облачным,  сумерки быстро окутывали землю.  У Хомуни  на  душе
тревожно  стало  от  непонятного.  Хотел  спросить у отца,  что произошло,
почему потухает солнце,  но не только Козьма,  все ратники, князья и бояре
угрюмо  молчали,  обнажили  головы,  позадирали  к  небу  бороды  - пялили
удивленные глаза на осколок солнца.
     А оно становилось все меньше и меньше.
     - Это злой Див прикрыл его своими черными крылами,  в месяц превратил
рогатый, - не выдержав, громко прошептал Хомуня и помолился. - Боже, спаси
солнце ясное. Дажьбог милосердный, помилуй нас, русичей, внуков своих.
     - Помилуй нас,  боже, - подхватили ратники, стоявшие рядом с Хомуней,
- освободи светило от зловещего Дива.
     То  ли  молитва разбудила дремавшего бога,  то  ли  по другой причине
разыгрался ветер,  но поначалу лениво,  а потом, словно собрался с силами,
Стрибог так  дунул на  Дикое поле,  что  зашумел ковыль,  склонились травы
степные.  Орел,  паривший в  небе,  сложил крылья и  камнем упал за  холм.
Тревожно заржали кони.  Вскрикнули и тут же умолкли перепелы.  Мыши в норы
попрятались.  Красные лисицы забегали,  залаяли,  как очумелые.  В яругах,
тьмою окутанных,  волки хвосты поджали,  в небо носы завострили, завыли на
солнце, тьмою прикрытое.
     Совсем стушевались ратники,  еще  настойчивее стали  просить бога  не
лишать солнца ясного.  И  бог  внял молитвам русичей,  освободил солнце от
Дива зловредного.  Прошло еще  немного времени -  и  светило засияло,  как
прежде. Повеселели воины.
     Князь Игорь повернулся к дружине, громко спросил:
     - Ведает ли кто, что означает знамение это?
     Бояре стояли ближе всех к Игорю, они и ответили:
     - Не к добру оно, княже.
     Игорь еще  раз  взглянул на  воскресшее солнце и  снова окинул взором
свои полки.
     - Братья и  дружина!  Никто не  знает тайн божьих.  Он  один творец и
знамениям,  и всему миру своему. Добро ли сотворит бог, или ждет нас беда,
после увидим, - сказал он и первым переправился через Донец.
     Уже  за  Великим  Доном,  когда  подошли  к  Сюурлию,  встретились  с
половцами.  Хомуня сразу и не заметил их. Послеполуденная усталость тянула
ко  сну,  и  Хомуня случайно,  может,  в  ожидании приказа сделать привал,
взглянул  на  невысокие,   с  темными  пятнами,   холмы,  длинной  чередой
выстроившиеся за рекой. Увидел и кудрявые облака дыма, поднимавшиеся из-за
тех же холмов.
     Хомуня чуть  склонился набок  и  рукоятью плети  толкнул дремавшего в
седле Дылду - они ехали рядом, стремя в стремя.
     - Глянь,  что чернеет там?  То  ли  палом земля выжжена,  то ли стадо
какое пасется? И дым.
     Короткорослый Дылда, привстав на стременах, вытянул шею, но ничего не
увидел, перед глазами - лишь спины да укрытые шапками затылки ратников.
     - Просил  же  батю,  -  нарочито возмутился он,  -  подбери мне  коня
длинноногого.  Так  нет же,  не  послушался.  Что увидишь,  едучи на  этом
жеребенке?
     Хомуня  бросил взгляд на  рыжую  кобылу своего друга,  сравнил ее  со
своим жеребцом, усмехнулся:
     - Конь как конь. Если сам не удал, то нечего на животину валить.
     И  тут внезапно для юных ратников полк остановился,  их  кони мордами
ткнулись в крупы шедших впереди лошадей.
     - Половцы! Половцы! - пронеслось по рядам.
