водилась в  движение,  осталось
небольшое отверстие с Невской набережной.
     Пока Бирон сбивал с своей шубы куски льду, ее облепившие, как бы стирал
брызги крови,  наперсник его вырвал бумагу, подал ее и торопливо стал рыться
в  кусках по  полу,  боясь,  не скрывалось ли еще какой в  них штуки.  Бегло
взглянул герцог на бумагу, на которой и прочел:

     "Государыня!  я,  малороссийский дворянин Горденко,  живой заморожен за
то,  что осмелился говорить правду;  тысячи, подобно мне, за нее измучены, и
все по воле Бирона.  Народ твой страдает.  Допроси обо всем кабинет-министра
Волынского и  облегчи тяжкую участь твоей России,  удалив от  себя  злодея и
лицемера, всем ненавистного".

     Судорожно скомкав бумагу - за пазуху ее, потом спросил торопливо:
     - Куда мы это все?
     Послышался шум  позади их...  оба вздрогнули.  Кто-то  вошел -  это был
Кульковский.  Будто  по  чутью,  он  угадал,  что  нужен  первому человеку в
империи, и явился при нем.
     - Кстати,  любезный!  -  сказал Бирон,  обратясь к  пажику,  -  бери  с
Липманом все это поскорее...  куда хочешь...  хоть в свои карманы.  По одной
милости за каждый кусок!
     Не  дожидаясь окончания речи своего патрона,  Кульковский -  ну убирать
куски льду,  то в  карманы,  то за пазуху,  то в  рот...  Последнее делал он
единственно,  чтобы  показать,  до  какой  степени  он  привержен к  первому
человеку в  империи.  Он  успел вынести в  два раза кучки льду за угол дома,
спугнуть  стоявшего там  недоброжелателя,  приводившего в  движение  статую,
очистить место,  где  разбросан был лед,  и,  мокрый,  прохваченный морозом,
неприметно вмешаться в  свиту государыни,  входившей в  ледяной дом.  Как не
сказать при  этом  случае:  высокое самоотвержение,  достойное римлянина!  -
выражение,  которым  любил  щеголять сам  Бирон,  когда  жертвовали выгодами
своего отечества личной пользе его.
     Государыня  обошла  весь  дом,  во  всех  отделениях  останавливалась и
изволила рассматривать каждую вещь с большим вниманием (но не спрашивала уже
о ледяной статуе,  как будто боялась через нее нового оскорбления)... За все
благодарила Артемия Петровича в самых лестных выражениях и не только на нем,
но  и  на друзьях его старалась показать свое отличное к  нему благоволение.
Партия Волынского торжествовала.
     Когда императрица вышла из дому,  густой туман налег на землю,  так что
за  несколько шагов нельзя было  ничего видеть.  По  временам мелькали -  то
голова лошадиная,  то хвост, то воин, плывущий будто по воздуху, то сани без
коней,  несущиеся  как  бы  волшебною  силою,  то  палаш,  мгновенно змейкою
блеснувший.  Большие огненные пятна (от  свету из  домов),  как страшные очи
привидения, стояли в воздухе; по разным местам мелькали блудящие огоньки (от
ходивших с  фонарями).  Невидимые лошади  фыркали  и  ржали;  невидимые бичи
хлопали.  Подаваемые к  разъезду сани  во  мгле тумана сцеплялись с  санями;
несли  лошади,  испуганные и  застоявшиеся на  морозе.  Суета полиции,  крик
кучеров, стон задавленных, треск экипажей представляли совершенный хаос.
     - Боже!  что это?..  Господи помилуй! - сказала испуганная императрица,
крестясь;  обратилась  назад,  искала  кого-то  смутными  глазами,  силилась
закричать:  -  Артемий Петрович,  вырвите меня из этого ада! - но произнесла
эти слова осипшим от страха голосом.
     Волынского не  было около нее;  видя,  что  государыню сопровождают его
друзья,  он остановился с княжной Лелемико и...  забылся. Герцог курляндский
успел воспользоваться этим  случаем и  следил императрицу.  Она  обратила на
него умоляющие взоры.
     - Будьте спокойны,  ваше величество,  - произнес он голосом глубочайшей
преданности,  -  вы  найдете меня  всегда возле  себя,  когда  жизнь ваша  в
опасности...
     - Жизнь моя? в опасности?.. ради бога, не отходи от меня!
     Она схватила его крепко за  руку и  с  этой минуты до  самого дворца не
покидала ее.
     К подъезду подали сани государынины, окруженные множеством факелов.
