е молоко, а кровь выпытывают из грудей твоих. Отважим за тебя все,
чего дороже нам нет на свете; а там буди воля божья!..
     Тронутый Перокин остановился,  как бы  для того,  чтобы собрать силы на
объяснение трудного подвига,  на  который он  решался,  и  потом продолжал с
особенным чувством:
     - Сердце  мое  придумало только одно  средство,  крайнее,  решительное.
Время терять не надо.  Вот видишь,  в  чем это средство.  Волынской не любит
жены своей,  а  моей бедной сестры;  это ясно:  что делать?  насильно мил не
будешь! Может статься, причина этой холодности и та, что она не имеет детей.
Сестре я  почти все открыл письмом и убеждаю ее для блага общего согласиться
на развод.  Теперь же отправляемся к государыне с тем,  чтобы ей рассказать,
как  друг  наш  вовлечен в  любовную связь  с  княжной,  как  Бирон старался
всячески усилить эту связь -  на это и  мы представим документики -  и будем
умолять ее  величество позволить Артемию Петровичу развестись с  его  женой.
Уверены,  что  государыню легко убедить к  согласию -  она  души  не  чает в
молдаванской княжне;  духовные особы после того не  запнутся.  Таким образом
Волынской выйдет сух  из  воды,  и  государыня получит сильное предубеждение
против  своего  любимца.  Тогда  представим ей  в  живых  красках несчастное
положение России, объявим, как верноподданные, что для спасения отечества от
систематического грабежа и  опустошения,  для избавления самой государыни от
нарекания потомства остается ей удалить от себя курляндца и  вручить кормило
не государства, но государственных дел Волынскому.
     - А сестра твоя?.. - спросил сквозь слезы Щурхов.
     - Это его дело,  а не твое,  -  прервал с твердостью граф Купшин. - Там
нет ни сестры,  ни брата,  там нет родства, где дело идет о благе отечества.
Трудна жертва нашего доброго Петра,  кто из нас с  этим не согласится?  По я
сам первый положил палец в  эту рану и уверен,  что,  кроме ее,  нет другого
спасения. Ожидаем теперь твоих возражений, Зуда.
     - Какие возражения!..  - Зуда трепетал от изумления и радости; он готов
был  пасть в  ноги вельможам,  сознаваясь,  что минута благородного восторга
может иногда более дальновидных, тонких расчетов ума.
     - Теперь,  -  продолжал граф Купшин,  -благословясь,  посоветуемся, как
повести ловчее речь матушке государыне:  ум хорошо, а два лучше! Худо только
то совещание,  где много умничанья - это знак, что совещатели думают более о
себе, нежели о благе общем.
     Все  перекрестились,  положили  по  три  земных  поклона  пред  образом
спасителя;  за  ними последовал в  благоговейном умилении Иван,  которого не
считали ни лишним,  ни опасным в этом дружеском совещании. После того начали
разбирать,  что  каждому  из  трех  вельмож,  собиравшихся  на  аудиенцию  к
государыне,  надо было говорить:  приготовлялись немного - каждый должен был
сказать,  что бог положил ему на сердце для блага отечества. И вот собрались
они во  дворец,  одушевленные чистотою и  благородством своих намерений;  но
между тем встретилась помеха.
     За  дверьми  подслушивал  карла  Перокина.   Этот  хотя  и  наружностью
поприятнее был  карлы Щурхова,  но  не  менее лукав и  зол.  Подобравшись на
цыпочках к замочной щели и затаив дыхание, повиснул на ней слухом. Хотя Зуда
выходил  в  прихожую наведаться,  не  подслушивает ли  кто,  но  застал  его
дремлющим в  дальнем углу на  залавке -  так  умел он  мастерски спастись от
всякого подозрения!  Узнав о замыслах друзей, уродец-слуга тихонько, бочком,
выполз из прихожей на двор и - приятелю своему, безобразному карле Щурхова.
     - Во  что ни станет,  -  Сказал он ему,  передав сущность совещания,  -
обернись хоть птицей и дай знать проворнее герцогу об этих замыслах.
     Усмехнулся  безобразный  карла  так,   что  задрожали  брыли  его.  Это
предложение для  него  находка,  сладкий  кусочек на  голодный зуб.  Лучшего
случая не найдется отомстить грубияну Перокину и его друзьям.
