- Батюшки!  - раздалось снова, - батюшки! спасите от нечистого! Пустите
христианскую душу на покаяние.
     Волынской и  Зуда бросились на этот крик в  гардеробную,  но в ней,  за
темнотой,  нельзя  было  ничего различить.  Только слышно было,  что  хрипел
человек,  выбивавшийся из  шкапа,  который стоял  у  стены кабинета.  Подали
свечи,  и  что ж  представилось?  Барская барыня в  обмороке,  растрепанная,
исцарапанная, и араб подле нее, хохотавший от всей души.
     - С ума ты,  видно,  сошел,  - сказал с сердцем Артемий Петрович, - что
вздумал так пугать старую женщину!
     - Не женщину, а поганую ведьму, - отвечал араб, коварно усмехнувшись. -
Жаль, что она совсем не околеет.
     - Что это все значит?
     - А вот что,  сударь. Давно подметили мы с господином Зудою проказы ее.
Лишь только к вам в кабинет их милость или какой ваш благоприятель, этот бес
в юбке тотчас в гардеробную, и всякий раз, слышу, дверь на запор. Взглянул я
однажды в комнату:  ни душонки в ней! Кой черт, думал я, куда она пропадает?
В  другой будь я  умнее -  следом за ней караульный глаз в  скважину и вижу:
разбойница вошла в  шкап и  пробыла там все времечко,  пока у вас оставались
гости.  Дай-ка порасскажу об этом господину Зуде;  тут,  думал я, промаху не
будет. Поцеловал меня его милость за эту весточку, настрого приказал до поры
молчать -  извольте же  видеть,  сударь,  почему я  не  смел пораскрыть нашу
тайность.  (Глаза араба заискрились,  и улыбающиеся черные губы его показали
два ряда жемчужин.)
     - Виноват, что посердился на тебя, друг мой, - сказал Волынской.
     - И больше бы погневались, сударь, так беда невелика. Потом... потом...
да,  его  милость  господин  Зуда  подметил на  днях  в  кабинете за  канапе
просверленную дырочку.  Смекнули мы,  что  это  щель  из  шкапа гардеробной.
Подделали ключ -  маршалок был  с  нами заодно,  -  ныне успел я  в  сумерки
забраться в  дозорную будку,  затворив за  собою  исправно дверь.  Пошарил в
шкапе и нашел преисправную щель,  из которой все слышно, что говорится у вас
в  кабинете.  Вот  почуяла чутьем наша жар-птица,  что  у  вас  будет с  его
милостью потайной разговор,  и  шасть ко  мне  под  бочок.  "Милости просим,
кукушечка, к стрелку поближе!" - сказал я про себя. Только что приложила она
ухо к щели,  я ей в бок булавку.  Почесалась она и опять за свою работу. Тут
уж запустил я  ей стрелку поглубже так,  что она порядком охнула,  сотворила
крестное знамение и примолвила:  "С нами сила крестная!" Окаянная! мало, что
людей морочит,  и  бога-то хочет обмануть!..  Дал я ей вздохнуть крошечку да
как схвачу ее вдруг в охапку и начал душить,  щекотать,  кусать...  ну, была
такая потеха,  сударь,  что  рассказать не  сумею...  все  жилки надорвал со
смеху.  А теперь (араб ужасно взглянул на свою жертву) ох!  кабы моя воля...
нож ей в бок - одним крокодилом на свете меньше!
     - Она умерла,  -  сказал один из слуг, составивших кружок около барской
барыни.
     Он взял ее за руки, и руки упали окоченелые на пол.
     - Пустить ей кровь! - примолвил другой, - вспрыснуть ее холодной водой.
     - А лучше плеткой! - перебил маршалок.
     - Ах!  вспрыснуть водой,  -  возопила вдруг плутовка,  открыв несколько
глаза.
     Волынской с презрением отворотился от нее и сказал дворне:
     - Выбросьте эту поганую кошку вон сию ж  минуту за  ворота со  всеми ее
пожитками. Чтоб духу ее здесь не пахло!
     - И вот,  наконец,  -  сказал Зуда, когда они возвращались в кабинет, -
ваш домашний шпион у вас в руках! Я советовал бы вам допросить строжайше эту
неблагодарную тварь.
     - Не  пытать ли  ее  по-бироновски?..  Ну  ее  к  черту!  Пропавшего не
воротишь.  А  что до  благодарности,  не  говори мне об этом,  друг мой!  Ты
знаешь,  сколько я  сам виноват пред одной особой (он разумел жену);  чего ж
ожидать от черни?..
     Известно,  что  слуги всякого рода любят быть приятными своим господам,
усиливая приговоры их.  Благородному Артемию Петровичу нельзя  было  угодить
таким образом; но дворня, ожесточившись против барской барыни, удовлетворяла
в этом случае только своему негодованию. Невесту Кульковского, снова упавшую
в  обморок,  отнесли за  ворота с  ругательствами всякого рода и  с  горячим
телесным уроком и выбросили на снежный сугроб. Туда ж принесли ее имущество.
Опозоренная,  измученная,  волоча кое-как за  собою пожитки,  которые только
могла укласть в  огромный узел,  боясь в  полуночные часы  попасть на  зубок
нечистому,  увязая не раз в сугробы снежные, она не раз вычитывала с ужасом:
"Батюшки,  мои  светы!  вынеси,  самсонова сила,  легкое  перо!.."  Наконец,
полумертвая,  она дотащилась едва к утру до жилища Липмана. Здесь оказали ей