     - Да  -  это  гроб!  это похороны!..  меня живую хотят похоронить!..  -
вскричала Анна  Иоанновна,  еще  более перепуганная этим зрелищем и  готовая
упасть в обморок.
     - Прочь факелы! кто это вам велел?.. - грозно вскрикнул герцог.
     В толпе придворных послышался голос:
     - Его превосходительство, Артемий Петрович Волынской.
     Эти роковые слова успели долететь до ушей императрицы.
     - Кто бы ни был, все безрассудно! - воскликнул Бирон.
     Из лукавого раба он воспрянул снова дерзким повелителем.
     Явился  Волынской,  но  государыня уже  не  видела его.  По  приказанию
герцога пажи принесли фонари,  и ее,  почти в беспамятстве,  снесли в сани и
перевезли во дворец.
     Сделалась суматоха между придворными;  каждый спешил во дворец, к своей
должности,  или  домой,  каждый думал  о  себе.  Испуганные гоф-девицы нашли
услужливых кавалеров,  которые усадили их  в  экипажи или взялись проводить,
куда нужно было.  Мариорица ничего не боялась -  он был подле нее. Волынской
кричал ее  экипаж;  но  никто не  отозвался;  подруги ее  исчезли,  прислуга
также...  И  тут  фатализм,  и  тут любовь сделали свое!  Оставалось Артемию
Петровичу проводить княжну пешком во дворец.
     Счастливец!  он тонет с нею во мгле тумана; он страстно сжимает ее руку
в  своей,  он  лобызает эту руку.  Разговор их -  какой-то лепет по складам,
набор  сладких  эпитетов  и  имен,   бессмыслица,  красноречивая  для  одних
любовников.  Не обошлось без вопроса,  общего места влюбленных: любишь ли ты
меня?  Мариорица не отвечала, но Артемий Петрович почувствовал, что руку его
крепко,  нежно прижали к атласу раз, еще раз, что под этим атласом сердце то
шибко билось, то замирало.
     Ноги  их  идут  без  всякого направления;  они  идут,  потому  что  раз
приведены в движение. Вся мысль влюбленных в их сердце; лучше сказать, у них
нет  мысли  -  они  только  чувствуют себя  друг  в  друге;  чувство упоения
поглотило все их бытие.
     Он  обхватил ее  стан  из-под  распахнувшейся шубы и  колеблющуюся тихо
привлек к  себе.  На  уста его  пышет огонь с  ее  лица;  неведомо как,  они
встречают  другие  горящие  уста,  и  Волынской  выпивает  до  дна  сладкий,
томительный поцелуй...
     Этот поцелуй разбежался тысячами по всему существу Мариорицы, она вся -
пылающий поцелуй.  Ей  жарко,  ей  душно на  морозе...  Шуба сползла с  плеч
Волынского,  он  не  останавливается  за  нею.  Они  забыли  время,  дворец,
государыню, целый мир. Кто знает, долго ли они, как сумасшедшие, блуждали бы
близ  дворца,   когда  бы   всего  этого  не  напомнил  им  оклик  часового.
Встревоженные, они как бы пробудились от сладкого сна, будто упали с неба.
     Успокоило их  несколько,  что  они находятся у  служб дворцовых.  Найти
дорогу к  маленькому подъезду было  делом  нескольких минут.  Они  входят во
дворец,  прокрадываются,  как  преступники;  на  лице их,  кажется,  прочтут
повесть  их  нынешнего вечера.  К  счастию,  в  коридоре  дежурный гоф-лакей
дремлет,  сидя на  стуле;  ни  одного пажа,  которых лукавство так  опасно в
подобных случаях! Как будто нарочно, никто их не заметил, никто не попадался
им навстречу;  самые свечи тускло горят -  иные уж и  погасли.  Видно,  весь
дворец на половине государыниной озабочен ее испугом.
     Вот и комната княжны...  Здесь,  конечно,  расстанется с нею Волынской,
унеся  с  собою  сладкую  добычу  любви?  Спальня  девушки  -  святилище для
постороннего мужчины;  преступник  уже  тот,  кто  входит  в  нее  с  мыслью
обольщения.   Время  рассуждать  об  этом  безумцу!..  Волынской  забыл  все
святое...  он входит за Мариорицей.  Одинокая свеча нагорела;  никого нет!..
Сумрак и тишина келий!..  Бедная девушка дрожит,  сама не зная отчего;  она,
как робкое дитя, упрашивает, умоляет его выйти.
     - Подари меня  еще  одной минутой блаженства,  душа моя,  ангел мой!  -
говорит он,  сажая ее  на  диван.  -  Еще один поцелуй,  и  я  бегу от тебя,
счастливейший из смертных!