     Строй сразу нарушился,  теперь и  Дылда сумел взглянуть за речку.  Он
будто обрадовался встрече с противником, заулыбался.
     - Па-алом выжгло, - передразнил Хомуню. - Глаза протри.
     Передние ратники начали поворачивать назад,  строй совсем рассыпался.
Кто,  еще не разобравшись в  чем дело,  в неведении продолжал продвигаться
вперед,  кто стоял в растерянности,  без команды не решаясь двигаться ни в
ту, ни в другую сторону.
     - Хомуня! Дылда! - донесся голос Козьмы. - Чего рты разинули? К обозу
поворачивайте, к обозу! Вооружайтесь!
     Отроки в тесноте еле развернули коней и двинулись в обратную сторону.
     Толкая друг друга,  воины Игоря бросились к телегам, на которых везли
оружие и доспехи,  торопливо надевали на себя кольчуги,  шеломы, цепляли к
поясу тяжелые мечи, разбирали щиты и копья.
     Облачившись в  бронь,  Хомуня вскочил в  седло  и  снова посмотрел на
противоположную сторону реки.  Половцы стояли на  том же самом месте,  где
увидел их в первый раз,  будто они в самом деле терпеливо дожидались, пока
русичи подготовятся к бою.
     Хомуня  всматривался в  беспорядочно разбросанные вражеские  полки  и
чувствовал,  как в душе его с каждой минутой все больше и больше нарастает
волнение.   Это   был  не   страх.   Половцы  ничем  не   проявляли  своей
воинственности и  стояли слишком далеко от  лагеря русских.  К  тому же их
оказалось не  так  уж  много.  Скорее  всего  Хомуне  просто не  терпелось
приступить к  делу,  ради которого отмахали сотни верст и  которого Хомуня
толком еще не ведал. А ему очень хотелось сделать так, чтобы после первого
боя не стыдно было смотреть в глаза ни отцу, ни князю Игорю.
     Ждать  пришлось долго.  Порой  Хомуне даже  казалось,  что  битва уже
никогда не  начнется,  они так и  будут стоять на  разных берегах реки,  а
потом ни с чем разъедутся всяк в свою сторону.
     - Почему  мы  стоим?   -  подъехав  к  отцу,  стоявшему  на  взгорке,
нетерпеливо спросил Хомуня. - Или не будет сечи?
     - Не торопись. Сложить голову всегда успеешь.
     С  кургана Хомуня  увидел,  что  почти  все  русские полки  пришли  в
движение,  выстраивались в боевой порядок.  Полк Игоря, стоявший все время
на месте,  оказался в  самом центре.  Справа от него расположились ратники
Всеволода,  слева -  Святослава, а впереди - сына Игоря, пятнадцатилетнего
полковника, княжича Владимира, там же - Черниговские ковуи с Ольстином.
     Вскоре войско медленно двинулось вперед.  Но  чем  ближе  подходили к
неприятелю, тем больше возрастал боевой азарт, тем стремительнее двигались
ратники.
     До реки оставалось совсем немного,  когда половцы, издав боевой клич,
двинулись навстречу -  тут же зашелестели, защелкали о щиты первые стрелы.
Хомуня уже  схватился было за  рукоять меча,  приготовился вытащить его из
ножен, но князь Игорь неожиданно остановил свой полк.
     Постояли немного и снова двинулись, но уже медленно, шагом.
     Полк  спустился в  низину,  и  Хомуня теперь видел  перед  собой лишь
начищенные шлемы ратников.  А  когда опять поднялись на  невысокий холмик,
Хомуня увидел,  что половцы уже обратились в  бегство.  Но преследовали их
только ратники Владимира, Святослава да ковуи.
     В  междуречье Сюурлия и  Каялы,  на  лугу,  богатом сочными травами и
родниками, Игорь приказал остановиться. Ратники спешились, пустили лошадей
на пастбище.
