ротянул хлеб коню,  который стоял к нему ближе всех.  Пока конь жевал
лакомство,  черноухий распутал его,  взнуздал и  по  широкому проему между
скалами повел в лес.
     Под  дубом  продолжались пляски.  Соревнуясь,  юноши  и  девушки  еще
запевали  новые  и   новые  песни.   Но   того  радостного  возбуждения  и
таинственности,  которые владели ими в начале праздника, уже не было. Люди
притомились. Если веселья слишком много, то и оно в тягость.
     Первым не выдержал чернобородый. Потоптавшись в одиночестве у костра,
он  взял большую корчагу и  пошел к  ручью.  Не  спеша обмыл ее  от крови,
наполнил водой и понес лошадям.  Взглянув на них,  остановился, растерянно
покрутил головой,  несколько раз,  словно не хватало ему воздуха, открыл и
закрыл рот, поставил на землю корчагу, подбежал к одной, ко второй лошади,
кинулся в  проем  между  скалами,  вернулся,  снова осмотрел коней и  дико
заревел:
     - Вай-йя-а!
     У   дуба   прекратились  танцы.   Встревоженные,   все   смотрели  на
чернобородого.
     - Вай-йя-а! Исчез мой конь! Вай-йя-а! Коня украли!
     Юноши схватились за луки и кинжалы, девушки собрали посуду, завернули
в войлок и побежали к табуну.
     Через минуту все ускакали тем же  путем,  каким подъезжали утром.  На
одной лошади было два всадника: юноша и девушка.
     Хомуня спустился вниз и подошел к дубу.  Костер еще не потух. В траве
валялись куски конины, кости, объедки. Отобрав лучшее, Хомуня нанизал мясо
на прутья и пристроил над углями.
     Насытившись,  он встал, подошел к лежавшей на разлапистых ветвях дуба
конской голове, хотел снять ее, завернуть в траву, обмазать сырой землей и
положить в угли, чтобы запечь. Но не посмел осквернить жертвенника, хотя и
понимал что,  голова все равно пропадет, изъедят ее черви, расклюют птицы.
Так и не приняв решения, отошел от дуба и направился к ручью.
     Только наклонился к воде - сверху раздался боевой клич:
     - Ай-йя!
     Хомуня  вздрогнул от  неожиданности,  но  не  успел  поднять голову и
схватиться за  кинжал,  как на него со скалы прыгнули сразу трое,  сбили с
ног, накрыли попоной, завернули в нее с головой и туго стянули ремнями.
     Его куда-то понесли.  Вскоре положили на землю,  перевернули и  снова
взяли на  руки.  Попона плотно укрывала голову.  Хомуня задыхался,  в  рот
набивались куски шерсти и он, как ни старался, не мог выплюнуть их.
     Люди, которые несли его, смеялись, переговаривались друг с другом, но
из-за  плотного одеяла Хомуня не мог разобрать слов,  слышал только густой
бас.
     Вот  его снова опустили на  землю,  потом забросили на  спину лошади.
Лежать было неудобно,  чем-то сильно давило в бок, голова оказалась внизу,
пот разъедал глаза.
     Везли  долго,  Хомуня уже  отчаялся дождаться конца  своим  мучениям.
Наконец остановились и сбросили его на землю.
     Не доносилось ни звука.  И  Хомуня подумал,  что его совсем выбросили
где-нибудь в лесу. Но послышались голоса. Хомуню развязали.
     Вытирая рубахой лицо, он приподнялся и сел на землю.
     Его окружала толпа.  Десятки любопытных глаз разглядывали незнакомого
человека.  Здесь были и  те,  которых Хомуня видел под дубом,  но больше -
новых, в основном пожилых, с густо заросшими лицами и косматыми головами.
     Толпа расступилась и  пропустила вперед седобородого.  Теперь на  нем
был не  праздничный халат,  а  серые салбары и  длинная,  синеватого цвета
легкая рубаха,  подпоясанная ремнем, украшенным серебряными накладками. На
поясе висел кинжал.
