хаживают, как за княжной, за нее сватаются генералы... и
вдруг  узнают,  что  она...  дочь  цыганки!..  Каково мне  тогда будет?  что
станется с нею?..  Нет, не переживу этого! скорей накину на себя петлю!.. На
беду,  она похожа на  меня,  как две капли воды;  вот уж и  Волынской и  его
приближенный признают это... Признают и другие!.. Господи, господи! от одной
мысли меня в полымя бросает!.. Из княжон в цыганки!.. Каково так упасть!.. Я
ее лелеяла,  я берегла ее от этого позора;  она не знает,  что я мать ее,  -
пусть никогда и не узнает!.. Мне сладко быть матерью, а не называться только
ею;  сладко видеть Мариорицу счастливою,  богатою,  знатною;  не  хочу ничем
потревожить ее счастия... Умру с тем, что я могла б одним словом... да! таки
одним словом...  и не сказала его.  Видишь,  мне одной обязана она всем. Бог
это знает да я!  Вот что меня утешает; вот, Васенька, что меня утешит, когда
глаза мои станут навеки закрываться.
     Мариула утерла слезы на щеках.
     - Ну, Мариуленька, разогрела ты меня пуще водки, - сказал старый цыган,
покрехтывая, - я помогу как-нибудь твоему горю - вот тебе мое слово свято!
     Оба замолчали.
     Пусто было на улицах и площадях;  лишь изредка мелькал курьер,  сидя на
облучке  закрытой  кибитки;  по  временам  шныряли  подозрительные лица  или
гремели мерным звуком цепи и раздавалась заунывная песнь колодников: "Будьте
жалостливы,  милостивы до нас,  до бедных невольников,  заключенных,  Христа
ради!"  На всем пути наших цыган встретили они один экипаж:  это был рыдван,
облупленный временем;  его тащили четыре клячи веревочными постромками, а на
запятках стояли три высокие лакея в  порыжелых сапогах,  в  шубах из красной
собаки  и  с  полинялыми гербовыми  тесьмами;  из  колымаги  же  проглядывал
какой-то  господин в  бархатной шубе с  золотыми кистями,  причесанный a  la
pigeon [как голубь (франц.)].  Окошки были опущены,  вероятно потому, что не
поднимались,  и  оттого-то  грел  он  себе концы ушей,  не  закрытые пуклями
[буклями,  локонами (франц.)],  то  правым,  то левым рукавом шубы.  Василий
частенько озирался, стараясь, по приметам домов, не сбиться с пути.
     - Что  ты  так посматриваешь по  сторонам?  -  спросила цыганка.  -  Не
сбились ли мы с дороги? Ведь я сказала тебе, ко дворцу.
     - Не  бойся;  я  Петров город знаю,  как ты свои Яссы.  Былому русскому
матросу,   да   еще  матросу  Петра  Алексеевича,   стыдно  не  знать  этого
корабельного притона.  Нырну и вынырну здесь,  где хочу.  Пожалуй, я перечту
тебе все  дома.  Вот  эти  каменные палаты,  как  сундук с  высокой крышкою,
Остермановы [Ныне дом Сената. (Примеч. автора.)]. Неподалечку выходит на луг
деревянный  домик  со   столбиками:   это  подворье  новгородского  архиерея
Прокоповича.  Направо  церковь  каменная,  огороженная  деревянным  забором,
Исакия Далмацкого.  Странно!  как  ни  приду  в  Питер,  все  она  строится.
Диковинные были на  ней часы с  курантами!  Тридцать пять тысяч стоили;  как
час, так и заиграют свои штуки. Года за четыре, говорят, разгневался батюшка
Илья-пророк,  что музыка над церковью, да и разбил громом часы. Вот, идем мы
теперь мимо  адмиралтейской крепостцы:  небось не  перемахнешь чрез  валики,
даром что водица в канавах заморожена. Смотри-ко, купол-ат над башнею горит,
будто славушка Петра Алексеевича.  То-то был великий государь, хоть и больно
бивал из  своих рук!  Зато при  нем  все  шло  как по  маслу,  и  житье было
привольное,  веселое,  лишь своего дела не  запускай.  По этой Луговой линии
выступали здесь чинно из болот мазанки,  да в мазанках слышны были с утра до
ночи песни.  А  теперь,  как очистил их пожар,  встали наперекор ему высокие
палаты - эки гордые, так и прут небо! Мало высокой кровли, давай и на кровлю
надеть шляпу,  или будку чванливую... Зато ни гу-гу! молчат, как домовища, и
скучны, как остроги.