     Он  сто  раз печатлеет огонь своей страсти на  белой шее и  плечах,  на
пурпуре щек,  на черных, мягких косах, путающихся по лицу его и мешающихся с
черными кудрями его волос, он пожирает ее своими лобзаниями.
     Бедная Мариорица! слабое существо! она опять все в мире забыла.
     Вдруг опрометью, запыхавшись, вбегает Липман и кричит, как сумасшедший:
     - Княжна! княжна! государыня очень больна... она вас давно...
     Увидав кабинет-министра,  он  осекся и  не знал,  что начать;  однако ж
скоро  оправился и  продолжал,  запинаясь,  с  увертками кокетки,  искоса  и
насмешливо посматривая на гостя:
     - Государыня вас...  давно спрашивает...  вас везде ищут...  я к вам во
второй раз... извините, если я не вовремя.
     Злодей опять не  договорил;  рот его улыбался до ушей,  уши шевелились,
как у зайца, попавшего на капусту.
     Громовый удар,  раздробившись у ног Волынского,  не так ужаснул бы его,
как  появление этого лица.  От  двусмысленных слов  Липмана буря  заходила в
груди;    он   вспыхнул   и   -    слово   бездельник!   было   приветствием
обер-гофкомиссару, или обер-гофшпиону.
     - Не  знаю,  кого так  величает его превосходительство,  -  сказал этот
очень хладнокровно и все улыбаясь,  -  по-нашему,  это имя принадлежит тому,
кто похищает у бедняка лучшее его сокровище. Следственно...
     - Что  хочешь  ты  этим  сказать,  несчастный?  -  вскричал  Волынской,
готовясь схватить его за грудь.
     Он задушил бы жида,  если бы не остановил его умоляющий взор Мариорицы,
сложившей руки крестом на груди. Этим взором она была у ног его. На помощь к
ней  пришла Волынскому и  мысль,  что побоищем во  дворце,  в  комнате самой
княжны,  он привлечет новый, неискупимый позор на голову девушки, и без того
уже столько несчастной чрез него.
     Липман отпрянул назад,  ближе к  двери,  все-таки не  теряя присутствия
духа и измеряя свои слова.
     - Что я хочу сказать?  Гм!  это,  кажется, не имеет нужды в экспликации
[Объяснении   (лат.)].    То,   что   я,   обер-гофкомиссар,   застал   ваше
превосходительство как обольстителя у любимой гоф-девицы ее величества...  и
то,   гм!   что   ее   величество  изволит  об   этом   узнать,   когда  мне
заблагорассудится донести...
     - Кто поверит жиду и перекрещенцу?  наушнику,  негодяю,  запачканному в
грязи с ног до головы?
     - Улика налицо; свидетели есть, угодно - позову.
     Есть  ли  слова  для  того,  чтобы  изобразить мучение бедной девушки в
состоянии Мариорицы?  Как низко упала она!  ниже, чем из княжон в цыганки!..
Обрызганная стыдом от появления Липмана, сделавшаяся предметом ссоры подлого
человека с  тем,  кого она любила более всего на свете,  зная,  что честь ее
зависит вперед от  одного слова этого негодяя,  она чувствовала только позор
свой и рыдала.  О перемене к ней благосклонности государыни,  об удалении от
лица ее,  о бедности и ничтожестве она и не думала.  Но когда вздумала,  что
друг ее может пострадать, она забыла стыд, вскочила с своего места и, не дав
Артемию Петровичу говорить, сказала твердым голосом:
     - Неправда!  неправда!  он  не виноват;  я  просила его проводить меня.
Хочешь  знать  более,  безжалостный человек?  я  люблю  его,  я  сама  скажу
государыне,  что  я  люблю его;  я  готова объявить это  Петербургу,  целому
свету...
     - Объявить!..  это  было  бы  довольно смешно!..  Жаль мне  вас  очень,
княжна!..   Знаете  ли,   ваше  сиятельство,   кого  вы  удостоиваете  своим
благосклонным вниманием?
     В  слове кого  заключалась дьявольская ирония.  Подобные слова отнимают
несколько лет жизни у  человека,  на которого устремлены;  они сушат сердце,
растравляют жизнь; воспоминание о них поднимает волос дыбом посреди пирушки,
хотя ходит чаша круговая, пронимает дрожью и в объятиях любви.
     Исступленная Мариорица,  вся  пылая,  судорожно схватила  руку  Артемия
Петровича и только повторила гневно:
     - Кого?.. Знаю ли я?..
