так ходили они, возвратившись
из славного турецкого похода.  Проходя мимо императрицы, они приветствуют ее
громким "виват!".
     Вот  выступает огромный  слон  -  сильное,  мудрое  животное  из  числа
четвероногих,  которое,  однако ж,  повинуется,  как вы  видите,  маленькому
двуногому животному,  может  быть  и  довольно глупому.  Но  этот  простачок
получил от  одного  лукавого выскочки из  своего  рода  талисман -  молоток,
которым он, сидя на его хребте, долбит силача и мудреца в голову и управляет
им  как  хочет.  Тяжело выступает слон в  теплых котах.  Но  каких это  двух
зверьков везут на спине его в  огромной железной клетке,  утвержденной к ней
подпругами?   Народ,  несмотря  на  присутствие  императрицы,  встречает  их
радостными восклицаниями,  хохочет, плещет руками. Поезжай они на слоне и не
в  клетке,  народ не  посмел бы  смеяться!  Эти зверьки,  судя по образу их,
человеки.  Один  -  Кульковский,  другой -  супруга его,  бывшая Подачкина и
барская барыня.  Кланяйтесь им,  господа и  госпожи,  и  поздравляйте их  со
вступлением в  законное супружество.  Они едут из  церкви на свадебный обед,
провожаемые многочисленным поездом.  Напыщенные, как лягушка, собиравшаяся в
быки {Прим.  стр. 269}, сидят они друг против друга в богатых креслах. Штоф,
бархат,  золото, вспыхивая от луча солнечного, сквозят через железные прутья
клетки,  муфты придают новобрачным высокую степень кукольного барства.  Есть
чем и похвалиться:  от Баязета {Прим.  стр. 269} до них еще никто не езжал в
таком чудесном экипаже; а Баязет, как вы изволите знать, был не мелкая спица
в колеснице мира - легко сказать, султан!
     Любезная старина!  завидная старина!  Увы! теперь не повезут человека в
железной клетке!..
     С  какой высоты смотрят новобрачные на  толпу!  Все мало и  низко перед
ними.  С  каким самодовольством озираются они!  Не  для них ли  съезд двора,
стечение всего Петербурга?  Для  них  собрание всей России -  все диковинки,
нигде  еще  не  виданные!  Особенно  торжественна  госпожа  Кульковская:  ей
пожаловано богатое  приданое,  хоть  бы  невесте Миниха;  она  уж  столбовая
дворянка,  может покупать на  свое имя крестьян и  колотить их из своих рук;
мечты о  столе царском,  где  сядет рядом с  женою Волынского,  бывшею своею
барынею,  о пирах и более о наказаниях,  которые будет рассыпать,  кружат ей
голову. Осмелься кто из ее крестьян пискнуть перед ней: кликнула - заплечный
мастер садится на облучок ее повозки -  летят,  приехали, и по ее мановению,
без дальнего суда,  расправа готова.  Все дело нескольких целковых и  власти
боярской.  Чудные времена,  славные времена!.. Госпожа Подачкина опьянела от
восхищения, и ей не верится, что она на такой высоте почестей и могущества.
     Глядите,   глядите,   что  за   странный  поезд  тянется  за   экипажем
новобрачных!  Честь первых за ними принадлежит остякам,  или, лучше сказать,
оленям, на которых они едут. Красивые животные дрожат и упираются; от страху
по   шерсти  их  перебегают  тени.   За  ними  новгородцы  на  паре  козлов,
малороссияне на  волах,  чухонцы на  ослах,  татарин с  своею  татаркою,  на
откормленных свиньях,  на  которых посадили их,  чтобы доказать,  как  можно
преодолеть натуру и  обычаи.  Тут  и  рыжеволосые финны на  крошечных конях,
камчадалы на собаках,  калмыки на верблюдах, белорусцы под войлоком колтуна,
зыряне,  которых честность могла бы поспорить с немецкою, ярославцы, взявшие
верх на этой человеческой выставке статью,  красотою,  щегольством наряда, и
так  далее,  все сто пятьдесят разноплеменных пар,  каждая в  своем народном
костюме,  на отличной паре животных,  в различных санях и салазках. Блеянье,
лай,  мычанье,  рев,  ржанье, звон бубенчиков и колокольчиков - какая чудная
музыка при этом диковинном поезде!  Опять скажу,  только в России можно было
составить  такой  богатый  этнографический  праздник.   На   одной  площадке
собрались весь  север Азии  и  почти весь  восток Европы:  для  этого стоило
только русской царице махнуть платком из окна своего терема.
     По воле государыни поезд сделал два оборота на Луговой линии и  тянется
к манежу Бирона.  Там приготовлен обед для новобрачных и гостей. Стол накрыт
на  триста три  куверта.  Музыка,  составленная из  труб,  гобой  и  литавр,
встречает поезд.  Садятся за стол чинно,  парами,  в  том порядке,  в  каком
ехали, - разумеется, князь и княгиня свадьбы на переднем месте. Перед каждою
парою поставлено национальное ее кушанье.
     Государыня с  своею свитою расположилась на  возвышении под балдахином.
Около нее составляется блестящая гора дам и кавалеров.
     За  обедом  Тредьяковский  громогласно  произносит  стихи  "собственной
работы":

