бодрость,  снова принимался за дело.  В селении считалось, что никто лучше
Мадая не  знает повадок диких животных.  Ловушку он делал так,  что зверь,
казалось, сам рвался в петлю, едва дождавшись, пока охотник поставит ее на
тропе.
     Согревшись на солнце,  Мадай незаметно уснул. Проснулся, когда снизу,
от реки, потянуло холодом, и туман снова начал подступать к сакле.
     Еще в  глубокой дреме он  услышал песню.  Таких в  селении никогда не
пели, протяжных и грустных, будто человек молился богам, сотворившим горы,
и пел ее так, чтобы голос его услышали большие и малые вершины.
     Мадай подумал,  что песня ему приснилась.  Поначалу он даже воспринял
ее  как зов предков,  которые,  он  чувствовал,  уже давно поджидали его в
подземном царстве мертвых.  Но в долину снова долетел тот же напев,  Мадай
взглядом окинул заледенелые высоты,  старался найти того,  кто,  не  жалея
горла, пытался перекричать молчаливые горы.
     Всадников Мадай  увидел  высоко на  скалах,  где  проходила дорога на
Аланополис. Они двигались со стороны Грузии. Мадай проникся состраданием к
людям,  которых зима врасплох застала на  перевалах,  и  они,  промерзшие,
теперь спешили спуститься вниз, к теплым саклям города.
     - Не надо спешить,  -  негромко,  зная, что его все равно не услышат,
сказал Мадай. - В Аланополис вы доберетесь только завтра, к заходу солнца,
не ранее.  Лучше сойти с  коней и осторожно пробить перед собой оледенелый
снег,  обойти Выступ погибшего тура.  Разве  сверху не  видно,  что  Хвост
еминежа навострил свою гранитную чешую?
     Мадай вспомнил,  как несколько лет назад молодой тур не  удержался на
покрытой гололедом скале и  по желобку между утесами скатился вниз и упал,
распоров бок  о  Хвост  еминежа -  высокий гранитный столб,  острым копьем
торчавший внизу,  под скалистой стеной.  Тур достался Аримасе.  Она первой
его увидела, побежала на речку и волоком притащила тушу к сакле.
     Не отводя глаз от вершины, Мадай непроизвольно уперся ногами в снег -
будто помогал путникам удержаться на скользком утесе. И тут он увидел, как
у последнего оступилась и заскользила лошадь. Всадник пытался удержать ее,
но она,  цепляясь копытами о наледь,  неумолимо приближалась к обрыву. Уже
на  самом краю,  взмахнув руками,  всадник прыгнул с  лошади,  но  тоже не
удержался и покатился вниз. Он пытался зацепиться за скользкие выступы, но
не сумел -  лошадь,  а  следом за нею и всадник,  камнем полетели на Хвост
еминежа.
     Старый Мадай прикрыл ладонью глаза.
     Когда снова посмотрел туда,  где высился острый гранитный столб -  по
белому снегу  тянулся вниз  темный кровавый след,  на  берегу речки лежала
бездыханная лошадь. Всадника Мадай не увидел.
     Наверху,  почти  на  самом  краю  утеса,  оставив лошадей в  стороне,
сгрудились люди. Обнажив головы, они молча смотрели вниз. Постояв так, они
перекрестились,  надели шапки и не спеша двинулись дальше. Наплывший туман
скрыл и людей,  и речку,  и Хвост еминежа.  Стало совсем холодно,  и Мадай
покинул насиженное место, забрался в саклю.
     Вернулась Аримаса.  Уставшая,  без шапки, с растрепанными волосами, в
разодранной на боку епанче,  но возбужденная удачей, оттого и веселая. Она
с  трудом  перетащила через  порог  связанную косулю.  Подсев  к  костру и
протянув к  огню окоченевшие от холода руки,  Аримаса засмеялась и  громко
начала  рассказывать Мадаю,  как  увидела  косулю  на  тропе,  недалеко от
ловушки,  как та бросилась бежать и тут же на глазах,  нежданно-негаданно,
попала в петлю.
     - Мне захотелось,  чтобы ты попробовал свежей крови,  отец, поэтому и
решила живую притащить в саклю.  Если бы ты знал,  как я смешно боролась с
косулей,  пока не  сумела связать ей ноги.  -  Аримаса,  улыбаясь,  поверх
костра взглянула на  отца,  но  он  не разделял ее настроения и  совсем не
радовался добыче.  Мадай сидел,  понурив голову,  разглядывал свои темные,
потрескавшиеся руки. Аримаса встревожилась. - Ты не заболел, отец?
     Мадай поднял глаза и тихо произнес:
     - Нет,  Аримаса,  я  чувствую себя не хуже,  чем утром.  Меня печалит
ошибка богов -  они послали смерть человеку,  не завершившему свои дела на
земле.
     Мадай рассказал о всаднике.
     Аримаса нахмурилась и  сникла.  Лучше бы  отец не  рассказывал ей  об
этом. Без того одиноко и тоскливо в душе, хоть волком вой. И завыла бы. Да
что толку в том, все равно никто не услышит.
     Но Мадай понял ее совсем по-другому.
     - Знаю,  что ты  устала,  Аримаса.  Но  пока светло,  надо похоронить
человека,  оттащить труп к скалам и забросать камнями.  Грех ляжет на нас,
если звери растерзают его в нашем ущелье.  Возьми коня,  попону - так тебе
легче будет,  -  Мадай виновато посмотрел в глаза дочери. Был бы покрепче,
не ждал Аримасу,  управился бы сам.  - Если останутся силы, может, сумеешь
приволочь к сакле его лошадь? Не пропадать же мясу.