     Старик посмотрел на чернобородого и кивнул ему головой. Тот подхватил
Хомуню под руки, рывком поставил на ноги и туго привязал к стоявшему рядом
столбу. Старик спросил:
     - Ты кто?
     Хомуня  не  спешил  отвечать,   беспокойно  водил  глазами,   пытался
догадаться, в чем он провинился перед этими людьми, как вести себя с ними,
чтобы оставили его в живых.
     - Он чужеземец,  нашего языка,  наверное,  не понимает, - предположил
чернобородый.
     Хомуня успел рассмотреть,  что человек,  привязавший его к столбу,  и
сам  довольно сильно отличается от  своих сородичей.  Черты лица не  такие
резкие и острые,  даже чуть округлые,  кожа светлее.  Борода,  хотя и была
черной,  но  без  синеватого  отлива,  глаза  коричневые,  темные,  но  не
угольные, как у всех.
     - Все чужеземцы -  воры. Саурон, - крикнули чернобородому из толпы, -
это он украл твоего коня!
     - У свиньи хоть хвост, хоть уши обрежь, она свиньей так и останется.
     - Отправить в царство дьвола, пусть его там сожрет еминеж!
     - Побить камнями!
     Хомуня повернул голову к чернобородому и спокойно сказал:
     - Твоего коня,  Саурон,  увел другой человек,  - Хомуня обвел глазами
толпу. - Среди вас я не вижу вора.
     Все замолчали. На лицах - удивление. Как это можно человеку у себя же
самого и украсть? Он в своем уме, этот чужеземец?
     Старик подошел ближе.
     - Почему ты скрываешь свое имя? Зачем пришел в нашу долину?
     - Меня зовут Хомуня.  Я  бы и  близко не подступил к долине,  если бы
знал, что она ваша.
     - Бабахан! - снова заорали в толпе. - Он врет, вели убить его!
     - Так не ты воровал коня? - Старик не обращал внимания на выкрики.
     - Разве  бывает  так,  что  вор,  прихватив добычу,  ждет,  пока  его
схватят? Да и конь был бы при мне.
     Бабахан повернулся к людям.
     - Принесите жилу серого,  похожего на собаку,  зверя и  дайте в  руки
этому человеку, - распорядился он.
     Все радостно засмеялись, намечался новый поворот в зрелище.
     - У меня есть хорошая жила,  Бабахан,  -  выскочила из толпы патлатая
старуха.  -  Я выдрала ее у серого совсем недавно, во время рождения новой
луны.  Пусть руки этому вору сведет судорога!  Ха-ха-ха!  Он тогда узнает,
как зариться на чужое.
     - И язык, если не имеет смелости сознаться!
     - И ноги! Ха-ха-ха!
     Старуха принесла волчью жилу и  начала тыкать ею  Хомуне в  лицо.  Он
пытался отвернуться,  но старуха,  казалось,  задалась целью всунуть ему в
рот тухлую жилу.
     - Саурон!  - завизжала старуха, убедившись, что ей не удастся вложить
Хомуне в рот вонючий кусок мяса.  -  Развяжи этого человека,  чтобы он мог
взять в руки жилу зверя, похожего на собаку.
     - Да,  Саурон, развяжи. Мы хотим увидеть, как он скорчится в судороге
от жилы зубастого.
     Чернобородый отвязал пленника.  Хомуня взял в руки волчью жилу. Толпа
замерла в ожидании.
     - Бабахан,  - спокойно сказал Хомуня, - поверь мне, не я украл вашего
коня.
     - Тогда кто же?
     - Я видел этого человека,  - Хомуня рукой притронулся к своему уху. -
У него ухо...
     - Черное ухо! Коня украл Черное ухо! - закричали в толпе.
