с  одной стороны к свечке,  служащей солнцем
(как в  свете нередко случается,  что  сальные огарки служат иным солнцами),
сияет лучезарный полдень,  далее рассвет,  ночь и  сумрак.  Против него,  на
другом стуле,  молодой офицер с  красным носом.  Ба!  да  это его благородие
Подачкин. Видно, беседуют.
     Подачкин. Смотри ж, не забудь. Тебя потребуют к государыне - ты прямо в
ноги и расскажи,  как стращал тебя Волынской виселицею,  плахою,  хотел тебя
убить из своих рук,  коли не скажешь молдаванке,  что он вдовец и не станешь
носить его  писем;  как  заставлял тебя писать вирши против ее  величества и
раздавать по народу...
     Тредьяковский. Заставлял, конечно... но я и вознести мысль не посягнул.
     Подачкин.  Уж,  разумеется,  братец!  Слышь?  переврешь и недоврешь,  в
караульню, на палочную.
     Тредьяковский.  Возлягте упованием своим  на  меня,  как  на  адамантов
камень.  Чего не возмогу я исполнить за великие щедроты, которые ниспосылает
на меня его светлость! Да не дозволите ли утруждать ваше благородие. Вы, как
особа,  обретаетесь при высокостепенном господине...  удостойте презентовать
его   светлости  недостойное  мое   стихосложение,   в   честь  его  персоны
составленное?
     Подачкин (качаясь на стуле).  А  почему ж не так,  почему ж?  Однако не
худо,  братец,  понимаешь...  ну, ты сам разумная голова... без мази и воз с
места не тронется, а с нею въедем, пожалуй, хоть в спальню к герцогине.
     Тредьяковский отпирает сундук,  вынимает из кошки [Кошельки делались из
кошачьей кожи,  почему и назывались кошками,  от того ж должно происходить и
слово киса. (Примеч. автора.)] целковый и вручает его с поклонами.
     Подачкин. Я там видел у тебя другой.

     Ты раздайся, расступись, туга киса;
     Хоть глазком одним мигни, моя краса!