     Хомуня обламывал и  носил к  костру сухие ветки колючих кустарников и
редко  разбросанных по  берегу Каялы  берез,  осин,  тополей,  безжалостно
искалеченных лютыми зимними ветрами и  гололедицей,  а  сам  разочарованно
посматривал на Игоря Святославича,  в окружении бояр стоявшего неподалеку,
у  излучины реки.  Ни  боевого азарта,  ни  беспокойства об ушедших вперед
полках у князя заметно не было.
     Вечером  сюда  же  возвратились  и  те,   кто  преследовал  половцев.
Возбужденные удачей,  они хвастливо рассказывали,  как гнали поганых,  как
захватили их  вежи,  какие достались трофеи.  После захода солнца,  уже  в
сумерках,  ратники огородили стан  воткнутыми в  землю  заостренными внизу
красными щитами  и,  выделив  с  каждого отряда  по  нескольку человек для
охраны, улеглись спать.
     Хомуне долго не спалось. Он то и дело поднимал голову, прислушивался.
Увидел,  как  князь  Игорь  прошел мимо  их  костра,  остановился рядом  с
постовыми, поговорил с ними и двинулся дальше, вдоль реки.


     На  рассвете Хомуня проснулся от  шума,  поднятого в  лагере.  Козьма
спешно поднимал отроков, громко кричал:
     - Вставайте! Половцы рядом. Готовьте оружие, седлайте коней!
     Хомуня быстро вскочил, огляделся, но ни за воткнутыми в землю щитами,
ни  вдали,  в  туманной серой  дымке,  окутавшей реку,  ничего не  увидел.
Растолкал Дылду,  безмятежно спавшего у догорающего костра,  побежал с ним
на луг ловить лошадей.  И лишь потом,  когда чуть посветлело, у самой реки
он  увидел одинокие фигуры всадников.  Их показалось так мало,  что Хомуня
рассмеялся.
     - Что-то мы пугливые стали, как зайцы...
     - Помолчи, орел бескрылый, - зыкнул на него отец.
     Козьма торопливо раздавал харч -  житные,  черные сухари и  вяленое в
пластинах мясо,  -  приказал есть  быстрее  и  побольше.  Начнется сеча  -
неизвестно, когда еще доведется насытиться.
     Светало  быстро.  Как  только  рассеялся туман,  Хомуня  увидел,  что
половцы,   все  еще  оставаясь  в   отдалении,   на  расстоянии  двух-трех
перестрелов, неодолимой стеной окружили лагерь. И стена эта, ощетинившаяся
густым лесом пик, с каждой минутой становилась все более мощной и грозной.
     Ратники  притихли,  молча  сжимали  в  руках  рукояти  мечей,  копья.
Стрелки, примеряясь, опробовали луки.
     Последовала команда:  отдать лошадей коноводам,  соединиться с пешими
полками и вместе с ними, сражаясь, пробиваться к Донцу.
     И началась битва.  Отроки Козьмы поначалу оказались в глубине полка и
не участвовали в сече, прикрываясь щитами от густого роя половецких стрел,
медленно отступали вместе с другими отрядами.  Но к полудню и до них дошла
очередь лицом к лицу встретиться с противником.
     Едва успели выстроиться в боевой порядок и пропустить в тыл уставших,
мокрых от пота и  крови ратников,  на Хомуню наскочил высокий,  в лохматой
остроконечной шапке,  с круглым щитом и короткой изогнутой саблей в руках,
половец.
     Молнией сверкнула на  солнце вражеская сабля  -  и  тут  же,  как  по
железной тарелке, звякнула о щит Хомуни.
     - И-иых!  -  выдохнул половец  и,  прикрываясь исцарапанным,  побитым
щитом, замахнулся для нового удара.
     - И-иых!
     - Дзи-инь! - звякнула сабля о щит и опять сверкнула на солнце.