     - Юноши!  Скачите к  Перевернутой скале,  может,  успеете перехватить
Черное ухо!  -  повелел старик.  -  Пусть  вам  поможет великий Уастырджи,
покровитель мужчин.
     Сразу пятеро побежали к лошадям.
     - Завтра трудный день,  -  дождавшись тишины, сказал старик. - Саурон
поведет  вас  убирать  рожь.   А  сегодня  -   праздник  Священного  дуба,
веселитесь,  дети мои,  отдыхайте. Пусть любовью наполнятся ваши сердца, -
Бабахан улыбнулся.  -  В  старину говорили:  <Кто сына зачнет в этот день,
родится богатырь,  как Аспе; а дочь - будет подобна богине Иштар>. Сегодня
праздник.  Во  имя  Священного дуба  я  дарую  свободу этому человеку.  Вы
слышали?  Его зовут Хомуня.  Теперь он  мой гость и  гость нашего рода,  -
старик повернулся к бывшему пленнику и чуть склонил голову.  - Я приглашаю
тебя в саклю.
     Толпа сменила гнев на доброжелательность. Чернобородый хлопнул Хомуню
по плечу,  улыбнулся,  отдал кинжал,  который отняли еще в долине.  Только
патлатая старуха, недовольная подошла и вырвала из рук волчью жилу.
     Лишь теперь Хомуня смог рассмотреть селение. Оно прилепилось к скалам
на  большой  площадке,  обрезанной головокружительным,  отвесным  обрывом.
Внизу,  на  самом  дне,  между  валунами и  кустарниками серебристой змеей
петляла речка.  А  за  ней простиралась долина,  покрытая зеленым бархатом
пастбищ -  по густой,  высокой траве рассыпались овцы,  коровы,  лошади. А
дальше - остроконечные ели пологими ступенями тянулись к небу.
     На площадке, в углублениях скал, примостились два десятка высоких, но
обширных,  рубленных из толстых бревен домов, почти круглых, тем и похожих
на  юрты  кочевников.  Темные,  почерневшие  от  времени,  бревна  зубасто
ершились тупыми  углами.  Толстые крыши,  сделанные из  таких  же  бревен,
только укрытых соломой и  хворостом,  а  поверх -  засыпанных слоем земли,
поросли бурьяном, ярко цвели донником, ромашкой, ветренницей и геранью, по
краям  украсились свисающими метелками  овсяницы.  За  домами  поднимались
округлые,  слоеные башни скал, а сразу за ними - косыми полосами сланца до
самой вершины оголился кряж, словно гигантским ножом отрезали часть горы и
выбросили.
     - Твоему  селению,  Бабахан,  враг  не  страшен,  -  поразился Хомуня
неприступным гнездом горцев.
     Бабахан улыбнулся, кивнул головой, но ответил совсем обратное:
     - Мы пришли сюда по земле.  А на ней всегда остается след. Если серый
учует, то и до нашего стада доберется.
     Хомуня понял,  что жители этого селения не  называют волка его прямым
именем, и тоже не стал нарушать правила.
     - Рога  буйвола длиннее,  чем  зубы  серого.  А  до  хвоста -  зверю,
похожему на собаку, не добраться.
     Бабахан доволен, понравился ответ.
     Толпа разошлась быстро.  У столба оставались только Хомуня, Бабахан и
Саурон. Вскоре и они направились к сакле.
     Жилище  Бабахана  стояло  на  самом  краю  площадки.  От  других  оно
отделялось маленьким  озерком,  в  которое  из  глубокой  расщелины  между
скалами спадал прохладный ручей.  Пробитой в  камне канавкой вода вытекала
из озерка, пробегала почти через всю площадку и исчезала в трещине на краю
обрыва. Под скалами, у сакли Бабахана, росло несколько деревьев: две ольхи
с молодой порослью, тонкоствольные березки, ива. По другую сторону дома, у
самого обрыва, тянули вершины к небу три старых сосны.