     - Ступай в  свое  место,  будет сделано!  -  отвечал он;  перекатился в
кухню, взял оттуда добрый кусок мяса, растерзал его надвое зубами, свистнул,
гаркнул:  -  Удалая!  сивка-бурка,  вещая каурка,  стань предо мной, как лес
перед травой.
     Откуда ни  возьмись огромная датская собака,  выше его ростом,  прямо к
нему;  начала около  него  ластиться,  визжать от  радости,  махать хвостом,
обнюхала куски мяса, но не осмелилась схватить их.
     - Сослужи мне службу, - сказал бесенок, потрепав Удалую по спине.
     Датчанка хорошо поняла волю его и  вытянулась,  как выезженная верховая
лошадь;  карла скок на нее,  схватился одной рукой за шею,  как за гриву,  а
другой бросил кусок мяса за ворота; собака туда ж, схватила кусок и, взметая
пылью снег из-под ног,  летом помчала своего седока прямо к  Летнему дворцу,
который был не далее ста сажен от дома Щурхова.
     Такое путешествие делал бесенок не  в  первый раз;  он  езжал на  своем
Буцефале {Прим. стр. 218} и в Гостиный двор и на почту. Собака-конь известна
была в околотке.  Причину ее любви отгадать не трудно:  он кормил ее,  когда
другие забывали это исполнить.
     У  заднего подъезда Летнего дворца соскочил он с  нее прямо на крыльцо,
спросил, кого и что нужно, передал все верно, получил свою награду, опять на
коня, который исправно дожидался его, - выдал ему собачью награду, остальной
кусок мяса, и, будто ни в чем не бывало, мигом возвратился домой, торжествуя
в сердце свой подвиг. На радости бросил он гривну дворне.
     - Пейте за  здоровье Удалой!  -  закричал он -  и  все пило за здоровье
собаки-коня.
     Друзья совсем было  собрались во  дворец,  когда  явился курьер герцога
курляндского с пакетом от его светлости.
     - Что за новость? - закричали друзья.
     Распечатан пакет,  и в самом деле неожиданная,  чудная новость отняла у
них языки и движение. Вот что заключалось в пакете:
     "Ее     императорское    величество    приказала    объявить     вашему
превосходительству,  что  назначенная вам  аудиенция отменяется до  другого,
неопределенного дня.  Вместе с  сим  повелено дать  вам  знать,  чтобы  все,
имеющие вход  ко  двору,  дамы и  кавалеры,  явились в  параде ныне,  в  час
пополудни, в квартиру Педрилло, на родины его супруги, придворной козы".
     Подлинный подписал: Эрнст, герцог курляндский.
     Этот ордер был на  имя его превосходительства Андрея Ивановича Щурхова.
Посланный герцога,  узнав, будто нечаянно, что у господина тайного советника
находились гоф-интендант Перокин и  сенатор граф Сумин-Купшин,  вручил им по
такому же извещению.
     Долго еще после ухода вестового стояли друзья,  будто ошибенные громом.
Унижение, стыд, грусть раздирали им душу.
     - Какая жестокая насмешка! - сказал, наконец, Перокин, пыхтя от досады.
     Граф Купшин дрожал от чувства унижения и  молча исколотил своею тростью
невинный пол.
     Щурхов кряхтел.
     И все трое отправились к Волынскому,  уверенные,  что унижение до такой
степени  русских вельмож должно  взорвать его  и  подвигнуть на  благородную
месть.


     Глава VII
     РОДИНЫ КОЗЫ


     Страшитесь, чтоб коза
     Не обернулась волком.
     Et toi, Brutus?... Voltaire
     [И ты, Брут?.. Вольтер {Прим. стр. 219} (франц.)]

     Молчи, все знаю я сама;
     Да эта крыса мне кума!