     Хомуня вскинул свой длинный меч,  замахнулся,  метясь в темную, ничем
не прикрытую шею половца.  Его противник присел и  поднял щит,  но слишком
рано спрятал за ним лицо. Хомуня успел изменить направление удара, рубанул
половца по незащищенной руке.
     Громко  вскрикнув,  половец уронил и  саблю,  и  щит,  здоровой рукой
схватился за надрубленную кисть.  И стоило ему чуть замешкаться, как сзади
его безжалостно сбили с  ног свои же,  он  упал,  а  на Хомуню уже наседал
плотный,  с  непрерывно орущим окровавленным ртом и с выбитыми зубами -  в
глаза бросились красные пустые десны - новый противник.
     Потом и его не стало, появился еще один. И еще, и еще...
     Хомуня видел перед собой чужие, наполненные злобой лица, хищный оскал
зубов,  слышал предсмертные стоны раненых, нервный смех опьяненного кровью
победителя,  сумевшего срубить голову  своему противнику;  щитом  и  мечом
отражал удары потемневших от  крови сабель и  сам  не  упускал возможности
сразить неприятеля.  Иногда  он  слышал голос  отца,  успевавшего биться и
следить  за  сыном,  предупредить его  об  опасности,  а  если  появлялась
возможность, то и прийти на помощь Хомуне.
     Потом Хомуня мельком увидел,  как  отец,  вонзив острие меча в  живот
половца,  похожего  на  откормленного борова,  сам  не  успел  защититься,
повалился на землю с надрубленным плечом.
     - Прощай, сын! - услышал он голос отца.
     Хомуня бросился на  помощь,  но  едва наклонился к  отцу,  его самого
сильно толкнули в бок и он, не удержавшись, упал на мокрую от крови землю.
     И все-таки в тот день Хомуне не суждено было умереть. Спас его Дылда.
Взревев нечеловеческим голосом,  юный  отрок щитом и  мечом изо  всех  сил
навалился  на   половцев,   готовых  затоптать  Хомуню,   они  на  секунду
замешкались,  но и этого было достаточно, чтобы друг его вскочил на ноги и
подобрал свое оружие.
     Сеча  продолжалась и  на  второй,  и  на  третий день,  пока  силы не
покинули ратников и  они от  усталости уже не могли удержать меча в  своих
ослабевших руках.
     Пять  тысяч  русичей  половцы  захватили  в  полон.  Разорвали  полки
Игоревы,  растащили его отроков по племенам,  по кочевьям,  по вежам.  Кто
выкуп  ждал,  а  кто  сразу  гнал  своих пленников на  невольничий рынок к
готским купцам. Хомуню продали в Константинополь.
     Там и заковали его в первый раз в кандалы. С тех пор-то и бросает его
злая  судьба по  всему белому свету,  на  каждый день готовит все  новые и
новые испытания. Когда им конец придет?
     Только появилась надежда,  что с  помощью Бабахана обретет,  наконец,
долгожданную свободу, и вот на тебе - нарвались на Омара Тайфура.
     Что предпримет он, чтобы схватить своего сбежавшего раба? Как уйти от
его цепких, безжалостных рук?
     - Пора прощаться с Бабаханом, - вслух прошептал Хомуня. - Только куда
идти?


     Наконец, лошади ступили на узкий каменный карниз, что ведет к селению
Бабахана,  а вскоре показались и ворота, которые, едва перед ними появился
обоз, тут же распахнули стоявшие в карауле два молодых, хорошо вооруженных
воина.
     Едва въехали -  из  домов повыскакивали женщины и  дети,  бросились к
отцам,  братьям и сестрам.  Селение наполнилось такой радостью, будто люди
эти не виделись годы.