     Дверей в сакле не было. Вместо них над входным проемом висела толстая
валеная полсть из черной овечьей шерсти.  Одна ее половина была откинута и
тонкими кожаными ремнями привязана к деревянным колышкам,  вбитым в бревна
стены.  Порогом служило самое нижнее бревно сруба.  Переступив его, Хомуня
оказался в просторном,  без внутренних перегородок, темном помещении. Свет
проникал сюда только через полуприкрытый дверной проем да в  два небольших
- не просунешь и головы -  отверстия, прорубленные в стене, и одно - такое
же по размеру - в кровле, поддерживаемой двумя массивными столбами.
     В центре жилища,  под пузатым котлом, висевшим на цепи, горел костер.
Рядом склонились две женщины.
     Одна,  молодая,  сидела на  корточках,  не  спеша отламывала от сухой
ветки тонкие сучья и подкладывала в огонь. Халат у нее распахнулся, из-под
расшитых светлым  орнаментом бортов  выглядывали тяжелые,  налитые молоком
груди.   Вторая,   седая,   но   довольно  стройная  и   крепкая  старуха,
сосредоточенно помешивала в котле длинной, очищенной от коры палкой.
     Освоившись в полумраке, Хомуня получше рассмотрел женщин и догадался,
что  молодая -  дочь старухи,  так  сильно она на  нее походила.  Такая же
суховатость в  теле,  небольшой острый нос,  те  же  темные,  под широкими
бровями,  глаза,  морщинки у  рта при улыбке,  обе говорили чуть нараспев,
плавно  растягивая слова,  и  даже  в  движениях,  скупых и  неторопливых,
виделась одинаковость.
     В  сакле было  не  очень жарко.  Прохладу нес  ручей,  шумевший почти
рядом, да и солнцу не хватало сил прогреть толстую крышу. От входа приятно
веяло  сквознячком,  дым  не  задерживался,  сразу уходил вверх,  в  дыру,
прорезанную в кровле. Туда же улетучивалось и тепло от костра.
     Бабахан и Саурон вошли в саклю следом за Хомуней.  Познакомив гостя с
женщинами -  старшая, Сахира, оказалась женой Бабахана, а младшая, Емис, -
дочерью,  она замужем за Сауроном, - вождь рода затеял разговор о лошадях,
о коровах,  об овцах,  что паслись в долине; о травах, которые под палящим
солнцем слишком быстро становились грубыми и жесткими.  Хомуня поддерживал
беседу,  но  чувствовал себя еще стесненно,  неуверенно в  непривычной для
него роли гостя, человека равного и свободного.
     В темном углу сакли заплакал младенец.  Емис, сидевшая у костра рядом
с  Сауроном,  подняла  голову,  взглянула в  темноту,  улыбнулась и  -  не
двинулась с  места.  Дитя надрывно и  громко заливалось в  крике,  звало к
себе, но безуспешно. Будто ножом тронул по сердцу Хомуни этот беспомощный,
хрипловатый плач.  Хомуня так  разволновался,  что  сам  готов был встать,
подойти и утешить маленького человека.
     Наконец,  опершись рукой о  плечо Саурона,  Емис  встала и  не  спеша
направилась в угол.  Взяв дитя на руки, она тут же вернулась обратно, села
рядом с мужем и,  улыбаясь, что-то ласковое пошептала ребенку, приложила к
груди его крохотное, темноватое личико.
     Саурон взглянул на Хомуню и с гордостью произнес:
     - Мой сын, Гайтар.
     Хомуня хотел пожелать здоровье ребенку,  но  из того же угла,  откуда
Емис  принесла  сына,  послышался  жалобный  стон.  У  хозяев  лица  сразу
покрылись печалью.
     - Как она там? - спросил Саурон у Сахиры.
     - Плохо. Второй день ничего не ест. И нога не заживает.