     Крылов {Прим. стр. 219}


     Волынской получил  также  приглашение явиться в  квартиру Педрилло,  на
родины  его  четвероногой половины.  Он  не  рассуждал:  унизительно ли  для
кабинет-министра,  вместо  того  чтобы  заниматься  государственными делами,
присутствовать при невиданном и неслыханном шутовском представлении. До того
ль ему,  когда рассудок его помрачен обстоятельствами,  в  которые он впутал
себя  и  княжну  Лелемико с  помощью благоприятеля своего -  Бирона.  Он  не
оскорбился  этим   приглашением:   после  вечера,   в   который  сердце  его
наслаждалось  таким  блаженством  и  изведало  столько  мук,  оно  не  могло
остановиться ни  на каком определенном чувстве.  То клялся он ужасною местью
отомстить врагу за насмешку, и тотчас отступал от своего намерения, страшась
подвергнуть бедную княжну стыду и  унижению,  гневу государыни и  бог  знает
какой несчастной участи.  Одна мысль об этом останавливала в нем кровь, и он
внутренно мирился на  несколько мгновений с  Бироном,  называя его  молчание
насчет рокового вечера благородным поступком,  между тем  как  этот поступок
был только дело холодного, утонченного расчета. То сбирался он писать к жене
- добрейшему,  прекрасному созданию, которое столько любило его и ни разу, с
тех пор как они жили вместе, не подало ему причины к неудовольствию; решался
изобразить  ей  свою  неблагодарность,   свое  безрассудство  и  просить  ее
возвратиться скорее в  Петербург,  чтобы спасти его от него самого.  Он даже
плакал  слезами  раскаяния.  Но  этот  припадок благоразумия и  совести  был
краток:  одна  мысль  о  Мариорице с  пылающим поцелуем -  и  все  намерения
исчезали,  как тень,  наведенная мимолетным облачком, и душа его с жадностью
хваталась за  чашу наслаждений,  еще недопитую.  "Погоди,  -  нашептывал ему
сатана-страсть,  -  не  весь еще мир дивных восторгов развил я  для тебя;  я
раскрою тебе чертоги,  полные чудес.  Счастливец! знаешь ли, что блаженство,
которое далось тебе так легко,  согласился бы иной купить огнем вечным; а ты
не  хочешь заплатить за него несколькими часами муки земной?  Взгляни только
на нее:  оцени сокровище,  которым обладаешь,  и -  трус!  уступи его,  если
можешь, угрозам судьбы и людей".
     И  несчастный поддавался опять своей страсти,  а может статься,  только
силе  своего пламенного воображения.  "Но,  -  думал он,  -  если  Мариорица
узнает,  что я  женат?  Каково ей это услышать в обществе,  между подругами,
может статься при  самой государыне!  Она  изменит себе,  она погубит себя и
меня.  Если  она  и  будет  уметь  скрыть свое  смущение,  каково мне  тогда
показаться ей на глаза?  Что сказать?  Какое извинение принести?  Нет! лучше
самому  предупредить ее,  объявить ей  письмом все,  как  было.  Страсть все
оправдает.  Другого средства нет спасти ее от нового мучительного положения.
Надо, чтоб она, рано или поздно, это узнала; довольно, что я два, три месяца
скрывал свою тайну; надо когда-нибудь развязку. Развод с женой еще остался к
моему спасению. Есть надежда!.. Что будет, то будет!"
     Все это, однако ж, легче было говорить в чаду страсти, со слов надежды,
нежели сделать.  Кажется,  на  душу его  набегали уже нечистые своекорыстные
намерения.  Благородного,  возвышенного Волынского нельзя было в нем узнать,
так сети лукавых,  его безрассудство и  любовь опутали со  всех сторон ум  и
сердце его.
     Он  написал письмо к  княжне;  но  с  кем  доставить его?  По  новую ли
неосторожность прибавить к  прежним и  усилить несчастие Мариорицы?  Бывало,
цыганка так проворно, так мастерски исполняла его поручения; а теперь нельзя
и  подумать,  чтоб согласилась взяться за это дело эта чудесная,  загадочная
женщина,  столько похожая на  княжну и  такая заботливая об ее спокойствии и
счастии,  как  будто это спокойствие и  счастие были ее  собственные -  даже
более,  чем ее.  Как жестоко платит она Волынскому за его преступную любовь!
Цыганка неугомонней его  совести;  везде  преследует его.  Он  во  дворец  -
цыганка  тут,  на  дворцовой  площади,  у  дворцового крыльца,  кивает  ему,
указывает на небо; он из дворца - неумолимая опять тут же и опять напоминает
ему небо.  Кабинет-министр думает уже употребить против нее свою власть:  ей
ли напоминать ему его обязанности?..
     Какие  ж  средства возьмет  он  доставить письмо?  Он  зван  на  родины
придворной козы.  Кстати,  он заедет во дворец доложить государыне,  что все
затеи к свадьбе Кульковского готовы,  и спросить, когда ее величеству угодно
будет назначить день для церемонии.  Не увидит ли там Мариорицы?  не удастся
ли отдать ей письмо?