     Волынской дрожал от унижения,  от страха,  что Липман откроет тайну его
женитьбы,  от  чувства  ужасного состояния,  в  которое  поставил Мариорицу,
жертвующую для него всем,  что имела драгоценнейшего на  свете -  девическою
стыдливостью, - и, бешеный, уступил своему врагу. Он молчал.
     Липман повесил на  волоске меч над головой его и  играл этим мечом.  Он
продолжал с твердостью на тот же лад:
     - Знаете ли, что его превосходительство не может быть вашим мужем?
     - А почему? - спросила Мариорица уже с жадным любопытством ревности.
     Злодей собирался дорезать своего врага  по  суставам,  зашевелил уши  в
знак торжества;  но, поймав на лету ужасный взгляд Волынского и движение его
руки к огромному медному шандалу, постигнув в этом взгляде и движении верную
себе смерть, спешил униженно поклониться и присовокупил:
     - Но об этом со временем, когда надобность потребует... Теперь исполнил
я  приказ  ее  величества,  и  будьте  уверены,  что  все  покуда  останется
похоронено в груди моей.
     Когда  он  вышел,  бедная,  истерзанная Мариорица  бросилась в  объятия
Артемия Петровича.
     - Не любишь ли ты другой?  - спрашивала она его. - Не обманываешь ли ты
меня? О, говори, скорей, скорей! не два раза умирать.
     Он  утешал ее как мог,  лгал,  клялся и,  успокоив несчастную,  мучимую
ревностью,  снес на диван;  потом,  поцеловав в  бледное чело ее и  в глаза,
орошенные слезами,  спешил избавиться от  новой  мучительной сцены,  которую
враги его могли бы ему приготовить. Но лишь только он из комнаты - навстречу
ему когорта пажей,  подалее в коридоре несколько высших придворных,  и между
ними -  торжествующий Бирон. Они смеялись... и этот адский смех, отозвавшись
в сердце Волынского, достойно отплатил ему за проступки нынешнего вечера.
     - Подлецы!  -  сказал он  так,  что соглядатаи могли слышать это слово,
постоял минуты с  две против них,  как бы вызывая их на благородный бой,  и,
когда увидел,  что они молчат и начали скрываться,  пошел своей дорогой.  Но
как идти ему домой без шубы?  Как решиться кабинет-министру попросить шубу у
какого-нибудь дворцового служителя? По какому случаю?.. Он спрашивает только
о своем экипаже;  ему докладывают,  что сани его приезжали во дворец, но так
как его не  нашли там нигде,  то  и  отослали их домой.  Эйхлер,  долговязый
Эйхлер  ему   навстречу.   Он   не   злопамятен:   сожалея,   что  шубу  его
превосходительства,  вероятно,  в экипаже его отвезли домой,  предлагает ему
свою.  Отвергнуты  с  грубостью  услуги  племянника  Липмана,  с  коварством
предложенные,  сомненья нет.  Волынской сходит  к  малому подъезду,  решась,
однако ж,  завернуть к одному гоф-лакею,  на скромность которого надеется, и
взять у него шубу. У подъезда стоит девушка - она держит что-то на руках.
     - Вы, Артемий Петрович? - говорит она ему таинственным голосом.
     - Я, голубушка; что тебе?
     - Княжна прислала вам свою шубу;  ночью никто не видит...  Я буду здесь
ждать, пока вы назад пришлете.
     Среди тяжких чувств,  обступивших Мариорицу,  мысль о нем, заботы о его
здоровье ее  не покидали.  Лишь он пройди цел и  невредим сквозь последствия
этого несчастного вечера, а о себе она и не думает: она готова открыть грудь
свою для всех стрел, на него устремленных.
     Смеясь,  надел  Волынской шубу  Мариорицы,  вручил посланнице кошелек с
золотом и  просил ее  сказать,  что он целует каждый пальчик на ногах милой,
доброй,  бесценной  ее  барышни.  Дорогой  вспомнил  он  своих  приятелей на
Волковом поле.
     На  другой день принесли ему шубу из полиции.  Домашние не сказали ему,
что  к  ней  прицеплена была записка:  "Плата той же  монетой с  герцогскими
процентами".


     Глава II
     ФАТА


     Гляжу я безмолвно на черную шаль,
     И хладную душу терзает печаль.

     Пушкин {Прим. стр. 187}


     На  другой день толкнулась цыганка во дворец;  ее не пустили.  Грустная
шла  она  домой;  но  лишь  только  сделала  несколько шагов  от  маленького
дворцового  подъезда,  услышала,  что  кто-то  сзади  кличет  ее  по  имени.