     Цыганка  плохо  слушала  рассказы  своего  товарища  и   с  нетерпением
высматривала вперед,  не видать ли дворца. Вдруг кто-то, следовавший за ними
так тихо, что скрал шум своих шагов, закричал:
     - Стойте! слово и дело!
     - Батюшка!  голубчик!  -  завопила  цыганка,  поспешив  сунуть  в  руку
незнакомца мелкую серебряную монету,  -  отпусти;  мы  идем по  делу Артемия
Петровича Волынского.
     При этом имени незнакомец осмотрелся;  видя,  что поблизости их не было
никого, взял деньги и примолвил:
     - Ступайте!  хорошо,  что на доброго человека напали,  а  то б не легко
распутались.
     И в самом деле эта встреча могла бы повести цыган к заплечному мастеру.
Молча шли  они далее.  Но  скоро показался трехъярусный дом с  корабликом на
каждых воротах по сторонам, а за ним Зимний дворец. При виде этих палат язык
старика вновь развязался.
     - Видишь ли, - сказал он, - этот дом с корабликами по бокам?
     - Вижу, ну!
     - Это дом Апраксина.  А за ним палаты,  вот что солнышко играет в окнах
незамороженных?
     - Не дворец ли уж?
     - Да,  славное житье в нем,  а пуще всего,  что там больно тепло.  Чай,
матушка-государыня ходит теперь спустя рукава или поваливается на пуховиках!
Уф! брр! экой морозина, так и хватает за сердце!
     Цыган,  говоря это,  проворно плечами переминал и  частенько похлопывал
рукавицами.
     - Знаешь ли,  -  произнесла с  восторгом Мариула,  удвоив шаги и подняв
выше голову, - знаешь ли, что моя Мариорица живет вот тут, в этом дворце?
     Старик покачал головою.
     - Да,  да,  неверный таки  живет  в  этих  больших  каменных палатах!..
Мариорица - княжна... ее ласкает, любит сама государыня...
     - Не морочит ли уж кто тебя?
     - Поспорь,  я  тебе выцарапаю глаза!  Сто  человек мне  это  сказывали.
Спроси любого прохожего.  Все ее хвалят,  все ее любят...  О!  она и сызмала
была такая добрая... А Волынской?.. Кабы это случилось?.. Почему ж и не так?
Ведь  она  ему  ровнюшка!..  Мариорица княжна...  Милая  Мариорица!..  Вася,
дурачок, миленький, друг мой, что ж ты не говоришь ничего, глухой?
     И  глаза цыганки прыгали от радости,  и  щеки ее на морозе разгорались.
Казалось, она готова была идти плясать на площади.
     - Не с ума ли ты сошла,  моя кукона? [По-молдавански: госпожа. (Примеч.
автора.)]
     - Правда, есть с чего рехнуться! Погоди, остановимся-ка против дворца.
     - Чтобы на  нас  опять закричали слово и  дело  и  посадили в  каменный
мешок.
     - Пускай кричат,  пусть запрячут!  Не боюсь никого.  Видишь,  видишь, у
одного окна кто-то двигается...  может быть, она смотрит... Она, она! Сердце
ее почуяло свою мать...  Василий!  ведь она смотрит на меня? Василий! говори
же...
     - Смотрит, - сказал старик, вздохнув и качая головой.
     - Божье  благословенье  над  тобой,  дитя  мое!  Ты  во  дворце,  милая
Мариорица,  в тепле, в довольстве, а я... бродяга, нищая, стою на морозе, на
площади... Да что мне нужды до того! Тебе хорошо, моя душечка, мой розанчик,
мой херувимчик,  и мне хорошо; ты счастлива, ты княжна, я счастлива вдвое, я
не  хочу  быть  и  царицей.  Как  сердце  бьется от  радости,  так  и  хочет
выпрыгнуть!..  Знаешь ли,  милочка,  дочка моя,  дитя мое, что это все я для
тебя устроила...
     - Вот  к  крыльцу подают две  кареты золотые,  все в  стеклах,  как жар
горят.  Экой осмеричок!..  А  шоры,  видно,  из кована золота!  Знать,  сама
государыня изволит ехать,  а  когда она едет,  не  велят стоять на дворцовой
площади.
     - Побежим к крыльцу!
     - Воля  твоя,  наживем себе  петлю,  а  пуще всего,  как  ты  говоришь,
погубишь свою...
     - Погубить?  Дурак! разве я не мать? Может статься, Мариорица поедет...
хоть одним глазком взгляну...
     И цыганка в несколько прыжков у крыльца дворцового,  и покорный товарищ
за ней,  ни жив ни мертв.  В  другое время палки осыпали бы их,  но было уже
поздно.
