у  китайскому  городку
Науну.  Русского  посла  встретил  наунский  наместник  с  двумя   сотнями
конников. У городской стены Науна караван остановили, отвели в сторону,  в
город не впустили. Посольство раскинулось становищем. Спафарий поставил на
пригорке свою дорожную юрту. На вершине юрты,  покрытой  белым  холстом  с
узорчатой прошвой, отороченной сукном и атласом, колыхалось русское знамя.
     В юрту посла никто не приходил.
     На восходе  второго  дня,  качаясь  на  плечах  носильщиков,  приплыл
пестрый шелковый паланкин. Наунский наместник  сдвинул  штору,  огляделся,
взмахнул рукой. Носильщики опустили паланкин.
     Наместник  вошел  в  юрту  русского  посла,  удивился  ее   отменному
убранству и  роскоши.  Юрту  пересекала  занавеска  ярко-желтого  сукна  с
парчовой прошвой. На полу лежали дорогие ковры и шкуры медведя; стол стоял
резной росписи, а церковный подсвечник с горящими восковыми  свечами  сиял
золотыми отблесками. Над атласной лежанкой  посла  в  золоченой  оправе  -
икона божьей матери работы московских иконописцев.
     Люди наунского наместника принесли послу утреннюю еду:  свиное  мясо,
горячее вино, чашечку разварного риса.  Вместо  ложки  подали  две  тонкие
палочки, длиной с лебяжье  перо,  обернутые  в  прозрачную  бумагу.  Посол
палочки отложил, мясо брал руками, рис черпал своей дорожной ложкой.
     Наместник учтиво кланялся, справлялся о  здоровье  посла,  тут  же  с
тонким лукавством выспрашивал, что написано в царской грамоте, зачем  едет
посол в Китай.
     Спафарий  отговаривался  усталостью,  на  лукавые   вопросы   отвечал
уклончиво, отменно ласково. Наместник и его свита  кланялись  почтительно,
вновь заводили хитрые речи, и  вновь  Спафарий  уклонялся  от  тех  хитрых
речей. Китайцы упрямились и русского посла в городок не впускали. Наунский
наместник ссылался на многие причины: строгости обычаев, богдыхановы указы
и иные помехи. Спафарий торопил:
     - В город богдыханова величества  -  Пекин  надобно  идти  с  великой
поспешностью.
     Наместник щурил льстивые глаза:
     - В лесах рыщут  барсы  свирепости  невиданной,  не  обидели  бы  они
русского посла...
     - Не страшусь смерти!.. Страшусь прогневить великого государя Руси.
     Наместник складывал ладони вместе, поднимал их над головой и, вскинув
глаза к небесам, шептал:
     - Луна  на  небе  одна,  а  звезд  неисчислимое  количество.  Великий
богдыхан один, а забот у него не счесть...
     Посольство простояло под стенами Науна еще  три  недели.  Богдыхановы
чиновники изменили  отношение  к  послу:  держались  дерзко,  неуступчиво,
Наунский наместник подъезжал к юрте Спафария с  большой  свитой  разодетых
по-праздничному чиновников, говорил заносчиво:
     - Какой ты есть посол, мы не знаем.  Имеешь  ли  грамоту  к  великому
богдыхану?
     Спафарий отвечал степенно:
     - Коль доеду до величества богдыханова и грамоты не  покажу  -  казни
достоин.
     Наместник дерзко кричал:
     - Что в той  грамоте  русского  царя?  Может,  в  ней  обидные  слова
начертаны?!
     Наместник вновь говорил о беглеце Гантимуре, о происках и бесчинствах
казаков на Амуре.
     Спафарий терпеливо отговаривался, ссылаясь на грамоту:  в  ней,  мол,
все прописано.
     Упорства  Спафария  богдыхановы  чиновники  не  сломили,   уехали   с
угрозами, вокруг посольства прибавили караул, подолгу не приносили послу и
его людям еду.
     Каждое утро к юрте  русского  посла  носильщики  приносили  наунского
наместника в цветном паланкине. Не выходя из него, наместник кричал:
     - Коль так ты, посол, упрям, грамоту отберу поперек воли!..
     Спафарий, не выходя из юрты, отвечал спокойно:
     - При посольстве ратная сила немалая... Грамоту  отбивать  станут  на
смерть... На то государя русского указ писан!..
