  поставили  золоченого  большеголового
идола - хранителя тишины - и, довольные, ушли на свои бусы.
     Наутро Гудзу-эжень  и  его  приближенные  удивленно  переглядывались:
чья-то рука повергла идола, валялся он в куче пепла и  мусора.  А  поодаль
желтел свежий могильный холм с грубо отесанным крестом; и крест  и  могилу
кто-то осыпал степными цветами. В бешенстве вырвали  они  крест  и  сожгли
его, холм развеяли, степные цветы потоптали ногами.
     Прошла ночь, и Гудзу-эжень вновь увидел  прежнюю  могилу.  Он  собрал
приближенных и позвал старого Лю. Все с интересом ждали  слово  мудрейшего
Лю.  Он  щурил  глаза  под  снежными  бровями,  гладил  желтыми   пальцами
морщинистый лоб, говорил тихо:
     - В  книгах  древнейших  помечена  мудрость:  убить  человека  легко,
гордость же человеческая бессмертна...
     ...Была ночь.
     Сторожевые лодки  и  корабли  Гудзу-эженя  отплыли.  Вместо  крепости
черное пепелище зияло на холме. И когда корабль отошел от  берега,  тишину
нарушил жалобный женский вопль. Эхом пронесся вопль по Амуру.  Гудзу-эжень
и его приближенные спрятались в свои  каморы.  Лишь  старый  Лю  вышел  на
корабельный помост и, всматриваясь в темноту ночи и мигание звезд, сказал:
     - Слышу вопль гордости...
     Корабль скрылся в темноте, затих всплеск волн, опустел Амур.
     Пустынное место мертво...
     ...В один из осенних дней эвенкийские охотники набрели на албазинское
пепелище, обошли могильный холм, - узкая тропинка довела их до  пещеры.  У
входа в пещеру возле умирающего костра сидела старуха  и  плела  иссохшими
пальцами венки из желтых степных цветов. Венков  было  много.  На  блеклые
цветы из потухших глаз старухи падали  крупные  слезы,  цветы  расправляли
нежные лепестки, загорались и оживали.
     Старый охотник сказал:
     - Видно, горе большое утопило сердце  женщины  в  слезах.  Как  зовут
женщину?
     Старуха  подняла  голову,  взяла  венки  из  желто-огненных   цветов,
протянула их пришельцам и чуть слышно сказала:
     - Ноги мои немощны и служить отказались. Снесите венки, сплетенные из
Степанидиных слез, на могилу моего Ярофеюшки...
     С той поры по Амуру желтые степные цветы  и  называются  "Степанидины
слезы".
     ...Минуют годы и века.
     На месте славной Албазинской крепости русские люди возведут город.  И
зацветут в садах города  и  окрест  его  солнечным  пламенем  "Степанидины
слезы", и совьют из них венки и  сложат  букеты  ласковые  руки  пионеров,
чтобы возложить те венки и букеты на скромный зеленый холмик,  с  которого
видны голубые амурские дали, за ними - мирная китайская земля.
     Загуляет по Амуру ветер-верховик,  как  гулял  он  и  в  давно-давние
времена, и взлетит  над  древней  рекой  светлокрылая  песня  о  том,  как
протянули друг  другу  братские  руки  два  великих  народа  -  русский  и
китайский.


     Меркнет лампада.
     Старец Николай Спафарий с трудом поднимает припухшие веки  и  смотрит
мутными, полинявшими глазами. Тускло глядит в оконце  луна,  и  падают  на
белые листы зеленые пятна. Старец сухими пальцами сжимает гусиное перо,  и
трудно отличить шершавые свитки писания от морщинистых, желто-восковых рук
старца.
     Подле сидит муж бледнолицый, золотые кудри опустив до  плеч.  Вскинув
ресницы, смотрит он на старца, как на закат солнца, с жадностью ловит  его
слова. А старец губами, словно листами пергамента, глухо шелестит:
     - И как приехали, и что видели в том  Китайском  царстве,  каковы  их
города, каков обличьем люд и  сколь  горька  судьба  мирных  китайцев  под
немилосердной рукой маньчжурского властелина, обо всем прописано  в  своем
месте. А что помечено, либо потеряно, либо позабыто по  немощи  нашей,  то
завещаем спрашивать у мужа светлоумного, сына нашего  нареченного  Николая
Лопухова.
     И здесь кончаем путешествие через всю Русь и землю Сибирскую.  Здесь,
на белой вершине подле реки Амура, под Китайским хребтом, и край  и  конец
всего Сибирского царства...
     Старец, шатаясь, пошел и лег  на  лежанку.  Лампада  блекла.  Николай
Лопухов, неслышно шагая,  вышел  из  каморы,  оставив  старца  отдыхать  в
тишине. Старец лежал недолго, подошел к лампаде, фитиль обломил, чтоб свет
лампада бросала лучше, и сел возле стола. Обмакнув перо в чашку с лазурью,
начал класть узорчатую вязь писания. Старец при письме шептал:
     - "...А Русь единожды во вселенной рождена и бессмертна  есть.  Стоит
она извечно, нерушимо, подобно скале.
     Чем жива извечно Русь? Отчего стоит и горда и тверда и  отчего  перед
ней шапки  ломают  и  стоят  коленопреклоненными  многие  земли  и  многие
царства?  Отчего  мудростью   переполнилась   Русь,   как   золотая   чаша
каплями-изумрудами, горящими во тьме?..
     Об этом наш сказ и писания наши старанием возводим.
     Русь, вижу тебя в грядущем!.. Вижу!..
     Горящие маковицы соборов потонут в бескрайных  нивах.  Нивы  согбенны
под тяжестью зерен, налитых благодатью. Рыбные моря, озера, реки,  зеленые
долины питают вдосталь Руси гордого человека.
     Гордого человека - то памятуй накрепко...
     Человек тот трудолюбием  безмерным  преобразует  лик  грешной  земли:
повергнет горы, реки  запрудит,  моря  зажжет,  слезами  и  кровью  утолит
ненасытную  жажду   земли...   Из   того   боя   выйдет   гордый   человек
победителем..."
     Голова старца упала на писание, чаша с лазурью  опрокинулась,  густая
синь поплыла по листам писания, скатилась на пол... Перо  из  рук  выпало.
Скрюченными пальцами старец схватил листы. Чудилось: страшился старец, что
погибнет все написанное им.
     Лампада погасла...
     ...Утром солнце озарило камору, луч играл в  сединах  старца,  озаряя
его высокий круглый лоб. Казалось, он спал.
     Старца схоронили  в  ограде  церкви  великомученика  Николая.  Заветы
старца крепко пали на сердце Николая Лопухова, нареченного сына.
     Камору заливал свет зари вечерней. Она умирала и терялась за  горами,
чтоб поутру родиться и вновь озолотить небо и землю с востока.