     Появилась государыня Анна Иоанновна среди толпы придворных. По лицу ее,
смуглому,  рябоватому,  но  величавому,  носилось  облако  уныния,  которое,
заметно  было,  силилась она  прикрыть улыбкой.  Она  недомогала,  и  медики
присоветовали ей  как  можно более рассеяния и  движения на  свежем воздухе.
Теперь ехала она в  манеж Бирона,  где обыкновенно упражнялась,  с полчаса в
верховой езде.  Ей вздумалось быть там ныне,  не предварив никого,  и только
едва успели придворные послать к  герцогу нарочного уведомить его об  этом и
двух дежурных пажей в  самый манеж приготовить там все к приезду государыни.
За  нею шло несколько придворных кавалеров и  дам в  бархатных шубах светлых
цветов.
     Между  этими  дамами  одна   отличалась  чудною  красотою  и   собольею
островерхою шапочкой  наподобие  сердца,  посреди  которой  алмазная  пряжка
укрепляла три  белые  перышка неизвестной в  России  птицы.  Черные  локоны,
выпадая из-под  шапочки,  мешались с  соболем воротника.  Если б  в  старину
досталось описывать ее  красоту,  наши деды молвили бы просто:  она была так
хороша,  что ни в сказках сказать,  ни пером описать.  Это была молдаванская
княжна Мариорица Лелемико.
     Государыня села в  первую карету с придворною дамою постарше;  в другую
карету вспрыгнула Мариорица, окруженная услугами молодых и старых кавалеров.
Только что мелькнула ее  гомеопатическая ножка,  обутая в  красный сафьянный
сапожок,  -  и  за  княжною полезла ее  подруга,  озабоченная своим роброном
[модным платьем с  закругленным шлейфом (франц.)].  В  это  время надо  было
видеть в  толпе два неподвижные черные глаза,  устремленные на  молдаванскую
княжну;  они вонзились в нее,  они ее пожирали;  в этих глазах был целый мир
чувств,  вся душа,  вся жизнь того,  кто ими смотрел;  если б они находились
среди тьмы лиц,  вы  тотчас заметили бы эти глаза;  они врезались бы в  ваше
сердце,  преследовали бы  вас  долго,  днем  и  ночью.  Это  были два  глаза
матери...  Оглянувшись из  кареты,  заметила их и  княжна:  она вздрогнула и
невольно стиснула руку  своей подруги.  Кареты двинулись.  Раздался в  толпе
крик, глухой, задушенный, скипевшийся в груди... В этой же толпе хохотали.
     - Что такое? - спрашивали друг у друга.
     - Упала  какая-то  цыганка,  -  отвечали голоса,  -  видно,  сдавили  в
тесноте... Да палка не свой брат, сейчас поднимет и умирающего.


     Глава III
     ЛЕДЯНАЯ СТАТУЯ


     И так погибну в цвете лет,
     Истлею здесь без погребенья
     И неоплакан от друзей!
     И сим врагам не будет мщенья
     Ни от богов, ни от людей.

     "Ивик, журавли" Жуковский {Прим. стр. 42}


     Летний  дворец,  Летний сад  -  сколько цветущих воспоминаний увиваются
около этих двух имен!  Там,  говорите вы,  в маленьких покоях Петр I созидал
дела великие, которых последствия осенят и наших потомков.
     Там,  под  тенью  дерев,  им  самим посаженных,  любил государь,  после
заповеданных трудовых дней,  тешиться,  как добрый,  простой семьянин.  Кому
также не известно, что этот сад бывал сборным местом всего Петербурга, когда
царь,  от  избытка удовольствия,  спешил сообщить своим любезным подданным и
детям весть об  успехе важного подвига,  совершенного им  для  блага России?
Радость передавалась безусловно; все состояния в ней равно участвовали. Уж и
наши  прадеды  не  любили  ломаться  на  зов  надежды-государя  и   угощения
матушки-царицы и великих княжон. Хмельные от вина, медов и торжества, они не
чинилися,  тем более что,  по простому обычаю старины, и сам державный бывал
иногда навеселе.  Все говорили вслух о том,  что было у них на душе,  потому
что  в  душе ничего не  таилось против хозяина.  Аллеи кипели и  шумели;  на
скамьях  обнимались;  в  гроте,  убранном  на  диво  заморскими  раковинами,
слышались  поцелуи;  водометы  плескали,  и  самые  мраморные статуи,  между
перебегающими группами, казалось, двигались. На царицыном лугу народ роился;
там  деревянный лев,  обремененный седоками,  беспрестанно нырял  в  толпе и
высоко  возносился на  воздух;  покорные под  всадниками лошадки  и  сани  с
обнимающимися парами кружились так,  что глазам зрителей было больно. Тут же
любопытных допускали смотреть в  зверинце двух живых львов и  слона.  Только
темная ночь разгоняла пирующих.  Когда же государь,  распрощавшись с гостями
своими,  уходил в  двухэтажный домик,  охраняемый любовью народной,  он  мог
слышать, как провожали его виваты иностранцев и благословения русских.