     Хомуня соскочил с  седла и одиноко склонился над коновязью,  привязал
Сырму за  повод,  чтобы лошадь,  разогретая большим переходом,  не хватила
холодной воды из шумевшего рядом ручья.  И тут, едва не сбив с ног, кто-то
наскочил на  него  сзади,  крепко  обхватил за  шею  маленькими ручонками.
Обернувшись,  Хомуня  узнал  Айту.  Она,  наслаждаясь приятным  удивлением
Хомуни,  звонко закатилась счастливым детским смехом. Хомуня, задыхаясь от
нахлынувших чувств,  прижал  к  себе  Айту,  нежно  погладил  ее  жесткие,
заплетенные в косички длинные волосы. Он улыбался и повлажневшими глазами,
будто сквозь пелену, смотрел на ее широко раскрытый громко смеющийся рот.
     Кругом  все   стихло.   Семья  Бабахана,   люди  из   соседней  сакли
остановились поодаль и смотрели. Айта, смутившись, опустила голову.
     - Ты  уже  совсем  выздоровела?  -  подавив волнение,  спросил у  нее
Хомуня.
     Айта не успела ответить,  подошли Емис и  Сахира.  И  они не скрывали
радости. Особенно Сахира. Это она сказала Хомуне:
     - Твоими руками повелевают боги. Я только что призналась Саурону, что
потихоньку готовилась к  похоронам Айты,  -  Сахира крепко прижала к  себе
внучку, - а теперь будем готовиться к свадьбе.
     До  самого  вечера племя  праздновало окончание жатвы:  на  священном
камне горел костер,  резали и тут же зажаривали жертвенных баранов, мололи
зерно нового урожая, пекли лепешки, танцевали и пели песни.
     Ничто не напоминало о  тревоге.  И только после заката солнца Бабахан
приказал на подступах к селению выставить усиленные караулы.
     Хомуня в празднике не участвовал.  Сразу после обеда забился в темный
угол  сакли,  хорошо выспался и,  когда  вождь созвал к  себе  всех,  кому
предстояло отправиться на  посты,  он,  отдохнувший,  тоже вызвался идти в
караул.
     Бабахан не противился, молча кивнул головой. Подумав немного, спросил
у Чилле:
     - Ты отвез дрова к Острому колену?
     - Все сделал,  как ты приказывал,  вождь.  Забил ими всю нишу, на две
ночи хватит, не меньше.
     - Пойдете туда с  Хомуней.  Приготовь бурку.  Оружие для  него я  сам
найду. И прикуси язык, Чилле. Чтобы ни одного звука никто не услышал.
     Пост у Острого колена располагался в двухстах шагах от селения. Здесь
дорога круто поворачивала влево,  и  на самом ее острие,  на виду у ворот,
надо  было  разжечь костер и  всю  ночь  поддерживать огонь.  Всякий,  кто
задумал бы  ночью пробраться в  селение,  никак не  смог бы миновать этого
поста.  Задача  у  караульных несложная.  Прячась  в  тени,  под  скалами,
подбрасывать в  костер поленья и  ждать.  Если на  дороге появятся два-три
человека,  то  караульным не составит труда уничтожить их или обезоружить.
Но если к селению будет приближаться большой отряд,  то гибель поста почти
неминуема.  Главное при  этом  -  одному  из  караульных надо  обязательно
накрыть костер своей буркой.  Это и будет сигналом для воинов,  охраняющих
ворота.
     Чилле сам выбрал место для костра и разжег его. Затем показал Хомуне,
как,  не подходя близко к  огню,  при помощи длинной рогатины подкладывать
дрова.
     - Тот,  кто захочет подойти к нам неслышно,  сделает это без труда, -
сказал Чилле.  -  Но зато мы,  если не уснем,  всегда увидим его в  полосе
света.  Только самому не надо высовываться,  хороший лучник сразу достанет
стрелой, так что и пикнуть не успеешь.
     Ночь была тихой,  безветренной.  Но от скал тянуло сыростью,  поэтому
караульным сразу пришлось завернуться в бурки.