     Лошадей!  -  он  скачет во дворец.  След его кареты занесло уже снегом,
когда  приехал к  нему  дружеский триумвират и  с  ним  маленький Зуда.  Что
делать?  Перокин объявляет,  что он не поедет на шутовские родины козы, хотя
на  то была воля государыни.  Щурхов колеблется:  он хотел бы возвратиться к
своему красному колпаку,  тиковой фуфайке,  польским собачкам и  неизменному
Ивану,  к  своей  блаженной  лени  и  свободе,  к  своему  маленькому  миру,
заменяющему  все,   что  за  ним  делается  в  большом,  земном  мире.  Граф
Сумин-Купшин едет,  но клянется, что не умолчит пред государыней унижения, в
каком  фаворит  водит  русское  дворянство  на   шутовской  цепочке  или  на
колодничьей цепи.  И  коль скоро оба друга его узнают его твердое намерение,
они клянутся разделить с ним опасности и честь этого дня.
     Проезжая  дворцовую  площадь,  Волынской боится  взглянуть сквозь  окно
кареты, чтобы не увидать своей совести, воплощенной в виде цыганки.
     Он  застал государыню на выходе из внутренних покоев.  Ее принимает под
руку Бирон с подобострастием самого преданного слуги.
     - Подождите,  -  сказала она,  возвращаясь назад, - я хочу перекрестить
свою Лелемико от призору очес.
     Вдали, в дверях, показалось, как в раме, бледное, но все еще прекрасное
лицо  и  стройная  фигура  восточной девы.  Не  знаю,  говорили ли  мы,  что
государыня находила особенное удовольствие почти  каждый день  переряжать ее
по своему вкусу;  над ней,  как над куклой, делала она опыты костюмов разных
народов,  а  иногда  по  собственной прихоти соединяла их  несколько вместе.
Особенно любила играть ее длинными черными волосами:  то рассыпала их кругом
головы,  то свивала густыми струями вдоль щек и  по шее,  то заплетала в две
косы,  позволяя им сбегать из-под золотой фески, или обвивала ими голову под
собольей шапкой,  или пускала по спине в  одну густую косу почти до полу.  И
всегда кстати можно было  сказать княжне:  "Во  всех ты,  душенька,  нарядах
хороша!" {Прим.  стр.  222} Ныне Мариорица одета по-своему,  по-молдавански.
Увидав Артемия Петровича, она вдруг вся вспыхнула и побледнела. Эти перемены
были так быстры,  что глаз едва мог за ними следовать.  Государыня подозвала
ее к себе,  перекрестила,  поцеловала в лоб и в глаза,  потом, обернувшись к
своему кабинет-министру, примолвила:
     - Я ведь правду говорила, что вы сглазите мою Лелемико, помните ли?..
     Волынской хотел улыбнуться, но его улыбка выразилась так насильственно,
что походила на гримасу:  бледнея, он искал слов - и не находил их. В словах
государыни было  столько убийственной правды.  Княжна,  не  зная также,  что
делать,  целовала руки государыни и  в  этих ласках старалась укрыть себя от
наблюдательных взоров, на нее обращенных.
     - Каково?  вы  не помните!  -  сказала государыня,  возвращаясь назад и
приняв руку  Бирона,  чтобы  на  ней  опереться,  -  вот  видите,  женщины -
памятливее!
     - Виноват,  ваше величество... дела государственные... заботы, могли...
- отвечал, не докончив ответа, смущенный Волынской.
     Государыня, усмехаясь, продолжала:
     - Ох, ох, Артемий Петрович, недаром говорят, что у вас глаз не простой.
Воля ваша,  вы знаетесь с нечистой силой! Поверите ли, я сама иногда хочу на
вас посердиться;  но вы лишь только на меня взглянете,  я,  хотя и владычица
могущественной империи, уступаю вам...
     В  это  мгновение герцог так  грубо  отнял свою  руку,  что  государыня
покачнулась набок своим тучным корпусом и,  может статься, подвергла бы себя
неприятности и  стыду падения,  если бы  ловкий кабинет-министр,  оживленный
лестной шуткой императрицы, не успел поддержать ее и занять место Бирона.
     - Что с вами,  герцог?  -  спросила она, покраснев и с сердцем. Но этот
гнев только что промелькнул.  Государыня была женщина и  скоро перетолковала
по-своему  досаду герцога.  Она  в  свою  очередь отняла потихоньку руку  от
Волынского,  кивнув  ему,  однако ж,  ласково в  знак  благодарности,  потом
протянула руку  Бирону,  от  которой этот не  смел уж  отказаться,  покачала
головой в  виде упрека и  примолвила дружеским тоном:  -  Что  с  вами,  мой
любезный Эрнст?..  Если на вас нашел вчерашний припадок,  отдохните:  а я не
хочу другого провожатого, кроме вас...