всякую помощь, какую требовали ее подвиги и сан Кульковского невесты.
     Однажды  утром  доложили  Артемию  Петровичу,  что  цыганка  отыскана и
приведена. Это известие обрадовало его.
     - Только боимся ошибиться,  она ли еще,  сударь, - говорил посланный, -
Голос ее, пол-лица также ее, а с другой стороны - урод уродом. Цыган при ней
тот же,  что и  прежде ходил с  пригожей Мариулой.  Стоят на том,  что она и
есть, и божатся, и клянутся, а может, сударь, морочат.
     - Нет  ли  в  воздухе какой заразы,  что  все стали бредить!  -  сказал
Артемий Петрович, - введите ее ко мне.
     Ввели цыганку в кабинет,  в котором никого,  кроме него,  не было. Один
глаз у ней был закрыт пуком волос, правая щека фатою.
     - Мариула, это ты? - спросил Волынской.
     - Я,  господин,  но только не пригожая, талантливая Мариула, на которой
ты  останавливал свои высокие очи.  Со мною случилась беда...  я  обварилась
кипятком и... признаешь ли меня теперь?
     Голос ее дрожал.  Она подняла фату и  пук волос.  Щека,  в  одном месте
исписанная красными узорами,  в другом собранная рубцами,  сине-кровавая яма
наместо глаза - все это безобразие заставило Артемия Петровича отвратиться.
     - Что, барин?.. Вот ваша хваленая красота!
     Брезгливо вскинул он  взоры на  нее,  махнул рукой,  чтобы она  закрыла
по-прежнему свое безобразие,  и, когда она это исполнила, посмотрел на нее с
жалостью, глубоко задумался с минуту, наконец сказал:
     - Мне твоя красота не нужна, Мариула, а нужна твоя верность, твой ум.
     - Я  уж  раз  докладывала вам:  рада вам  служить,  добрый господин,  -
отвечала цыганка с живым участием.
     Тут Волынской признался,  что он любит княжну Лелемико и что она к нему
неравнодушна.
     Щека цыганки загорелась.
     - Что ж далее?.. - спросила она с нетерпением.
     - Вот видишь,  я  писал к  ней;  ответ ее  готов,  но  ей не через кого
переслать его... Ты должна сходить во дворец и получить записочку.
     - С радостью...  -  отвечала Мариула,  запинаясь, как будто стоял у ней
кусок в горле.
     И  дрожащий голос  ее  и  белые пятна,  выступившие на  пламенной щеке,
изменяли ее душевному беспокойству.  Мысль,  что мать...  сама... Но она это
делала для блага своей дочери.  Может статься, Артемий Петрович хочет только
погубить Мариорицу!..  Поверенная их  тайн,  она  будет иметь возможность ее
спасти...
     - Только  с  условием,  -  примолвила она  умоляющим  голосом,  -  буду
помогать тебе всем моим разумением,  всем лукавством,  да... смотри, добрый,
милый,  честный барин,  не сделай несчастною бедную девушку... Говорят, я уж
успела выведать...  сирота круглая,  не имеет ни отца,  ни матери,  с  чужой
стороны... не доведи ее до погибели, побойся бога, женись на ней.
     - О! да с какими же ты причудами!.. это дело свахи и попа.
     - А  что ж  я,  как не сваха!..  Вот видишь,  барин,  я много уж грехов
приняла на свою душу:  бог за то и наказал меня.  Мы хоть и цыгане,  а знаем
бога. Пора мне жить честно. Коли не примешь моего условия, - прибавила она с
твердостью и  жаром,  -  я  и  дел  никаких  начинать  не  стану.  Что  ж?..
женишься?..
     - Уж конечно!.. Для чего б иначе!..
     - Поклянись.
     - Как же  ты неотвязчиво требуешь!..  Странно!..  Однако ж...  пожалуй,
клянусь...
     - Всемогущим богом... Слышишь?
     Голос Мариулы был  грозен,  одинокий глаз ее  страшно сверкал;  в  душе
Волынского совесть невольно забила тревогу.
     - Уж конечно... Им... - сказал он, смутясь, - если только позволят...
     - Кто ж?
     - Например, государыня.
     - О,  чего бояре не выхлопочут,  когда только захотят.  Помни,  господь
карает тех, кто преступает клятву.
     Волынской старался усмехнуться.
     - Право, ты, Мариула, годишься в проповедники.
     - Побоишься суда небесного, так начнешь говорить и проповеди. Теперь мы
условились:  ты  будешь иметь пригожую женку;  сиротка найдет себе  доброго,
знатного,  богатого мужа;  а  я буду с фатой...  не забудь же фату за первый
поцелуй...  и  душа  моя  не  даст  ответа  богу,  что  погубила мою...  мою
красавицу...  Хоть и не видывала ее,  но люблю-таки,  сама не знаю почему...
может статься,  потому,  что сама была в такой беде, как она. И меня погубил
когда-то такой же красивый барин,  как и ты... (Мариула утерла навернувшиеся
на глазу слезы.) Когда-нибудь я тебе это расскажу. Но я не плакать пришла, а
дело делать. Жду твоего наказу.
     Позван  был  араб  и  получил наставления провесть цыганку во  дворец к
княжне  Лелемико.   При  наказе  Мариуле,  чтобы  она  исполнила  хорошенько
поручение, Артемий Петрович хотел пожаловать ей золотую монету. Но цыганка с
гордостью оттолкнула руку его,  обещаясь,  впрочем,  взять деньги, когда все
уладит.