     - Спать будем по  очереди,  -  шепнул Чилле.  -  Сначала ты подремли,
потом я.
     - Я выспался днем, - ответил Хомуня. - Сам укладывайся.
     - Ну ладно,  -  не заставил себя уговаривать Чилле.  - Только смотри,
вдруг что  услышишь или  дремота нахлынет,  сразу буди,  иначе -  беды  не
миновать.
     Поначалу Хомуня сидел под скалой и  до  боли в  глазах всматривался в
темную даль,  потом  внимание его  постепенно ослабло и  он  начал  больше
прислушиваться, чем смотреть на небольшой участок дороги, слабо освещенный
неровным красноватым пламенем.
     Внизу,  под обрывом,  чуть слышно шумели по камням водопады.  Там же,
где-то в  кустах,  беспрестанно т-р-р-р-ркал козодой,  а дальше,  в темном
лесу,   мелодично  напевал  свое  <лю-лю-лю-лю>  мохноногий  сыч.  Изредка
доносился протяжный рев  медведя,  вой шакалов,  порой жалобно вскрикивали
лесные кошки.
     К  полуночи все  уснуло.  Только  сыч  все  еще  подавал голос,  звал
кого-то.  Может быть,  у  него потерялась подруга и  он бесконечной песней
скрадывал свое одиночество.  А  может,  сыч пел совсем не  от  грусти,  а,
наоборот, от полноты жизни и довольства собой.
     В какой-то миг у Хомуни закрылись глаза и он уронил голову, но тут же
встрепенулся.  Хотел разбудить Чилле, но пожалел его, так сладко посапывал
он, завернувшись в теплую бурку.
     Хомуня рогатиной подбросил в костер поленьев и этим разогнал дремоту.
Но  вскоре приятная теплота снова охватила тело и  Хомуня опять на секунду
склонил голову.  И  тут  ему  показалось,  что  он  слышит негромкий топот
конских копыт.  Хомуня протер глаза,  затаил дыхание. Только сердце не мог
унять,  так тревожно оно колотилось в груди. Убедившись, что действительно
откуда-то  из-за  поворота доносится мерный топот  копыт,  Хомуня тихонько
толкнул Чилле.
     Тот  подхватился  сразу,   будто  и  не  спал,  привстав  на  колени,
прислушался.
     - Двое едут,  - прошептал он. - Приготовь лук, стрелу и кинжал. Саблю
отложи в  сторону,  только мешать будет.  Я  перейду в  большую нишу,  это
недалеко,  шагов десять,  а ты оставайся здесь.  Тот,  кто будет впереди -
твой,  я разделаюсь со вторым. Без команды ничего не делай, крикну филином
- тогда и стреляй.  Костер не туши,  справимся сами,  -  напоследок сказал
Чилле и бесшумно исчез в темноте.
     Хомуня сбросил с  плеч бурку,  отцепил саблю,  поправил кинжал,  взял
лук, не спеша вытащил из колчана стрелу, примерился.
     Не доехав до освещенного участка дороги, всадники остановились. Опять
стало тихо. Только мохноногий сыч по-прежнему тянул свое <лю-лю-лю>.
     У Хомуни заболели колени,  лоб покрылся испариной.  Осторожно,  боясь
обнаружить  себя  или  загреметь  чем-нибудь,  Хомуня  поднялся  на  ноги,
прижался спиной к прохладной скале.
     Снова  послышался мерный  топот  копыт.  Но  через  минуту опять  все
стихло. Даже сыч замолчал.
     - Эй, Бабахан! - громко крикнули из темноты.
     Чилле не ответил.
     - Кто там, у костра? Отзовитесь! - послышался тот же голос.
     Чилле неслышно подполз к Хомуне, поднялся и прошептал на ухо:
     - Стрелять не будем,  доставим живыми.  Может, люди с добром идут, а,
может, хитрят. Го