     Наместник гневался, угрожая держать посольство до зимы. Служилые люди
посольства: многие боярские  дети,  подъячий  Никифор  Венюков  и  иные  -
упрекали Спафария с неразумном упорстве, понуждали  к  уступкам.  Спафарий
вспомнил о грамоте  богдыхана  русскому  царю,  ту  грамоту  вручил  послу
воевода Нерчинского острога Даршинский.
     Спафарий позвал в свою  юрту  наместника  и  важных  его  сановников,
посадил вокруг стола служилых людей посольства и сказал:
     - Сочту за разумное показать славному владыке  города  Науна  грамоту
богдыхана, писанную русскому царю...
     Спафарий открыл кованый ларчик и вынул красный  свиток.  По  шелковой
бумаге и черным иероглифам чиновники признали богдыханов  лист,  упали  на
колени и отбили девять поклонов.
     Наместник и его приближенные ушли гордые и  довольные.  Спафарий  был
безмерно рад своей удаче.
     К восходу солнца китайцы пригнали Спафарию  сто  двадцать  лошадей  и
двести верблюдов. Посольство двинулось в сторону Пекина.
     В мае караван посольства остановился  у  пекинских  городских  ворот.
Через три дня посольство впустили в город, отвели на окраине большой  двор
и ко двору поставили многочисленный караул. Людям посольства, пробывшим  в
пути более года, отведенный двор показался  благодатным  местом  отдыха  и
приюта.



                                 ХАНЬШИЦЗЕ

     В большой палате богдыхана собрались его советники  и  помощники.  На
узеньких ковриках и шелковых подушках, поджав под себя ноги, важно  сидели
надутые советники: родичи богдыхана, министры, чиновники. Опустив ресницы,
они величественно полудремали.
     По  голым  лбам,  желтым  скуластым  лицам  пробегали   серые   тени;
иссиня-черные, любовно заплетенные длинные косы аккуратно лежали на спине;
жидковолосые бороды и тонкие усы спадали низко, до самой груди.
     Слегка покачиваясь, некоторые старательно  оберегали  драгоценное  из
драгоценных - ноготь на мизинце левой руки. Ноготь достигал у  счастливцев
чуть не полметра, требовал он мучительной осторожности, терпеливого ухода.
От посторонних взглядов ноготь закрывался  изящным  камышовым  футлярчиком
тончайшей резной  работы.  Наиболее  чиновные  и  родовитые  имели  рабов,
которые старательно ухаживали за ногтем: чистили  и  полировали,  растили,
как садовник дерево.
     Совет старейших собирался вчера и позавчера.
     Хотел богдыхан услышать  мудрое  слово  своих  близких  сановников  о
русском после, об истинных причинах его приезда в  Китай.  Но  каждый  раз
богдыхан внезапно свое намерение менял, сановников распускал по домам.
     Вновь собрались сановники...
     Пропела флейта, и прозвенел колокольчик: богдыхан показался на троне;
родичи и сановники пали на колени, стали кланяться до земли.
     Великий Тяньцзы, или Сын неба, император Серединного  царства  Кан-си
не похож на окружающих: молод, роста  среднего,  светловолос,  лицом  бел.
Из-под густых игольчатых ресниц светились скупые щелки  монгольских  глаз;
сливались в  них  азиатская  хитрость  и  ум  с  надменной  жестокостью  и
юношеским властолюбием.
     Он слегка приподнял голову и хотел  говорить,  но  в  этот  момент  в
рисунчатое  окно,  оклеенное  провощенным   шелком,   ударилась   крыльями
ласточка. Она звонко чирикнула  и  потонула  в  зелени  сада.  Тонкие  усы
богдыхана  дрогнули:  "Ласточка  -  черная  примета..."  Вспоминая   слова
древнейших, богдыхан подумал о русском  после:  "Чем  тонуть  в  человеке,
лучше тонуть в бездне..." - и поспешно удалился.
     Главный сановник, дядя богдыхана, растягивая слова, оповестил:
     - Пусть мудрые разойдутся по своим палатам...
     В шелковых  туфлях  с  войлочной  подошвой,  по-кошачьи  мягко  шагал
богдыхан по синим плиткам садовой дорожки; он остановился у древнего дуба,
долго любовался порханием пташек,  с  упоением  слушал  жужжание  золотого
жука. Близкие родичи и важные министры, подняв глаза к  небу,  с  трепетом
шептали: "Великий богдыхан беседует с тенью великого учителя Конфуция".