     Из глаз Емис покатились слезы.
     - Айта,  старшая дочь,  -  тяжело вздохнув,  пояснил Саурон Хомуне, -
сильно болеет.
     - Лечите ее?
     - Я повесила Айте на шею астрагалы зверя,  похожего на собаку. Всегда
это было самым верным средством против болезней,  -  ответила Сахира. - Но
теперь и они не помогают. Такова, наверное, воля богов.
     - Был бы жив Магас,  может,  он и сумел бы вылечить внучку, - Бабахан
горестно покачал головой.  - Хороший был лекарь, знающий. И отец его лечил
людей, и дед. Магаса медведь задрал. Недавно похоронили лекаря.
     - Можно мне посмотреть Айту? - Хомуне захотелось помочь этим людям.
     Бабахан утвердительно кивнул головой.
     Хомуня вместе с  Сахирой подошел к  больной и  опустился перед ней на
колени.
     Айта оказалась совсем взрослой,  ей было лет четырнадцать-пятнадцать.
Прикрытая шкурой,  она лежала на  широкой кошме и  со  страхом смотрела на
незнакомого человека.  Хомуня положил ладонь на ее лоб -  он был горячим и
влажным.
     - Что у тебя болит, Айта?
     - Горло. Больно глотать.
     - А что с ногой?
     Девочка смутилась.
     - Айта  упала  с  обрыва  и  распорола  бедро  об  острый  камень,  -
подсказала Сахира.
     - Покажи, - попросил Хомуня.
     Айта отрицательно покачала головой.
     - Ты не бойся меня,  я совсем не страшный,  -  успокаивал ее Хомуня и
снял мех, служивший Айте одеялом.
     Отвернув полу халатика,  Хомуня увидел длинную - от колена до ягодицы
- рваную рану.  Рана была не очень глубокой, но местами сильно загноилась.
По краям присохли кусочки шерсти, ткани.
     Хомуня снова прикрыл ногу халатом,  еще  раз  приложил ладонь ко  лбу
девочки.
     - Я  попробую  вылечить тебя,  Айта,  полежи  пока  здесь,  -  Хомуня
повернулся к  Сахире.  -  Нужно свежее молоко,  сладкие фрукты или  ягоды,
посуда для воды.
     - Молоко  будет  только  вечером,   когда  пригонят  скот,  -  Сахира
помолчала в раздумье, потом добавила: - Или, может, сходить в долину и там
подоить корову?
     - Лучше сходить. И ягоды можно поискать там же.
     В долину отправился Саурон.
     Хомуня,  поставив на огонь небольшой котелок с водой,  пошел поискать
подорожник. Заодно сорвал десяток кустов зверобоя, листьев березы, калины,
боярышника,  клена, содрал с ольхи несколько кусков коры, с сосен кинжалом
наковырял смолы.
     Все это разложил в сакле на бревне рядом с костром..  Вытащил кинжал,
порезал кору ольхи на мелкие кусочки.  Отлив горячей воды в кувшин, Хомуня
снова поставил котелок на место и бросил туда измельченную кору.
     Сахира, Емис и Бабахан молча смотрели на его приготовления.
     - Надо бы Айте постелить у входа,  -  сказал Хомуня.  -  Там светлее.
Хочу  промыть ей  рану.  Еще  -  мне  нужен  чистый  лоскут  ткани,  чтобы
перевязать ногу.
     Когда все было готово, Хомуня перевел девочку поближе к свету.
     - Айта,  тебе  придется потерпеть,  пока  промою  рану.  Будет  очень
больно, но зато дня через три сможешь ходить. Потерпишь?
     Айта кивнула, но глаза ее уже наполнились слезами.
     - Плакать  и  кричать  можно,  так  легче  перенести боль,  -  Хомуня
повернулся к Бабахану: - Подержи Айту за плечи, боюсь, не выдержит.
     Хомуня оторвал кусок тряпки, взял кувшин с водой и сел верхом на ноги
Айты.