     Глава X
     ПОСЛАННИЦА


     Родная мать... О боже! мать родная
     Ей в руку чистую влагает нож;
     Ведет ее сама к ужасной бездне
     И думает: веду ее к венцу,
     На ложе пышное любви и счастья...


     Не  столько  тревожит  любовника  первое  тайное  свидание  с   любимым
предметом,  как  тревожило Мариулу  свидание с  княжною Лелемико.  Радость и
страх видеть так  близко дочь  свою,  говорить с  нею  до  того волновали ее
кровь,  что  занимался у  нее  дух;  в  голове и  сердце ее  стучали молоты.
Несколько раз дорогою останавливалась она, чтобы перевести дыхание.
     - Смело  за  мною,  -  сказал  араб,  входя  на  крыльцо  у  маленького
дворцового подъезда,  и  потом,  изредка  оборачиваясь к  своей  спутнице  и
ободряя ее взором, повел сквозь саранчу придворных слуг по извилинам лестниц
и коридоров.
     Было  близко  к  девяти  часам  утра;  но  все  во  дворце  еще  ходило
полусонное.
     Мариула выставила тут вполне свое безобразие.
     - Куда ведешь этого урода? - спрашивали араба любопытные.
     - Куда приказано, - отвечал он, - много знать будете - состаритесь.
     Иногда отделывался на нескромные вопросы молчанием; кому нужно говорил,
что герцог хочет ввести к государыне цыганку, которая чудная гадальщица.
     - Мысли читает,  братец,  -  говорил он, - знает, что с тобою было, что
будет и какою смертью умрешь.
     Такие  рассказы возбуждали во  многих  желание  познакомиться с  чудною
ворожеею. Суеверие - общая слабость людей во всех званиях.
     В  одном коридоре,  где ходили тихо,  на цыпочках,  Николай вызвал чрез
камер-лакея арабку,  привезенную с ним вместе в Россию.  Он сказал ей что-то
по-своему. Молодая пригожая негритянка, с коралловым ожерельем вокруг черной
шеи, в белой шерстяной одежде, умильно улыбнулась своему соотечественнику, -
в этой улыбке было что-то более, нежели дружеское приветствие, - кивнула ему
курчавою головкой,  давая  знать,  чтобы следовал с  своей подругой за  нею,
привела их к  одной двери в коридоре,  отворила осторожно дверь и,  всунув в
отверстие голову, сказала:
     - Княжну спрашивает женщина. Можно войти?
     - Кто  там?  -  раздался приятный голос,  пробежавший по  всем  струнам
Мариулина сердца. Ноги ее готовы были подкоситься.
     - Какая-то цыганка вас спрашивает, - отвечала арабка.
     Едва  слово  "цыганка"  было  произнесено,   послышалось,   что  кто-то
опрометью бросился со стула или другой мебели и  вслед затем кто-то произнес
уже дрожащим голосом:
     - Пускай войдет!
     Араб с  своею соотечественницею отошли в  сторону,  чтобы потосковать о
родине,  шепнуть друг  другу слово любви и  между тем  задержать в  коридоре
служанку  княжны,  вышедшую за  завтраком.  Мариула  поспешила закрыть  свое
безобразие,  но,  за скоростью и боязнью,  сделала это так неловко,  что при
входе ее  в  комнату страшный глаз ее,  будто впадина в  черепе мертвеца,  и
багровые швы,  которыми было  исписано полулицо,  первые  бросились в  глаза
княжны.
     Мариорица была одна в комнате. Она едва не вскрикнула, увидав циклопа в
образе женщины,  и сделала шага два назад, трясясь и смотря на нее с большим
отвращением.  В  эту  минуту она  забыла даже  о  цели посещения этой чудной
посланницы.
     Трепет сообщился и Мариуле;  к нему примешалось и чувство унижения. Она
остановилась  у  дверей,  как  бы  готовая  распасться.  В  таком  положении
находились обе несколько мгновений:  одна -  как бы  умаливая одиноким своим
глазом  простить  ей  ее  безобразие,  другая  приучая  себя  к  виду  этого
безобразия мыслью  о  том,  кто  послал ее.  Первая,  призвав на  помощь все
присутствие духа,  старалась  поправить свои  волосы  на  кровавую  впадину,
стянуть фату на щеку и  стать в  такое положение,  что одна пригожая сторона
лица ее была видна Мариорице. Этот маневр помирил их.
     - Что тебе надобно? - спросила наконец Мариорица.
     - Вы...  сударыня...  знаете,  зачем...  Артемий Петро...  -  Язык ее с
трудом двигался.