     Кан-си не расставался с книгами древнейших: любил богдыхан выискивать
среди множества причудливых узоров алмазные слова истины и мудрости.  Знал
хорошо историю, философию, географию,  любил  поэзию,  по  звездному  небу
стремился постигнуть  неразгаданные  тайны  мира  и  его  судеб,  ядовитое
лукавство человеческого сердца и непостижимые взлеты ума.
     Вот и сейчас он опустился на мраморную скамейку и углубился в чтение.
     На другой день  до  восхода  солнца  встали  все  жители  Серединного
царства, от великого богдыхана до жалкого кули.  Заглох  огонь  жертвенных
светильников в крохотной фанзе земледельца,  в  утлой  хижине  рыбака,  во
дворце богдыхана.
     "В этот день искру огня труднее сыскать,  чем  мертвому  вернуться  к
жизни", - так говорила китайская пословица.
     На озере, против окон богдыхана, всплеснув крыльями, всколыхнула воду
ранняя  суетливая  утка,  свистнула  пташка,  расправила  ветки  ароматная
акация, из-за горы показалась атласная кромка солнца.  Загорелись  вершины
гор, окропила утренняя розовая  роса  травы,  деревья,  черепичные  крыши,
зубчатые уступы городской стены. Купаясь в  утренних  лучах,  трепетали  и
переливались белоснежной зыбью вишневые рощи богдыханова сада.
     Из окна богдыхан залюбовался капелькой росы,  трепетавшей  на  солнце
живым блеском. Повернул лицо  к  востоку  и  стал  читать  наизусть  вечно
благоухающее стихотворение Конфуция - "Песня скорби".  Читал  он  нараспев
нежным женским голосом. Опустив  глаза,  сомкнув  длинные  ресницы,  делал
паузы, и вновь лились сладкие тягучие слова, как льется  прозрачная  струя
священного меда:

                       Пред вселенной - ничто человек.
                       Он песчинка на дне океана.
                       Перед вечностью миг его век,
                       Это дым пред лицом океана...
                       Славный воин, бедняк и богач
                       Одинаково сходят в могилу,
                       Поглощает забвения мрак
                       Их деяния, и силу, и славу...

     Богдыхан, не открывая глаз, стоял с  наклоненной  головой,  губы  его
шептали: "Пред вселенной - ничто человек..."  Потом  богдыхан  выпрямился,
мягкой походкой стал спускаться по мраморным ступенькам,  ведущим  в  сад.
Мгновенно  носильщики  в  красно-бело-голубых  одеждах   поднесли   желтый
паланкин с вышитыми на нем синими драконами.  Император  приказал  отнести
его прогуляться по царственному парку. Минуя Зеркальный  фонтан,  паланкин
скрылся за зеленой роскошью густых акаций.
     В этот день в Серединном царстве не зажигали огня, не варили кушаний:
все строго чтили Ханьшицзе - День холодной пищи.
     На площади  Синего  дракона  бродячий  певец  собирал  многочисленную
толпу, пел дребезжаще, тоскливо:
     - "Постигло горе  цзиньского  князя  Вэня,  будущего  могущественного
богдыхана:  страдал  он  от  завистливых  недругов,  томился  в  изгнании.
Сопровождала его небольшая кучка самых преданных слуг. Среди них отличался
человек Большое Сердце  -  Цзе.  Кругом  простиралась  пустыня,  никто  не
находил ни воды, ни пищи. Будущий богдыхан  ослаб  от  голода  и  упал  на
песок.
     "Погодите, - спокойно сказал Цзе, - я вам сейчас принесу пищу".
     Цзе вернулся слабый и бледный, но принес кусок зажаренного мяса, вкус
которого будущий богдыхан нашел великолепным.
     Цзе спас жизнь Вэня, насытив его... собственным мясом..."
     Вещий певец смолк,  закашлялся,  крутил  высохшей  облезлой  головой.
Толпа терпеливо ожидала.
     Старик с трудом разжал спекшиеся  губы,  поднял  воспаленные  веки  и
продолжал:
     - "Тень и та убегает, убежали и горькие дни: Вэнь стал могущественным
богдыханом, он торжественно въехал в  столицу  и  расположился  во  Дворце
цветов.  Всех  своих  верных  слуг  сделал  он  начальниками,  министрами,
сановниками.
     Забыл богдыхан лишь о Цзе: он не попал ему на глаза.
     Один из новых министров осмелился напомнить богдыхану:
     - Вы забыли,  государь,  человека,  который  кормил  вас  собственным
мясом.
     - Да, это правда, я виноват! Пришлите сюда Цзе.