     И  вдруг исчезает на  время очарование этих  воспоминаний.  Порог этого
храма переступает Бирон,  поставив у входа его секиру. В жилище державного и
вместе  великого  святотатственно  водворяется  он,  не  прикрыв  доблестями
душевными рода  своего,  не  скрасив славными подвигами своего  властолюбия.
Наружным величием старается он заменить истинное:  к маленькому дому сделаны
огромные пристройки; блестящий двор и гвардия герцога курляндского наполняют
его. Видны везде власть, великолепие, фортуна; везде вытягивается временщик;
но  где сила народной любви?  где человек народный,  вековой?  Дом переменил
хозяина,  и  все  в  нем  и  вокруг его изменилось:  бывало,  походил он  на
кордегардию,  и  его  все-таки  величали дворцом;  Бирон силится сделать его
дворцом - и он смотрит кордегардией. Ужас царствует вокруг этого жилища; сад
и в праздниках и в будни молчалив; не нужно отгонять от него палкою, - и без
нее  его  убегают,  как лабиринта,  куда попавшись,  попадешься к  Минотавру
{Прим.  стр.  43} на съедение;  кому нужно идти мимо жилища Бирона,  тот его
дальними дорогами обходит.
     Зимой -  именно в то время, в которое происходит начало действия нашего
романа,  -  зимой,  говорю я,  сад с окованными водами,  с голыми деревьями,
этикетно напудренными морозом,  с  пустыми  дорожками,  по  которым  жалобно
гуляет  ветер,   с  остовами  статуй,  беспорядочно  окутанных  тогами,  как
саванами, еще живее представляет ужас, царствующий около ее владельца.
     Благодарение богу, нечистый дух выкурен из этого жилища с того времени,
как  посетил его добрый гений дщери Петровой;  очарование воспоминаний снова
окружает маленький домик в Летнем саду.
     Но обратимся к зиме 1739/40 года.
     Мы не взойдем теперь в  жилище Бирона,  а  перенесемся через Фонтанку в
манеж  его.  Он  расположен  на  берегу  в  длинной  мазанке  с  несколькими
осьмиугольными окнами по  стенам и  двумя  огромными,  из  пестрых изразцов,
печами на  концах.  Подле одной печи сделано возвышение в  виде амфитеатра с
узорочными перильцами и  балдахином из малинового сукна с  золотою бахромой.
Под балдахином стоят кресла с высокою спинкою,  обитые малиновым бархатом. У
ручек  вытягиваются два  пажика в  высоких напудренных париках,  с  румяными
щечками,   как  два  розана,  уцелевшие  под  хлопками  снега,  в  блестящих
французских кафтанах, которых полы достают почти до земли, в шелковых чулках
и  башмаках с  огромными пряжками.  По  временам кладут они  на  перила свои
детские головы в стариковской прическе, как бы высматривая кого-то. Вот все,
что замечательно в  манеже.  За ним,  через обширный двор,  тянутся каменные
великолепные конюшни,  в которых красавицам лошадям, выписанным из Голстинии
{Прим.  стр.  44}, Англии и Персии, тепло и привольно. Как их холят и нежат!
Люди, ухаживающие за ними, завидуют их житью-бытью. От конюшен идет каменная
ограда до  набережной;  за оградою нечистый дворик и  посреди его колодезь с
насосом,  ручкою для  качки воды и  желобом,  проведенным в  конюшню.  Подле
самого колодца дерево почти без  сучьев.  На  главный двор  два  въезда -  с
Фонтанки и с Невы.
     Вообразим, что мы пришли к манежу за полчаса до пажей, и посмотрим, что
делается на заднем дворике.
     К  дереву  крепко привязан под  мышки  мужчина,  высокий,  сутуловатый,
желтоликий,  с  отчаянием в  диких взорах;  на нем одна рубашка;  босые ноги
оцеплены.  Хохол на  бритой голове изобличает род  его.  Это  малороссиянин,
которого недоставало на  смотру Волынского.  Жестокий мороз  хватает жгучими
когтями все  живое;  людям тяжело дышать;  полет птиц замедляется,  и  самое
солнце, как раскаленное ядро, с трудом выдирается из морозной мглы. Каково ж
в одежде тропичных стран стоять в снегу под влиянием такой атмосферы? Однако
ж малороссиянин еще стоит - не стонет, а только скрежещет зубами. Сначала он
дрожал,  теперь окаменел; ноги его горели, как на раскаленном железе, теперь
онемели.  Против него храбрится офицер среднего роста,  пузастый, с зверскою
наружностью,  в медвежьей шубе.  Это адъютант герцога курляндского, Гроснот.