     Здравствуйте женившись, дурак и дура,
     Еще... тота и фигура!
     Теперь-то прямое время вам повеселитца,
     Теперь-то всячески поезжаным должно беситца.
     Ну Мордва, ну Чуваша, ну Самоеды!
     Начните веселье, молодые, деды!
     Балалайки, гудки, рожки и волынки!
     Сберите и вы бурлацки рынки.
     . . .
     Ах, вижу, как вы теперь ради!
     Гремите, гудите, брянчите, скачите.
     Шалите, кричите, пляшите!
     Свищи весна, свищи красна!
     И так надлежит новобрачных приветствовать ныне.
     Дабы они во все свое время жили в благостыне;
     Спалось бы им да вралось, пилось бы да елось.
     Здравствуйте ж женившись, дурак и дурка,
     Еще... тота и фигурка! {Прим. стр. 270-271}

     Государыня рукоплещет,  именует  Василия Кирилловича придворным пиитом,
и,  по  приказанию ее,  все ее  окружающее осыпает певца рукоплесканием.  Он
встает,  изнемогший под  бременем своего торжества.  Два  пажа берут его под
руки и  сажают на  противный конец стола,  где  для него поставлен особенный
куверт под беседкою из веников.  Ему одному нет пары; он единствен. Во время
обеда служат ему пажи -  честь,  равняющая его с Шапеллем {Прим.  стр. 271},
если не с Тассом {Прим. стр. 271}.
     Обед кончился,  начинаются пляски,  каждая пара свою национальную.  Там
плывет лебедкою русская дева,  и около нее увивается соколом ее товарищ;  за
ними ломаются,  как одержимые духом, в шайтанской пляске; далее пристукивают
казачка или выкидывают журавля.  Тут мчатся степным вихрем цыгане: "Эй, жги,
говори!  эвое,  эван!",  и взоры исступленно-красноречивы, и каждая косточка
говорит,  каждая жилка бьется,  и грудь дышит бурею любви.  Но что с княжною
Лелемико?..  Она бледнеет.  Пляшущая цыганка не мать ее, но ее напоминает, и
это  напоминание леденит все  существо Мариорицы.  Она старается укрепиться,
ищет  взорами Волынского,  находит и  оживает.  Между тем  цыгане пролетели,
голос  их  отдается слабее и  слабее,  наконец совсем замирает.  Новые пары,
новые пляски и голоса! И страх и грусть Мариорицы промчались, как мимолетные
видения.
     Великолепный балет!  Испытайте задать  на  подобный,  господа директоры
театров!..
     Пир  кончен,  и  новобрачные  с  своим  пестрым  многочисленным поездом
отправились в прежнем порядке в ледяной дом. Здесь, при звуке труб, литавр и
гобой,  под хор козлов, быков, собак и ослов, высадили их из железной клетки
и  отвели с  подобающею честию в  спальню,  где и  заперли.  Поезд распущен.
Часовые  приставлены  к  дому,  чтобы  влюбленная  чета  не  могла  из  него
освободиться.  Каков  алтарь  Гименею?..  На  что  ни  садятся,  к  чему  ни
прикасаются,  все лед -  стены,  брачное ложе,  утварь, отвсюду пашет на них
холод, ближе, теснее, наконец душит, костенит их. Несколько минут утешает их
огонь в ледяном камине,  на ледяных свечах; но этот фосфорный огонь не греет
- вот и  он  слабее перебегает по ледяным дровам,  цепляется за них,  бьется
умирая, исчезает... Холодно, мрачно, как под землею! Сердце замерло. Сначала
молодые силятся побороть холод:  то бегают взад и вперед по комнате, пляшут,
кривляются,  то кувыркаются, то колотят друг друга. Смех, да и только!.. Нет
более сил выдерживать.  Стучатся в дверь,  стонут, умоляют часовых выпустить
их,  припадают заочно к их ногам, клянутся по гроб не забыть их благодеяний,
обещаются озолотить их.  Ничто не помогает.  Отчаяние берет верх.  От мольбы
переходят к проклятиям:  все проклинают,  что только носит имя человеческое;
ломают и уничтожают все,  что могут разломать и уничтожить,  силятся разрыть
стену...   наконец,   предавшись  отчаянию,   садятся  на  постель...  Глаза
слипаются,  дремота одолевает их более и более; смерть уж протягивает на них
руки,  усыпляет  их,  убаюкивает  сказками,  сладкими  видениями;  еще  одна
минута... и они заснули бы навеки. Но утро отрясает уже свои белокурые кудри
из-за снежного подзора;  начинает светать... К новобрачным входит караульный
офицер и,  найдя  их  в  предсмертном усыплении,  старается их  оживить.  Их
оттирают снегом и относят на квартиру, где помощь лекаря скоро возвращает им
жизнь.
     В этот день Бирон был чрезвычайно скучен,  государыня очень весела, как
бы утешаясь победою над своим любимцем и самой собою.  Унизительное внимание
герцога  простиралось почти  на  каждого из  придворных,  кроме  отъявленных
врагов его. Упавший временщик всегда низок.
     На следующий день государынею назначено кабинетское совещание по случаю
вознаграждения поляков. Твердость ее делала успехи.