     С раной он провозился долго,  но промыл хорошо. Затем приложил к ране
листья подорожника, туго перевязал.
     - А ты молодец,  совсем почти не кричала,  -  похвалил Айту Хояуня. -
Терпеливая.
     Айта размазывала слезы по щекам и вымученно улыбалась.
     - Теперь вставай потихоньку и иди на свое место. Только осторожно, не
сдвинь повязку. Если соскочит - сразу зови меня.
     В котелке вода уже закипела, и Хомуня отодвинул угли в сторону.
     Вскоре  вернулся Саурон,  принес  молоко,  землянику черешню.  Выбрав
косточки, Хомуня сложил в корчагу ягоды и, долив немного воды, варил их до
тех  пор,  пока получилась патока.  Потом туда же  процедил отвар ольховой
коры,  перемешал и поставил к огню пропарить. В котелке вскипятил молоко с
сосновой смолой, а когда чуть остыло и настоялось, понес больной.
     - Попей, Айта, живичное молочко, оно болезни отгонит.
     Затем принес настой ольховой коры,  пропаренной с  патокой,  и пустую
корчагу.
     - А эту воду пить не надо,  Айта.  В рот набери ее - и держи, сколько
терпения хватит.  Устанешь -  сплюнь в пустую корчагу.  Отдохнешь - свежей
набери в  рот.  Настой этот великую силу имеет,  от него весь глен сгинет.
Лечись,  а я тебе пока зверобоя с листьями от разных деревьев заварю. То и
попьешь.
     Незаметно приблизился вечер. Поселок оживился - возвратились охотники
с добычей.  Сыновья Бабахана,  Савкат и Орак, на арбе привезли тушу дикого
кабана,   их  жены,  Аргита  и  Ашказа,  насобирали  яблок,  груш,  алычи,
боярышника,  старший сын Саурона,  Баубек, и дети Савката и Орака пригнали
скот.
     В  сакле  стало  тесно и  шумно.  Половину ее  заняли овцы,  коровы и
лошади.  Савкат громко,  стараясь перекричать всех, рассказывал, как они с
Ораком выследили стадо диких свиней,  как  целый день бегали следом,  пока
удалось  подстрелить  большого  жирного  кабана,  которого  и  привезли  в
селение.  Но взяли подранка не сразу,  долго преследовали. Сначала он даже
нападал на братьев,  приходилось спасаться на дереве. Но Орак изловчился -
и еще одну стрелу вонзил ему в шею.
     Орак  более сдержан.  Хотя  по  лицу  видно,  что  не  меньше Савката
гордился удачной  охотой,  однако  не  произнес ни  слова,  только  иногда
поддакивал и кивал головой.
     Емис  распеленала Гайтара  -  изжелтил пеленки,  измазался до  самого
пояса -  и понесла обмыть к ручью. У Хомуни сердце дрогнуло, когда увидел,
что она моет младенца в ледяной, спадающей со скал воде.
     Бабахан заметил беспокойство гостя и сказал:
     - Человек с первых дней должен учиться переносить жару и холод.
     Емис обмыла плачущего Гайтара,  внесла его  в  саклю,  и  положила на
землю рядом с Сауроном. Потом не спеша собрала пеленки, постирала у озерка
и  развесила их  перед костром на  вбитые в  землю колышки.  Едва  пеленки
нагрелись, Емис завернула в них сына.


     - Баубек,  собирай друзей,  разводите костер  у  священного камня,  -
приказал старик внуку.  -  Завтра племя отправится в Нижнюю долину убирать
рожь,  будем просить Хырт-Хурона,  чтобы дал нам побольше зерна,  -  затем
повернулся к гостю. - Ты каких богов чтишь, Хомуня?
     - Я - христианин.
     Бабахан вздохнул, лицо его потеряло радость.
     - Богов много, а человек - один.