     Всюду искали Цзе, но его нигде не оказалось. Богдыхан узнал, что  Цзе
с матерью ушел на гору Мянь-шань. Он собрал приближенных и  отправился  на
гору. Цзе не показывался, на зов не отвечал. Богдыхан разгневался, потерял
терпение:
     - Неужели нет сил заставить его выйти?
     - Есть верный способ, - ответил злой  мудрец,  -  которым  заставляют
выйти из леса любого зверя.
     - Какой?
     - Стоит только зажечь кустарник, и дым заставит его выйти...
     - Зажигай!.. - закричал богдыхан.
     Вмиг обгорела гора, почернели скалы, пепел покрыл землю. Но Цзе никто
не видел. По пеплу дошли до вершины горы и нашли там два обгоревших трупа.
С тех пор народ чтит память преданного долгу человека:  в  день  Ханьшицзе
никто не осмелится зажечь огонь, проглотить кусок горячей пищи".
     Толпа разлилась по улицам.
     Дряхлый певец шагал, стукал клюкою о булыжник. Вновь  собрал  большую
толпу и вновь стал славить Цзе, но  народ  ждал  другого.  Тесно  обступив
певца,  люди  жадно  просили,  чтоб  пропел  он  стихи  защитника  бедных,
бессмертного Бо Цзюй-и. Певец зорко оглянулся, вскинул руки  над  головой,
замахал ими, как птица крыльями, и запел:

                  ...Колосья зерном не успели налиться, -
                  Все они, не созрев, засохли.
                  Старший сборщик все это знает,
                  Но не просит снизить поборы.
                  За податью рыщет, налоги тянет,
                  Чтоб видели его старанье...
                  ...С наших тел
                  Сдирают последний лоскут!
                  Из наших ртов
                  Вырывают последний кусок!
                  Терзают людей, отбирают добро
                  Шакалы и злые волки!..

     Из-за угла выбежали солдаты богдыхановской стражи с копьями и ножами.
Толпа дрогнула, певец умолк. Размахивая мечом, начальник  разгонял  народ,
злобно кричал:
     - Я заткну  поганый  рот  этому  каркающему  ворону!  Где  он?  Пусть
пройдется мой меч по его дохлой шее!..
     Начальник бегал, вынюхивал, выискивал, за ним спешили солдаты.  Толпа
рассеялась, а певец исчез, словно его никогда здесь и не было.
     День гас. Пыль медленно садилась на деревья, на крыши. Смолкли птицы.
Шум улиц еще висел над городской стеной. Вот  все  стихло.  Тень  прикрыла
землю теплым  пологом.  Сияли  бесчисленные  глаза  неба  -  звезды.  Луна
купалась в седом озере, зажигала стволы бамбука, золотые крыши холмов.
     Опустилась синяя ночь, влажная, душная. Аромат цветов и трав  пьянил,
кружил голову.
     Русский посол, Николай Спафарий, спать не ложился:  нетерпеливо  ждал
утра, ждал представления богдыхану. Посол сидел  у  черного  лакированного
столика. Вздрагивало перо,  прыгая  по  шершавому  листу,  узорчатая  нить
ложилась в строчки, скупые и строгие. Посол бережно записывал, что  узнал,
подсмотрел,  подслушал  о  жизни,  о  делах  неведомых  доселе  желтолицых
обитателей призрачного Серединного  царства.  Здесь  все  заперто  наглухо
крепкими замками скупого молчания. Здесь с безумным  старанием  скрываются
от чужих глаз даже самые безобидные мелочи.
     Спафарий  отложил  перо.  Отодвинул  резное  оконце.  Хлынула  теплая
сырость, ворвались запахи трав и  цветов:  острые,  терпкие,  непривычные.
Запахи дурманили, кружили голову.
     Спафарий оконце захлопнул:  "Дурно  благовоние,  душе  непотребно..."
Опустился на сиденье, задумался, вспомнил  обиды,  нанесенные  ему  людьми
богдыхана.
     Обиды тяжкие: две недели тому назад посла позвали ко двору богдыхана.
Посол собирался старательно: мылся, надевал  новые  одежды,  мазал  голову
душистым маслом. К богдыхану посла не пустили, заставили отбивать  поклоны
неведомо кому.  Из-за  шелкового  занавеса,  через  своего  приближенного,
богдыхан задал три вопроса:
     - Каково здоровье русского царя? Сколько ему лет? Давно ли царствует?
     Получив ответы, богдыхан удалился, а Спафария  отвели  на  посольский
двор. Опять потянулись тягостные дни ожидания.