     После этих слов можно ли было думать побороть любимца государыни в  уме
и  сердце  ее?  Несчастен,  кто  это  замышлял только!  Правду говорил Зуда,
предрекая Волынскому неудачу в  самом начале борьбы его с  Бироном.  Но  кто
разгадает сердце человеческое, этого сфинкса, доселе не разобранного во всех
причудах его,  этого оборотня, неуловимого в своих изменениях? Одна минута -
и государыня могла перемениться.
     С  неудовольствием  уступил  Волынской  своему  счастливому  врагу,  но
воспользовался этим случаем,  чтобы отстать от государыни, продолжавшей свой
путь к одной из внутренних дворцовых лестниц.  Бросив,  как милостыню, слова
два-три  то  одному,  то  другому из  свиты ее  и,  между разговором,  давая
проходить  толпе,  жаждущей  лицезрения  императрицы,  он  очутился  один  в
комнате.  Оглянулся назад -  сердце угадало -  Мариорица стоит на конце этой
комнаты,  унылая,  неподвижная,  опираясь на ручку двери.  Она провожала его
взорами,  подстерегала в  его  движениях и  взглядах  хотя  минутное к  себе
участие;  душа ее  влеклась по  его  следам.  Как  скоро она  заметила,  что
Волынской отстал, любовь заиграла румянцем в ее щеках.
     Артемий Петрович опять осмотрелся -  в комнате ни души! Вынул письмо из
кафтана,  преклонил  его  до  земли,  положил  на  ближайшее окно,  стараясь
объяснить  страстною мимикой,  что  сердце  его  раздирается от  горести,  и
поспешил догнать свиту императрицы и  вовремя вмешаться в  толпу.  Мариорица
схватила письмо,  прижала его  к  сердцу и  исчезла.  Все это было сделано в
два-три  мгновения,  быстрые,  как  молния.  У  квартиры Педрилло успел  еще
Артемий  Петрович  быть  замеченным  государыней и  -  в  отсутствие Бирона,
уходившего вперед  установить зрелище,  -  взыскан  милостью ее,  выраженною
глазами и  на  словах.  Такое  обращение государыни с  Волынским держало еще
некоторых царедворцев в  надежде,  а  других в  страхе,  не  поколеблются ли
решительно на его сторону весы царского благорасположения к невыгоде Бирона.
     Диво-дивное ожидало зрителей в  квартире Педрилло,  превращенной на сей
раз из  нескольких комнат в  одну обширную залу со  сценою,  на которую надо
было всходить по  нескольким ступеням.  Сцена была убрана резными атрибутами
из  козьих рогов,  передних и  задних ног,  хвостов и  так далее,  связанных
бантами из  лент.  Во  глубине сцены,  на пышной постели и  богатой кровати,
убранной малиновым штофным  занавесом,  лежала  коза,  самая  хорошенькая из
козьего прекрасного пола.  Она  убрана была  в  блондовый чепец  с  розовыми
лентами; из-под шелкового розового одеяла, усыпанного попугаями и заморскими
цветами,  изредка  заметно  было  беспокойное движение  ее  связанных ножек.
Впрочем,  она  глядела  на  посетителей  довольно  умильно,  приподнимая  по
временам свою  голову с  подушки.  Подле  нее,  на  богатой подушке,  лежала
новорожденная козочка,  повитая и  спеленутая,  как должно.  От обоих концов
кровати до  авансцены расположены были в  два ряда все придворные шуты,  кто
прямо,  как столб,  кто сгорбившись более или менее, кто на коленах, так что
представляли собою лестницу,  восходящую к  стороне кровати.  Все они были в
блестящих кафтанах и  пышно причесаны.  Двое  из  них,  один против другого,
держали по дымящейся курильнице,  двое по умывальнице,  и в таком же порядке
по серебряному блюду,  утиральнику,  шитому золотом,  и другим вещам, нужным
для  туалета.  За  кроватью,  в  почтительном  отдалении,  стояло  несколько
десятков карл и  карлиц с козьими рожками,  рыльцами и в косматом одеянии из
козьей шерсти, а ближе к родильнице, в таком же наряде, с прибавкою чепца, -
повивальная  бабка,  которая  по  временам  брала  на  руки