     И  другой целковый -  тут  было  почти  все  денежное богатство Василия
Кирилловича -  отдан милостыни раздавателю его светлости.  Но золотые горы и
слава были впереди.
     Тредьяковский.  Соблаговолите ли,  ваше благородие, дозволить прочитать
вам поднос мой?
     Подачкин. Похвально!.. (Сынок барской барыни играл уже роль покровителя
наук.) Не худо бы, однако ж, при этом винца.
     Желание его благородия было исполнено,  и  попойка началась.  Между тем
Василий  Кириллович  читал  ему   стихословный  акростих  в   честь  герцога
курляндского,  благодетеля и просветителя России, Аристида {Прим. стр. 261},
Фемистокла {Прим.  стр.  261},  Солона  {Прим.  стр.  261}  и  несколько раз
Мецената {Прим. стр. 261}.
     Подачкин (перебивая его).  Похвально,  ей-ей,  хотя не понимаю!  Да ты,
черт побери,  на виршах собаку съел. Знаешь ли, братец, напиши что-нибудь на
свадьбу моей матери.  Шут бы ее взял,  славная матка!.. Воспоила, воскормила
меня, в офицеры вывела да сама себя не забыла...
     Тредьяковский.  За  особенное себе  удовольствие должен  почитать  и  с
отменною ревностью готов вам  таковым стихословием моей работы презентовать.
На всякую потребу я изготовил преизящные эпиталамические [свадебные (греч.)]
стихи,  которые,  без  сомнения,  пригодны будут и  на  бракосочетание вашей
высокой матери.
     Подачкин.  Что высока,  то высока, четырнадцать вершков мерных! Однако,
братец,   доходит  ли   ваше  мастерство  до  того,   чтобы  твои  стихи  на
бракосочетание можно тотчас, лихо, переделать в стихи на смерть?
     Тредьяковский (с гордостью охорашиваясь). Чего мы не возможем?.. О! го,
го!..  И  доложить  вам  осмеливаюсь,  что  стоит  только  некоторые  слова,
резвунчики, прыгунчики, как горные козочки, вытеснить, а на место их вогнать
траурные и  тяжелые,  как  черные волы,  с  трудом раздирающие плугом утробу
земную. Однако ж дозвольте обратиться к предпринятому мною труду в честь его
светлости, великого покровителя наук и благодетеля России.
     И Василий Кириллович,  надуваясь,  читал свой панегирик,  и новый валет
высших валетов герцогских допивал свою бутылку.  Между тем неслышными шагами
вошел  в   комнату  старичок,   едва  ли  не  семидесятилетний,   худощавый,
бледно-восковой,  с серебряным венцом из волос,  с редкою седою бородкой,  в
черном русском кафтане,  подпоясанный ремнем,  - настоящий мертвец, которого
требовала к себе земля! Одни глаза обнаруживали в нем жизнь, и жизнь мощную,
пламенную.  Это  был  дядя  нашего стихотворца,  некогда учитель в  Киевской
академии  и  потом  служка  тверского  архиепископа Феофилакта Лопатинского,
который за то,  что не хотел отложиться от убеждения, проникшего ум и сердце
его,  но  неприятного временщику,  был схвачен от священнодействия в  полном
облачении  и  брошен  в  Петербурге  в  смрадную  темницу.  Увидав  старика,
племянник стал в тупик.
     - Продолжай,   племянничек,   продолжай!  -  сказал  служка,  усмехаясь
пронзительной усмешкой,  - прибавь к своим похвалам новый подвиг благодетелю
России! новый кровавый стих к твоим великолепным виршам!
     Старик расстегнул на себе поясный ремень, спустил левый рукав кафтана и
рубашки,  отчего  обнажилось плечо.  Оно  было  изрыто  кровавыми бороздами;
кровь, худо запекшаяся, струилась еще по оставу старца.
     Тредьяковский смутился.
     - Что,  друг?  не правда ли,  стоит твоего панегирика?  - продолжал он,
одеваясь. - И это все он! твой Аристид, твой Солон и Фемистокл!.. За то, что
я   осмелился  сквозь  решетку  тюрьмы  подать  моему   архипастырю,   моему
благодетелю и  отцу,  чистую рубашку -  три  месяца носит одну,  не  скидая;
гнезда насекомых источили уж  ее!  Вот человек -  ирой...  Отрекся ли  он от
своей  веры,   лишенный  посоха  своего,  церкви,  божьего  света,  воздуха,
изгложенный червями и  болезнями?  Вымучили ли из него пытки хотя одно слово
против его совести?..  Его бы славить, его бы воспевать!.. Где вам!.. На вас
только облик человеческий,  а так же ползаете,  как четвероногие. Вам скорей