Оглянулась - высокая неблагообразная женщина манит ее своею собачьей муфтой.
Мариула остановилась и с первого взгляда на нее припомнила себе,  что где-то
видела это  шафранное лицо,  к  которому неизменно подобраны были  под  цвет
темно-коричневый платок и  желтый с  выводами штофный полушубок;  эти серые,
тусклые  глаза,   в   которых  отражалось  кошачье  смирение,   эта  голова,
поставленная как бы на проволоке.  Да,  именно она видела эту фигуру в  доме
Волынского: это его барская барыня.
     "Из  дворца она!..  Не  узнаю ли  чего о  моей Мариорице?"  -  подумала
цыганка и спросила потом нагнавшую ее Подачкину, что ей надо.
     Подачкина перевела дух,  занявшийся от  скорой ходьбы,  сделала головой
полукруг,  с остановками по градусам,  и,  увидев, что около них нет никого,
отвечала, пережевывая гвоздику, будто корова жвачку:
     - Мне ничего,  покуда бог милует;  а я за тобой, сударка, для твоего же
добра.
     - Благодарим покорно хотя на пожелании; позволь, голубушка, спросить, в
чем дело?
     Словом  "голубушка"  приметно  оскорбилась  барская  барыня;   но   она
готовилась в придворные и успела скомкать кое-как досаду в сердце,  обещаясь
порядком отплатить своим  гордым обращением,  как  скоро  будет  именоваться
госпожой Кульковской.
     - Ты, вижу, идешь на Выборгскую сторону, - ласково продолжала она.
     - Так, на постоялые дворы.
     - По дорожке с нами,  любезненькая,  по дорожке.  О, ох, ныне и сугробы
стали каждый год  больше!  Это  еще  б  не  горе  -  как  выйду замуж,  велю
непременно очищать их,  -  а то горе, что все на свете сделалось хоть брось.
Добро б  травы худо росли и  морозы вдвое серчали,  уж  человеки,  аки звери
лютые,  предают друг  друга,  роют  друг  другу ямы;  забыли вовсе бога (тут
барская  барыня  перекрестилась)  -   прости,   мать   пресвятая  богородица
тихвинская, что вхожу во осуждение!
     "Не к добру эта проповедь!" - думала Мариула.
     - Вот  недалеко ходить:  хотел  меня  скушать живую,  и  с  косточками,
господь прости ему его согрешения!..  хоть бы и Артемий Петрович; да великая
заступница не дала ругаться надо мной,  вознесла меня,  недостойную, превыше
моих заслуг -  не  знаю,  ведомо ли  тебе?  -  по милости самой матушки Анны
Ивановны сочетаюсь вскорости законным браком  с  столбовым дворянином.  Ведь
мой Петенька еле-еле не князь,  ходит у  ручки государыниной и  при сучке ее
величества, коли задумает, так и самому Волынскому несдобровать. Потому он и
паж,  что всякий перед ним паш.  Да уж,  матка, если на то пойдет, отольются
волку  овечьи  слезки.   Во  веки  веков  не  затмиться  в   головушке  моей
поношению... нет, забудь он тогда, что я... (Тут наша пиковая дама с сердцем
схватила муфту в  одну руку и  начала ею замахиваться.)  Не извольте-де так,
господин Волынской,  хорохориться;  ведь я такая же дворянка, и рядком сяду,
таки сяду во дворце с вашей дражайшей сожительницей;  и царица Анна Ивановна
меня жалует своей ручкой,  да и  сама херцовина,  супруга Бирона,  допускает
меня к себе в потаенность.
     Мариуле в  одно и  то  же  время было смешно,  и  досадно,  и  грустно.
Неучтиво кашлянула она раза два, чтобы оборвать прядь ее красноречия; но это
не помогло.
     - По-моему,  - сказала она, - Артемий Петрович человек, какого найти на
редкость.
     Подачкина,  казалось,  не  слыхала этой похвалы и,  не  останавливаясь,
продолжала:
     - Пикни же он грубое словечко,  я  ему глаза выцарапаю;  мой Петенька и
сучку царскую выпустит -  посмей-ка  он тогда тронуть волоском!  А  вот быть
по-нашему с  Бироном;  да  я,  господи прости!  хочу скорей лишиться доброго
имени,  пускай называют меня шлюхой, неумойкой, такой-сякой, коли я не увижу
головы врага нашего на плахе, а вот быть, быть и быть...
     Глаза Подачкиной выкатились наружу,  голова ее  тряслась под лад частых
движений муфты, си