По обеим сторонам малороссиянина человека с четыре конюхов.
     - Обругать его  светлость!  писать на  него  доносы!  -  кричал Гроснот
ломаным русским языком и  сиплым от  досады голосом,  остря  кулаки на  свою
жертву.  -  Знаешь ли,  с кем тягаешься?.. Мы всчешем тебе хохол курляндскою
гребеночкой; мы собьем с тебя панскую спесь, поганый Мазепа!
     Малороссиянин глубоко вздохнул и поднял глаза к небу.
     - Что? мороз не уговаривает ли тебя? Скажешь ли, где бумаги?
     - Ни! - произнес твердо малороссиянин.
     - Посмотрим! Гей, ребята! ушат с водою! - закричал адъютант.
     Разом  накачали конюхи воды  в  ушат.  Лицо  малороссиянина исковеркали
судороги; потом глаза его налились кровью и впились в своего мучителя.
     Гроснот  тряхнул  головой,   как  бы  для  того,  чтобы  избавиться  от
неподвижного взгляда своего мученика,  и  дал  приказ двум  конюхам стать на
скамейку, приготовленную у дерева, и поднять туда ж ушат с водой.
     - Скажешь ли, куда девал донос? - спросил он.
     - Передал богу, - был ответ.
     - Окатите ж его!
     И ушат воды вылит на голову несчастного.
     Облако пара обхватило его, но скоро исчезло, подрезанное морозом. Хохол
его  унизался бусами,  темя задымилось;  рубашка стала на  нем,  как  бумага
картонная.
     - Го-го-го!  -  застонал малороссиянин в  этом  жестком  мешке,  собрав
последние силы, - дойдет бумага до императрицы, хоть сгину... Скажи своей...
бесовой собаце... Бог отплат... брр...
     Здесь он захлебнулся.
     - Еще ушат и еще! удвоить порцию! - заревел адъютант.
     Другой ушат воды обдал мученика с  ног до  головы.  На этот раз рубашка
покрылась чешуей,  и струи,  превратясь будто в битое стекло,  рассыпались с
треском по снегу.
     После  третьего ушата хохол повис назад,  как  ледяная сосулька,  череп
покрылся новым блестящим черепом,  глаза слиплись, руки приросли к туловищу;
вся  фигура облачилась в  серебряную мантию с  пышными сборами;  мало-помалу
ноги пустили от  себя ледяные корни по земле.  Еще жизнь вилась легким паром
из  уст несчастного;  кое-где сеткою лопалась ледяная епанча,  особенно там,
где было место сердца; но вновь ушат воды над головою - и малороссиянин стал
одною неподвижною, мертвою глыбой.
     - Государыня будет скоро в манеж!  -  закричали на дворе,  - вот и пажи
приехали.
     - Лей,  лей проворнее!  а  то мне и вам беда!  -  командовал испуганный
адъютант.
     Еще  два-три  ушата,  и  нельзя  было  признать  человека  под  ледяною
безобразною статуей. Она стала на страже колодца. Солнце, выплыв из морозной
мглы,  вспыхнуло на миг, как будто негодуя на совершенное злодеяние, и опять
скрылось во мгле.
     - Государыня едет! - закричали опять на дворе.
     Гроснот возвратился в  манеж,  будто ни в чем не бывало,  а исполнители
его подвига - в конюшню.
     Государыня любила верховую езду и была в ней очень искусна. Нынешний же
раз,  чувствуя себя слабою,  сделала только два-три вольта,  сошла с лошади,
села  на  кресла  под  балдахином,  окруженная  своею  свитой,  и  с  высоты
любовалась  мастерскою ездою  Бирона,  статного,  довольно  красивого,  хотя
жестокость  его  прокрадывалась по  временам  сквозь  глаза  и  вырезывалась
неприятным сгибом на концах губ.  Он был в светло-голубом бархатном кафтане.
На лошади под ним, изабеллова цвета {Прим. стр. 46}, блистал чепрак, облитый
золотом и  украшенный по  местам  шифром  государыни из  бирюзы;  крупные же
бирюзовые каменья  вделаны были  в  уздечку.  Герцог  подъехал,  нако