награду здесь,  на земле,  хоть медный грош,  лишь бы не даром!.. А небо? О!
никогда не гляделось оно в  вашу душу,  никогда не тянуло оно ее к себе;  ни
одна йота из языка человека с богом не тревожила вас дивным восторгом!  Твое
сердце бежало ли  когда на  уста вместо слов?  беседовал ли ты когда с  этим
богом слезами?  Несчастный!  ты  из этого ничего не знаешь.  Камень камнем и
будет. Продолжай, любезный, подноси на коленах свое стихотворное вранье: сын
времени погладит тебя по головке, может статься, окутает тебя в свою ливрею,
озолотит тебя  и  поставит на  запятки.  Но,  знай!  внуки наши обрекут тебя
достойному позору, оплюют твои подлые творения. Слышишь?.. громы надо теперь
на палачей, ужасные громы неба, а не чиликанье синиц под ружьем охотника, не
блеянье овец под ножом мясника!  И грянет этот гром! Горе вам тогда! Слышишь
ли?..
     Голос  вдохновенного  старца  умолк  -  может  статься,  последняя  его
лебединая песнь на земле. Он исчез.
     Долго  еще  племянник слушал его,  поверженный в  ничтожество громовыми
истинами старца,  как бы приходившего на миг из гроба,  чтобы обличить его в
раболепстве. Подачкин, разинув рот, слушал также, ничего не понимая. Налитый
стакан стоял нетронутый.
     Наконец,  Василий  Кириллович одумался,  встал,  подошел на  цыпочках к
двери и припал к ней ухом:  никого!  Отворил ее -  никого!  Тут он осмелился
произнести:
     - Сумасшедший!  накупается  каждодневно на  побои:  то  нянчится  около
своего архиерея, дерзнувшего воспротивиться власти его светлости, то шляется
по  караульням,   воздвигает  на  него  ненависть  солдат  и   предсказывает
восшествие на престол Елисаветы Петровны. Кончить ему неблагообразно!
     Василий Кириллович начал опять читать свой поднос, но чтение было опять
прервано.  Вошел в  каморку кабинет-секретарь Эйхлер.  Подачкин вытянулся во
фронт;  хозяин встал, смутившись, и приветствовал гостя как мог; но этот, не
дав ему расплыться в  многоглаголании,  отвел его в  соседнюю,  еще меньшую,
каморку.   Здесь  шепотом  объявил,   что   все  усилия  произвесть  Василия
Кирилловича в  профессоры элоквенции остались  тщетны,  потому  что  фаворит
решительно падал и  судьба его на волоске.  Целая свита сожалений,  вздохов,
жалоб на  несправедливость людей и  переменчивость фортуны следовали за этим
объяснением.  Стук-стук,  новый гость -  и кто ж?  Зуда,  которого не видали
целые  веки.  Никогда еще  каморка Тредьяковского не  имела у  себя  столько
разнородных посетителей.  Разумеется,  что  поклонение  пиита  обратилось  к
восходящему солнцу, и Эйхлер вынужден удалиться.
     Тут  Волынского торжество было объявлено во  всеуслышание,  так  что  и
Подачкин струсил.  Не  обошлось,  однако ж,  без  новых тайных переговоров в
соседней каморке,  где  Василию  Кирилловичу предлагали милости,  какие  ему
самому угодно будет назначить. Заслуги его умели всегда ценить, но случая не
было   к   награде;   теперь  этот   случай  представился,   и   спешили  им
воспользоваться.   Взамен  требовали  только:  в  случае  спроса  государыни
сказать,  что он действительно был вчера у Волынского и от него пошел давать
урок княжне Лелемико,  у которой оставил свою книгу (а были ли в ней бумаги,
ему неизвестно),  и  потом насчет связи кабинет-министра свалить всю вину на
Бирона,  который будто  бы  угрожал Василию Кирилловичу виселицею и  плахою,
если он не поддержит этой связи и  не заверит княжну,  что Волынской вдовец.
Да  это безделица!..  Василий Кириллович полезет для его превосходительства,
своего  благодетеля,  покровителя и  мецената,  в  огонь  и  в  воду.  Пошли
уверения,   клятвы,  всепокорнейшие,  всенижайшие,  вседолжнейшие,  так  что
крошечный Зуда едва не  задохся от  них.  Кончилось тем,  что два серебряные
рублевика после упорной битвы были отняты пиитом,  сильным,  как Геркулес, и
возвратились в  свое  прежнее обиталище,  и  новое его  благородие согнато с
Парнаса {Прим. стр. 264} в толчки:

     Ведь Парнас гора высокая,
     И дорога к ней негладкая.


     Глава V
     СВАДЬБА ШУТА


     Гимен на торжественной ехал колеснице,
     Купидушки ту везли, прочие шли сице.

     Тредьяковский {Прим. стр. 264}


     Приданого за ней полмиллиона,
     Вот выдали Матрену за барона...
     . . .
     И сделалась моя Матрена
     Ни пава, ни ворона.

     Крылов {Прим. стр. 264}


     Назначенный праздник  не  был  отменен.  По  особенной  привязанности к
княжне  Лелемико  государыня хотела  им  воспользоваться,  чтобы  показаться
вместе с нею придворным и тем отразить стрелы клеветы,  которые могли на нее
посыпаться.  Она  верила любви Мариорицы к  Волынскому -  и  как не  верить?
свидетельства были слишком явны: бедная не умела скрывать свои чувства, - но
в  голове Анны Иоанновны развилась мысль сделать эту  любовь законною...  На
это довольно было одного ее царского слова.
     При докладе Волынского, что шутовская свадьба снаряжена, с ним обошлись
необыкновенно милостиво.  Что,  казалось,  вело его к гибели, то послужило к
выгодам его. Каких же странностей нет на свете! Прошу угадывать, где встать,
где упасть.  Напротив, к изумлению всего двора, Бирон был принят чрезвычайно
холодно.  Он хотел говорить о предмете, лежавшем у него на сердце, и не имел
возможности:  сначала речь его перебивали,  потом решительно объявили, чтобы
он  не смел упоминать о  княжне.  За то отплатил он при выходе из внутренних
комнат, хлопнув сильно дверью.
     Тигра вводили в клетку, но боялись еще запереть ее; он знал свою силу и
играл железной клеткой,  входя и  выходя из  нее.  Никто не смел говорить об
охлаждении к фавориту - не верили ни слухам, ни глазам, боялись даже верить,
чтобы не проговориться; хотели скорей думать, что тигр притворяется спящим.
     Праздник!  народный праздник!  какое магическое слово для толпы! Полно,
для одной ли толпы?  Это слово не клич ли к общему веселию? И кто ж не хочет
забыться от  забот  здешней жизни,  вкусив хоть  несколько капель у  фонтана
этого веселья,  бьющего для всех и  про каждого?  Мужичок окунает в нем свою
бороду,  так он жаден напиться его до безумия;  мудрец -  хоть и  мудрец,  с
припевом  из  Соломона  "все  суета  сует"  {Прим.   стр.  265},  осторожно,
исподтишка,  лезет тоже,  за  щитом густой бороды черни,  испить с  отдыхами
ковшичек удовольствия - народного, грубого, как он называет его, но все-таки
удовольствия. Накрой же кто его на этом ковшике любимою его сентенциею: "все
суета сует",  у  него тотчас готова оговорка:  ведь надобно ж было испытать,
какова водица,  чтобы описать ее свойства!  А все это сведем к тому, что все
мы не прочь от народных увеселений.
     Не пользуясь Мафусаиловой жизнью {Прим.  стр. 265}, мы не могли быть на
празднике,  который в  последний год  царствования Анны Иоанновны дан был по
случаю свадьбы пажа и шута ее Кульковского.  Постараюсь,  однако ж,  описать
праздник,  будто сам видел его.  А  отчего так хорошо его знаю,  то извольте
знать,  слышал я об нем от покойной моей бабушки,  которая видела его своими
глазами и  вынесла из  него  рассказов на  целую жизнь,  восторгов на  целую
вечность, если б вечность дана была в удел моей бабушке.
     Итак, просим ко мне под бочок: смотрите ж, что я буду вам показывать.
     Видите ли?  становится на площади между Зимним дворцом и  ледяным домом
карета   золотая,   десятистекольная,   запряженная  восмью  неаполитанскими
лошадьми.  Что за кони! будто писаные! Сбруя пылает на них, страусовые перья
развеваются на головах;  снег курится из-под ног,  тонких, как у оленя. Пиф,
паф  бичом  -  каково ж  рисуются!  Благородная кровь  означилась струями но
атласу их  шерсти.  Двенадцать пеших гайдуков идут  по  бокам цуга,  готовые
смирить рьяность коней  в  случае,  если  б  забыли  узду  и  бич.  Кучера в
треугольных шляпах  с  позументами,  из-под  которых прицеливается в  карету
длинная коса,  в откидных ливрейных шубах, исписанных блестящими галунами, в
башмаках  и  шелковых  чулках  с  огромными пряжками.  Пажи  унизали  карету
ожерельем, которому служат как бы замком два араба в золотых шубах и в белых
чалмах.  Охраняют ее  двенадцать ездовых сержантов верхами в  гренадерских с
плюмажем шапках.  В ней сидит государыня,  напротив ее княжна Лелемико (кабы
знали, что она дочь цыганки!). На лице последней играет уж румянец, в глазах
искрится удовольствие.  Скоро ж  оправилась!  Мудрено ли?  она уверена,  что
любима.   Позади  этой  кареты  несколько  других  с   великими  княжнами  и
придворными дамами.  В одной из них -  посмотрите -  настоящая русская дева,
кровь  с  молоком,  и  взгляд и  привет царицы:  это  дочь  Петра  Великого,
Елисавета. Она дарит толпу улыбкой, будто серебряным рублем. Кажется, сердце
хочет сказать: "Желанная, царствуй над нами!" Как ей легко увлечь эту толпу!
Невыгодно сравнение с нею для Анны Иоанновны,  смуглой, рябоватой, с длинным
носом,   тучной,  мрачной.  Прибавьте  к  неприятной  наружности  потворство
ужасному Бирону и можете судить,  почему ее прозвали грозною,  когда она,  в