     При  этом  магическом имени княжна забыла прежний страх.  За  несколько
мгновений она  боялась взглянуть на  цыганку,  теперь готова была обнять ее.
Боязнь  заменил  стыд  поверить  другой...  незнакомой  женщине  свои  тайны
сердечные. Вспыхнув, она перебила торопливо речь посланницы:
     - Так он прислал тебя?.. Какая ты добрая!.. Садись, милая! Не оскорбила
ли я тебя?..
     Мариула воспользовалась этим сердечным волнением и робко, униженно, как
собака,  которую побил  хозяин и  зовет опять,  чтобы приласкать,  подошла к
княжне, соразмеряя свои шаги с впечатлением, которое выказалось на лице ее.
     - Оскорбить!..  О,  нет!..  -  сказала цыганка с особенным чувством,  -
меня...  ты...  вы...  может ли  это  статься!  Да,  Артемий Петрович правду
говорил, что я найду добрую, прекрасную барышню...
     Она  повела по  всей  фигуре княжны свой  блестящий,  одинокий глаз,  в
котором горела любовь самая нежная,  самая умилительная; любовалась красотою
своей дочери,  пламенем очей ее, правильностию коралловых губ; этим одиноким
глазом осязала шелк ее волос,  обвивала тонкий стан ее, целовала ее и в очи,
и  в  уста,  и  в грудь...  И могла ли она вообразить себе,  чтобы эта самая
прекрасная княжна,  живущая во дворце, окруженная таким очарованием счастья,
была некогда маленькая цыганочка Мариула,  в  худых,  суровых пеленках,  под
разодранным шатром?.. Прочь, прочь эта мысль!..
     Когда цыганка примечала,  что тень боязни снова набегала на лицо княжны
Лелемико,  она  произносила опять  волшебное имя  Волынского.  Таким образом
дошла до того,  что могла взять ее руку...  И  мать с трепетом,  с восторгом
неописанным поцеловала руку своей дочери... О! как была она счастлива в этот
миг!.. Она была награждена за все прошлые муки и за будущие.
     - Жаль мне тебя, милая, - сказала Мариорица. - Отчего ж у тебя половина
лица так испорчена?
     - Вот видишь,  добрая барышня,  у меня была дочка, лет шести. Случись у
нас в доме пожар.  Кто подумает об дочери,  как не мать! Что дороже для нас,
как не дитя!  Я  хотела спасти ее,  упала под горящее бревно и  обожгла себе
половину лица.
     - Пожар!..  пожар!..  -  твердила Мариорица,  приводя  себе  что-то  на
память. - А где это было?
     - Далеко, очень далеко; где ж вам и знать этот край! В Яссах.
     "И я  родилась в Яссах!..  и меня спасли в пожаре!.." -  думала княжна,
потом сказала:
     - Так ты моя землячка! Я сама ведь тамошняя.
     - Полюби меня,  милая,  хорошая барышня! Хоть ты и знатная госпожа, а я
бедная цыганка, но все-таки из одного края.
     - О! как же! как же!..
     И Мариорица взяла за руку цыганку и посадила ее подле себя.
     - Что ж? ты спасла свою дочку?
     Мариула боялась сказать лишнее и отвечала:
     - Нет, бедная погибла в огне; и косточек ее не нашли.
     Жалость обнаружилась на  лице доброй девушки;  слезы навернулись на  ее
глазах.
     - О,  с  этих пор ты можешь открывать при мне все лицо свое.  Я не буду
тебя бояться... Бедная! и что ж, у тебя была только одна дочь?
     - Только одна!.. Извините... сударыня, если я вам скажу... она походила
на вас очень, очень много.
     Тут  Мариула опять с  нежностью схватила руку тронутой княжны,  крепко,
сладостно осязала ее в своих руках, еще раз поцеловала ее, и княжна оставила
цыганку делать, что она хочет, и сама ее поцеловала.
     Но горничная могла прийти и расстроить беседу, огражденную столь хорошо
случаем от  беспокойных свидетелей.  На  этот  раз  покуда довольно было для
матери...  Она напомнила о письмеце.  Торопливо вынуто оно из груди, теплое,
согретое у сердца.
     - Если  он  поручил  тебе  взять  его,  -  сказала  Мариорица,  отдавая
свернутую бумажку, - так я тебе верю.
     - Бог, ты да я будем только знать, - отвечала цыганка и, намолив княжне
тысячи благословений господних, вышла от нее в упоении восторга.
     Артемий Петрович ожил,  получа письмо: чего не сказал он посланнице! Он
готов был ее озолотить.
     В бумажке, которую принесла она, заключалось следующее:

     "Понедельник, поутру.

     Вы требовали ответа на свое письмо:  вот он.  Тут мое все:  и  стыд,  и
мнение ваше, и жизнь моя! Возьмите это все в дар от меня. Не думала я долго,
писать  ли  к  вам:  мое  сердце,  ваши  муки,  сама  судьба приказывали мне
отвечать.
     Вы,  верно,  хотите знать,  люблю ли вас?  Если б я не боялась чего-то,
если бы  меня не  удерживало что-то  непонятное,  я  давно сама бы  это  вам
сказала.  Да, я вас люблю, очень, очень. Это чувство запало ко мне глубоко в
сердце с  первой минуты,  как я вас увидела,  и пустило корни по всему моему
существу.  Так,  видно,  хотел мой рок,  и я повинуюсь ему. Неведомое ли мне
блаженство вы мне готовите,  или муки,  которых я  до сих пор не знаю,  я не
могу, не хочу избегнуть ни того, ни других.

     Поутру же.

     Я  хотела послать к  вам мой ответ в  толстой книге учителя;  да  уж ее
отослали. Ах! как досадно! Что подумаете вы?.. Глаза мои красны от слез.

     На другой день.

     Ты сказал,  что умрешь,  если не буду тебе отвечать.  Видишь ли?  я все
сделала, что ты хотел.
     Теперь будешь ли жить? скажи, милый!
     Для чего не могу угадывать твоих желаний?..  Если нужна тебе моя жизнь,
возьми ее. Для чего не имею их тысячи, чтобы тебе их отдать?
     Вместо вы пишу ты,  по-своему,  не по-здешнему. Если б ты знал, как это
сладко!.. Пиши так же.

     Среда.

     Все  нет  посланницы!  И  тебя  не  вижу.  Здоров ли?  боюсь спросить у
сторонних.
     Теперь знаю, как сладко и как мучительно любить!

     Вечером.

     Девушка к  тебе  пишет,  и  что  она  пишет?..  Знаю,  это  очень дурно
по-здешнему.  Мне самой стыдно прочесть, что я написала. В Хотине, сказывали
мне,  там за  это казнят.  Но  я  не могу превозмочь,  что свыше меня...  И,
прочитав мое письмо, продолжаю, и в Хотине я писала бы к тебе.
     Я  спрашивала своих подруг,  какое самое нежное имя на русском;  милый,
голубчик -  сказали они.  И  я  говорю тебе это  имечко,  потому что другого
нежнее не знаю.  Может быть,  они меня обманывают, а может быть, они никогда
не   любили  по-моему.   Каких  сладких  имен  не   насказала  бы   я   тебе
по-молдавански, по-турецки!.."

     В своде законов сердечных отыщите статью:  о письмах, и вы там найдете,
что первое письмо между влюбленными не бывает никогда последним,  сколько бы
ни клялась слабейшая половина не писать, не отвеч