     Глава VI
     ОПАЛА


     Грозой утомлено,
     Спит море - тигра сон! не верь ему; оно
     Пред новой бурею так страшно помертвело.

     В. Тепляков {Прим. стр. 272}


     В   полдень,   когда  кончились  совещания,   Эйхлер  стоял  у   дверей
государынина кабинета. Под мышкою держал он какие-то бумаги. Его, племянника
Липмана,   его,   преданного   Бирону,   осыпанного   благодеяниями  герцога
курляндского,  избрали для доклада о  поляках,  решенного в  государственном
кабинете.  Лучшего выбора нельзя было сделать.  При  этом докладе лукавый ум
Эйхлера докончит то,  что начали коварство и сила временщика.  Тяжкая забота
налегла на чело его; по временам трепет губ и рук обнаруживает в нем сильное
душевное волнение.  То садится он на стул,  разбирает бумаги,  углубляется в
чтение их,  с негодованием комкает их в руках,  опять складывает; то встает,
утирает холодный пот с  лица,  подходит к  окну,  смотрит на  небо,  будто с
укоризной,  то делает разные странные движения, как бы говоря с самим собой.
Это уж не тот двусмысленный, сонный Эйхлер, которого мы видели с его дядей в
домашней канцелярии герцога,  когда  они  допрашивали Мариулу;  это  не  тот
ротозей,  который считал на небе звезды,  толкнувшись с кабинет-министром на
лестнице  Летнего  дворца;   не   тот  умышленный  разгильдяй,   приходивший
благодарить своего патрона за высокие к нему милости;  это,  правда, Эйхлер,
племянник Липмана, кабинет-секретарь, но Эйхлер обновившийся. Наружность его
благородна,  отчетлива;  на  лице его,  во  взорах резко написаны намерение,
цель,  подвиг.  В душе его ворочается какой-то демон; видно, что ему надобно
разрешиться от него.
     - К ее величеству!  -  закричал дежурный паж, отворяя дверь кабинета, и
указал туда рукою, давая знать, что государыня уже там.
     Невольный трепет пробежал по  всему  составу Эйхлера;  он  имел  только
время поднять глаза к небу, как бы умоляя его о чем-то.
     Он в кабинете государыни.
     Анна Иоанновна сидела за письменным столом;  к ногам ее,  покоящимся на
шелковой подушке,  прислонилась отвратительная карлица,  которая по временам
слегка   терла   их.   Этот   уродец   слыл   глухою...   Кивнув  приветливо
кабинет-секретарю,  ее  величество в  знак благоволения подала ему свою руку
поцеловать.
     - Что сделано? - спросила она потом с живым участием.
     - Несправедливость восторжествовала,  государыня!  Все  члены подписали
вознаграждение,  кроме кабинет-министра Волынского.  Он  один не  изменил ни
себе,  ни правде:  одушевленный любовию к  отечеству и преданностью к вашему
величеству,  он один защищал ее горячо,  благородно,  как истинному вельможе
следует.  Каждое слово  его,  подобно огненному мечу  ангела,  карателя зла,
падало на сердца его противников; сильные доводы его заставили их умолкнуть.
Но герцог уже наперед подписал свое мнение,  и  все молча,  страшась ужасных
гонений,  подписали за ним свой стыд и унижение России.  Простите мне,  ваше
величество,  если я,  увлеченный любовью к правде, к пользам вашим и России,
слишком смело изъяснился.
     Эйхлер говорил с  горячим чувством;  слова его  излетали,  как  молнии;
когда он кончил, по его лицу катились слезы.
     Кто бы мог подумать!  Эйхлер? племянник Липмана, его сотрудник, клеврет
и наследник, пестун злодейских замыслов Бирона?
     - Ты?..  плачешь?  -  сказала  изумленная  государыня,  -  ты,  любимец
герцога?
     - Ах!  ваше величество, если бы вы знали, чего стоила мне эта любовь!..
Теперь, когда она не нужна мне более, в эту решительную минуту, когда я могу
все  потерять  от  вашего  гнева  и  все  приобресть от  ваших  милостей,  я
признаюсь,  что  моя  преданность к  герцогу была только личина.  Скидаю эту
личину, достигнув своей цели: открыть вашему величеству всю истину. Ненавижу
Бирона, который угнетает мое второе отечество, покрыл кровавым струпом народ
русский и бесславит ваше царствование;  ненавижу его милости, презираю их. С
тех  пор  как  я  узнал все  благородство души  Волынского,  я  предался ему
безгранично, как друг, как сын его. Ему это неизвестно; он даже считает меня
в числе своих врагов. Вот моя исповедь, государыня! Предаю вам всего себя.
     - Чудные вещи  слышу я!..  Чему  и  кому  верить?..  -  произнесла Анна
Иоанновна,  качая головой;  потом взяла бумаги из рук Эйхлера, читала их про
себя,  перечитывала и  долее  всего  останавливалась на  мнении  Волынского,
которое состояло в следующих выражениях:  "Один вассал Польши может изъявить
свое согласие на  вознаграждение,  но русский,  храня пользы и  честь своего
отечества, как долг велит истинному сыну его, не даст на сие своего голоса".
     Пока  государыня читала  бумагу и  озабоченный Эйхлер следил ее  взоры,