самом деле,  не была такою.  Заметьте и эту молоденькую женщину в придворной
карете -  милое,  дутое личико,  на  котором набросано кое-как  простодушие,
доброта, ветреность. Это Анна Леопольдовна, супруга герцога Брауншвейгского.
Кто  бы  подумал,   что  ей  предоставлено  сменить  временщика  и   править
государством?   Кому,   однако  ж,   как  не  голубке  принести  ветвь  мира
человечеству,  усталому от  казней!  К  карете  нередко  подъезжает муж  ее,
незначащее лицо,  и  статный,  красивый  Линар,  этот  очарователь...  Но  я
расскажу вам когда-нибудь в  другое время их историю.  Вот и  карета герцога
курляндского,  с его гусарами,  скороходами,  егерями и пажами. Он ослепляет
великолепием своего экипажа и  прислуги и  красотою лошадей;  он давит толпу
своим  грозным взором и  именем.  Жена  его  с  ног  до  головы облита корою
алмазною:  знатоки ценят их в два миллиона. Вот и фельдмаршал Миних верхом -
герой,  инженер,  честолюбец, волокита, любящий страстно ветчину с сахаром и
женщин,  но  более всего славу.  Посмотрите,  как он  увивается около кареты
С...вой {Прим.  стр. 267} (дочери В...ва) {Прим. стр. 267}, первой красавицы
при дворе -  первой,  хотел я сказать,  после княжны Лелемико.  Она небрежно
отвечает ему;  отуманенные грустью  взоры  пронзают толпу  всадников и  ищут
между ними молодого В...ва, двоюродного брата ее, к которому пылает страстью
преступной.  Зато муж ее у  ног прекрасной княжны Т...ой {Прим.  стр.  267},
венчающей его  не  одними надеждами.  Но  слышали ли  вы  про  чудную смерть
С...вой  и  про  сердце  ее,  выставленное в  церкви на  золотом блюде,  под
стеклянным колпаком, и проч. ?..
     О  господи!  положи на уста мои хранение.  Когда-нибудь,  если удастся,
расскажу все,  что  я  про них слышал от  девяностолетнего старца [От него ж
узнал я историю молдаванской княжны Лелемико.  (Примеч.  автора.)], которому
тайны их жизни были известны,  как его собственная спальня.  А теперь станет
ли меня управиться и с настоящим рассказом!
     Какой  щегольской съезд!  Играют волны страусовых перьев;  переливается
блеск золота в  блеск алмазов;  бархаты пышут яркостью своих цветов;  черные
соболи нежатся на  женских коленках.  Какое отборное собрание женщин!  какие
хорошенькие,  свежие лица,  будто  сейчас умылись снегом или  с  серебра под
первый весенний гром! Горят опасные взоры их или проблескивает на вас из-под
длинных ресниц луч потаенный.  Кокетничают и красавицы лошади.  Все блестит,
все радуется снаружи.  Зато какой хлам становится за  придворными экипажами.
Чего  тут  нет?  Вот  курятник,  из  которого выглядывает жирная  наседка  с
полдюжиной хохлатых  птенцов;  вот  человеческая мумия  под  белым  париком,
прилепленная к своему седалищу, устроенному в богатом берлине, который везут
четыре лошадиные мумии веревочными постромками; она боится малейшего толчка,
чтобы душа не  вылетела из  нее вон.  Думаю,  что и  в  соседней карете,  со
взводом прислуги в  нарядной ливрее на запятках,  барыня,  разряженная,  как
жар-птица,  при каждом ухабе дрожит не  менее старика,  -  не за душу свою -
кажется,  душонки-то и нет у нее, а за свои соколиные брови, за жемчуг своих
зубов,  за  розы и  перловую белизну лица,  взятые напрокат.  Тут  найдете в
экипажах живые колоды карт,  живые корзины с цветами,  свежими и поблекшими,
простыми  и  расписными,  индейских петухов,  ветвистых оленей  и  прочее  и
прочее,  что  и  ныне  можете найти  на  всяком съезде.  Какая смесь вкуса с
безвкусием,  блеска с чернотою, великолепия с недостатком! Настоящая вывеска
необразованности  тогдашнего  времени!   Только   два-три   экипажа   вполне
щеголевато снаряжены,  и  в числе их карета Волынского.  В ней сидит супруга
его,  счастливая,  гордая им,  только им и -  разве плодом любви их, который
носит  под  сердцем.  Какая  мысль блеснула в  голове ее  и  Мариорицы;  что
почувствовали они,  когда издали взглянули друг на друга в  первый раз?  Уж,
верно, не Наталья Андреевна завидовала участи княжны, сидящей с государыней.
Сам Волынской разъезжает на  санях,  чтобы удобней распоряжать всеми частями
праздника.
     Однако  ж  внимание,  господа  и  госпожи!  Не  заглядывайтесь  так  на
прекрасную,  бледную  княжну  Лелемико и  пригожую супругу кабинет-министра.
Знаю,  что обе загляденье.  Одною, говорите вы, любуетесь, как звездою любви
на роскошном ложе неба,  как обольстительною девою,  которая должна украшать
рай Магометов:  все помыслы о  ней -  соблазн,  грех,  бессонница,  видения,
бунтующие кровь вашу.  Другою восторжены вы, как Мурилловым {Прим. стр. 268}
идеалом,  на который,  кажется, боишься глядеть не душевными очами, которого
взгляд соучастия дает крылья,  чтобы лететь на небо христианское.  Знаю, что
вы колеблетесь, кому из них отдать золотое яблоко; но теперь не время играть
роль Париса. Итак, прошу внимания, господа и госпожи!
     В голове шествия -  рота гвардейцев;  треугольные шляпы солдат украшены
еловыми и дубовыми ветвями, у офицер лаврами -