     Вежливые и льстивые  богдыхановы  сановники  приносили  послу  тысячи
извинений, указывали такие важные причины, что  посол,  потерявший  всякое
терпение, готов был поверить. Уходя, сановники низко клянялись и твердили:
"Ханьшицзе, Ханьшицзе..."
     Спафарий  решил:  самая  важная  причина  -  неизвестный   Ханьшицзе,
бросился к столу, торопливо  внес  в  дневник  новое,  пойманное  мудреное
слово.
     Наступил день представления богдыхану. За два  часа  до  рассвета  за
Спафарием  приехал  празднично  разодетый  китайский  чиновник.   Спафарий
набросил на спину соболью шубу, неловко влез в паланкин.  Паланкин  слегка
покачивался на плечах шагающих в ногу носильщиков.
     Свита Спафария ехала вслед верхом на лошадях. В розовой  предутренней
мути дрожал город, путь освещали бумажные фонарики; их  несли  услужливые,
ловкие люди. В горах выли шакалы,  бездомные  собаки  подвывали.  Китайцы,
прислушиваясь, улыбались: по их приметам, это предвещало успех.
     Двигались неторопливо, осторожно.
     На востоке белые полоски окаймляли зубцы гор, скрылись звезды, пахнул
влажный ветер.
     Караван остановился у городской  колокольни.  Высокая  восьмиугольная
колокольня, выложенная из мрамора, возвышалась над всеми строениями.
     Причудливая колокольня  состояла  из  девяти  разноцветных  мраморных
поясов, она блестела и переливалась радугой. Снизу доверху вилась винтовая
лестница с гладкими площадками  на  каждом  поясе.  Площадки,  окаймленные
узорчатой  решеткой,  имели  множество  колокольчиков  различной  формы  и
величины. На вершине колокольни восседал большеголовый  золоченый  идол  -
хозяин города.
     Китайцы пали перед колокольней на колени, старательно  отбили  девять
поклонов.
     Караван двинулся дальше.
     К рассвету достигли Гулоу - Башни времени.
     Высокая башня с выступами, построенная из гранитных  плит,  имела  на
одной из  площадок  два  прозрачных  фарфоровых  сосуда:  верхний  в  виде
огромной груши, нижний - расписной чаши. Сосуды были  искусно  разукрашены
рисунками:  цветы  и  листья,  птицы  и  рыбы  как   живые   трепетали   и
переливались. Тонкая струя воды из  верхнего  сосуда  медленно  спадала  в
чашу. Когда чаша наполнялась доверху,  раздавался  чуть  слышный  звук,  и
человек в желтом халате, соломенной шляпе, с  угрюмыми,  строгими  глазами
ударял  колотушкой  в  огромный  барабан,  отбивая   час   по   китайскому
исчислению.
     Около башни Гулоу караван стоял до тех  пор,  пока  чаша  наполнилась
дважды.
     Солнце  осеребрило  вершины  гор,  зажгло  макушки  городских  башен.
Светало. Головная часть каравана остановилась у большого каменного столба.
На нем светился высеченный иероглиф - имя  богдыхана.  Спафарий  вышел  из
паланкина, подъехали остальные, также сошли на землю.
     Русских провели через несколько больших ворот с  тяжелыми  щеколдами,
резными переплетами.  Последние  из  них  -  Тун-хуа-мынь,  или  Восточные
цветочные ворота. Верхние части их  украшали  изображения  синих,  черных,
огненно-красных драконов, страшных птиц  с  рыбьими  головами  и  крыльями
летучих мышей.
     Русских ввели на просторный двор, устланный дорогими  коврами.  Перед
глазами  открылась  невиданная  картина:  плотной  стеной  стояли  люди  в
золоченых, пестрых, синих, красных халатах, ветер  колыхал  черные  перья,
воткнутые в их высокие шляпы. Среди них,  опустив  хоботы,  переступали  с
ноги на ногу огромные белые слоны.
     Спафарий окинул глазом, решил:  слонов  более  ста.  Слоны,  покрытые
узкими ковриками, с резными корзинками на спинах, составляли торжественный
богдыханский поезд. На шее каждого слона дремал погонщик.
     Посредине  двора  возвышалось  много  круглых   предметов,   закрытых
огненно-желтой материей. То были бубны, каждый в рост человека.  В  правом
углу двора стояла позолоченная колесница богдыхана; в нее либо  впрягались
слоны, либо несли ее сорок лучших носильщиков  двора.  Колесн