карлица ускользнула из-под стола и скрылась.
     - Вассал?  Это,  однако ж, грубо!.. - сказала государыня. - Разве он не
мог употребить других выражений?..
     - Не  вините его,  ваше величество,  за то,  что он для пользы России и
чести вашей увлекся благородною пылкостью своего характера и  не взвесил как
должно слов своих.  Эти же  слова произнес он некогда самому герцогу и  ныне
хотел быть верен себе и на бумаге,  которая пойдет к потомству. Герцог тогда
же  сильно  чувствовал  свое  оскорбление:  зачем  же  не  жаловался  вашему
величеству?  Оттого,  что  сам связан был по  рукам и  ногам ужасною смертью
Горд...
     Анна Иоанновна замахала рукой.
     - Не говори мне про это...  Мне всегда дурно делается, лишь только я об
этом вспомню.
     - Запутанный,  он  искал  средств  погубить  кабинет-министра в  глазах
вашего величества.  Случай скоро  представился -  любовь к  княжне Лелемико.
"Государыня не  надышит на  нее"  -  вот  точные слова герцога моему дяде  -
государыня лелеет ее,  как свое дитя,  свое утешение,  свою любимую игрушку.
Надо  воспользоваться этою  страстью,  помогать ей,  скрыть от  княжны,  что
Волынской женат,  облегчить им переписку, а там, когда он погубит ее и будет
пойман,  довесть все до  сведения государыни.  Она разгневается...  и  тогда
голова его в наших руках". Так и делал герцог, верный своему плану. Не он ли
перехватывал письма  к  Волынскому жены  его  и  письма  любовников?  Первые
сжигал,  другие доставлял по принадлежности. Не он ли ввел цыганку во дворец
и  к вашему величеству,  как знаменитую гадальщицу,  чтобы она могла удобнее
передавать тайные послания?  И если любовь княжны и кабинет-министра привела
их на край пропасти, виноват один герцог.
     С живым участием слушала государыня все,  что говорил Эйхлер;  она была
тронута его убеждениями,  но  спросила,  готов ли  он подтвердить это именем
бога.
     - Да поразит меня всемогущий бог, если хоть одно слово неправды донес я
вашему величеству!
     Государыня  погрузилась в  глубокие  размышления;  потом,  прервав  их,
сказала, будто говоря сама с собою, однако ж вслух:
     - Я  все эти планы расстрою!..  Я  женю его на  княжне...  Почему ж  не
так?..  Он жены не любит, кажется, и она за ним не погонится... детей нет...
греха не будет!..
     Выговорив это, она опять задумалась; то судорожно брала перо в руки, то
бросала его.  Видно было,  что в душе ее происходила сильная борьба и она не
смела решиться на подвиг, для нее небывалый.
     - Что ж могу я сделать, - присовокупила она, наконец, - когда все члены
кабинета подписали?
     - Согласиться  с  мнением  кабинет-министра,  -  отвечал  с  твердостью
Эйхлер,  -  и  тем  восстановить униженную истину.  Одно самодержавное слово
ваше,  только одно слово,  подпись вашей руки - и потомство прибавит золотую
страницу в истории вашей. Как слава легка для царей!
     Была решительная минута.
     Красноречие сердца превозмогло.  Дрожащею рукой  взяла  Анна  Иоанновна
перо  и  написала на  кабинетской бумаге:  "Быть по  мнению кабинет-министра
Волынского".
     Эта подпись скрепила победу Волынского и опалу герцога.
     Эйхлер бросился к  ногам государыни и  с восторгом поцеловал руку,  ему
протянутую.  Но  лишь  только собрался он  выйти из  кабинета,  обремененный
своими трофеями,  как вошел Бирон,  по обыкновению,  без доклада. Он будто с
неба упал.  Губы его помертвели;  голова, руки, колена дрожали. Каково ж? он
все   слышал!..    Пораженные   его   внезапным   явлением,   государыня   и
кабинет-секретарь,  казалось,  окаменели,  так  было  еще  ужасно это  лицо!
Никогда и сам Бирон не бывал в таком страшном положении;  он хотел говорить,
и язык его не двигался. Наконец, Анна Иоанновна сказала дрожащим голосом:
     - Что вам угодно?..  Я  вас не  звала...  Чтоб ваша нога...  не  была у
меня!.. - и, не дожидаясь ответа, вышла.
     Бирон  все  еще  стоял  на  одном  месте.  Опомнившись,  Эйхлер схватил
кабинетскую  бумагу  за  подписью  государыни  и  собирался  идти,   но  был
остановлен...
     Он чувствовал, что по нем неверно шарила ледяная рука, что по всему его
существу блуждали глаза демона,  как будто допытывали,  он  ли это,  Эйхлер,
племянник Липмана!  И ни слова -  язык не говорил. Презрительно посмотрел на
Бирона кабинет-секретарь и оставил его.
     Вскоре  потребовали  Волынского  во  дворец.  Тут  имел  он  уж  случай
развернуть пред государыней со  всем усердием верноподданного и  горячностью
истинного патриота картину ужасных зол, которыми Бирон отягчил Россию.
     К  вечеру весь  город узнал об  опале фаворита.  Сотни экипажей разного
калибра осадили подъезд к дому Волынского:  никто,  кроме его друзей, не был
принят.


     Глава VII
     ЧЕРНАЯ КОШКА


     Душа твоя чиста, унынье чуждо ей;
     Светла, как ясный день, младенческая совесть:
     К чему тебе внимать безумства и страстей
     Незанимательную новость?

     Пушкин {Прим. стр. 277}


     Медленно,  заботливо сходила  госпожа  Волынская с  дворцовой лестницы.
Ступени двоились у ней в глазах,  и она с усилием старалась поймать их своею
ногою.  Досада,  сильнее  Декартовых {Прим.  стр.  277}  вихрей,  кружила ей
голову,  разрывала сердце, наводила оттенки злости на это лицо, прежде столь
добродушное и  приятное.  И  как не досадовать,  как не беситься ей!  Она во
второй раз приезжает во дворец,  во второй раз ей отказывают.  Какая причина
такой  неблагосклонности государыни?..  И  тогда,  когда мужу  ее  изъявляют
особенные  милости,   когда  он   взял  верх  даже  над  фаворитом?   Тысячи
предположений,  и  между ними одно,  темное,  но  самое верное,  то,  что на
унижении ее строят торжество ее соперницы.  Боже!  какое оскорбление!..  Чем
она  заслужила  его?..  Любовью  к  мужу,  исполнением  своих  обязанностей!
Опутанная этими думами,  она  несколько раз  оступалась:  дворцовая лестница