     Аримаса молча кивнула головой,  еще немного посидела у костра,  потом
решительно встала,  бросила коню на спину попону,  упряжные ремни и вывела
его из сакли.
     Аримаса шла  к  Хвосту  еминежа,  и  мучительная грусть все  больше и
больше овладевала ею.  Не оттого,  что тот человек погиб в ущелье.  Такова
воля богов -  они  решили позвать к  себе его  душу.  Аримаса жалела себя.
Слишком тяжело ей без людей.  Так тяжело,  что сил больше нет.  Если бы не
отец,  сейчас бы села верхом на гнедого и поехала куда глаза глядят. Может
быть, и приютили бы ее люди, не вековать же одной.
     У речки Аримаса увидела лошадь. Она растянулась на снегу у земерзшего
русла,  спиной уперлась в  торчавшее бревно,  занесенное сюда  лавиной еще
прошлой весной.
     Всадника Аримаса нашла не  сразу.  Наполовину утонувший в  снегу,  он
лежал  недалеко от  острого гранитного столба.  Рука  его  как-то  странно
выглядывала из снега, словно человек этот видел Аримасу и звал к себе.
     Аримаса подошла ближе,  забросила гнедому на спину повод и  присела у
засыпанных снегом ног  всадника.  Лицо  его,  с  густыми бровями,  коротко
подстриженной бородой и  пышными усами,  было таким непривычно белым,  что
Аримаса удивилась -  такого она  никогда не  видела.  Лоб  и  щеки  плотно
обтягивал темный капюшон,  подбитый изнутри мехом,  а по краям -  расшитый
серебром.  Такой  же  узор  Аримаса  заметила и  на  его  кафтане.  Из-под
раскрытого ворота  выглядывала украшенная золотым шитьем  красная шелковая
рубаха.
     - Богатый.   Наверное,   какой-нибудь  князь,  -  вслух  предположила
Аримаса. - Может быть, боги мне разрешат забрать одежду? Теперь она ему не
нужна, похоронить можно и в попоне. Вернуться в саклю, спросить отца?
     Аримаса встала,  еще раз взглянула на лицо всадника и  насторожилась.
Показалось, будто дрогнуло что-то или тень пробежала по щекам. Наклонилась
и,  притронувшись рукой к его губам,  почувствовала тепло. Да и усы слегка
заиндевели! Значит, дышит? Жив?
     Аримаса присела,  сильнее расстегнула ворот кафтана,  приложила ухо к
белой  груди  всадника -  услышала несильные,  но  достаточно четкие удары
сердца.
     - Как же это я сразу не догадалась потрогать рукой?  - упрекнула себя
Аримаса. - Жив! Радость-то какая!
     Аримаса вскочила на ноги, сняла с гнедого попону, расстелила на снегу
и  перетащила на  нее непослушное,  почти безжизненное тело.  Носок левого
сапога был разодран в  клочья и  заледенел в  крови.  Осторожно,  чтобы не
потревожить ногу, она связала концы попоны, пристегнула длинными ремнями к
гнедому и потихоньку повезла к сакле.
     - Отец, он жив! - с порога крикнула Аримаса. - Подбрось дров в огонь.
     Мадай удивленно поднял голову - разве можно свалиться с такой скалы и
остаться живым,  -  он кинулся помогать Аримасе,  но закашлялся и отошел в
сторону. Успокоившись, сказал:
     - Близко к костру не клади, пускай привыкнет к теплу.
     Аримаса  развязала попону,  наклонилась над  раненым,  сняла  с  усов
намерзшие льдинки.
     - Посмотри, отец, какой он красивый. Наверное, из знатного рода.
     Мадай опустился на колени рядом с Аримасой. Расстегнул раненому ворот
рубахи, приложил к груди свою сухую руку.
     - Совсем холодный. Молодой, может, отойдет? Или нет?
     - Что  же  делать?  -  бросила на  отца испуганный взгляд Аримаса.  -
Придумай что-нибудь, отец. Ты же все знаешь.
     - Не все,  дочь моя.  Не все.  Я  в  горы ходил в одиночку,  людей не
видел.  Вот мать твоя,  хоть и молодая была,  много знала.  Перед тем, как
тебе  появиться  на  свет,  со  мной  случилось несчастье.  На  леднике  я
провалился в расщелину.  Выбраться -  выбрался,  а дойти до селения сил не
хватило.  Присел под сосной и уснул.  Меня подобрали охотники и принесли в
саклю.  Мать твоя тоже не  велела сразу к  огню подносить,  чтобы к  теплу
привык.  Потом  нагрела  войлок,  медвежью  шкуру,  раздела  меня  и  сама
обнажилась,  и  закуталась со мною в  мех.  Своим теплом и  отогрела.  Как
видишь - до сих пор живу.
     Аримаса смутилась.
     - Спасти человека -  все  равно,  что  в  полуночный час осветить его
солнцем,  -  понял  Аримасу Мадай.  -  Нечистого здесь нет.  Солнце всегда
благородно. Даже если оно заглянет в навозную яму, и тогда не осквернится.
Вспомни весну. Чем больше по велению Хырт-Хурона солнце прогревает мокрую,
грязную землю,  тем быстрее растут травы. Человек потому и существует, что
носит в себе божественное тепло.  И поделиться им с другим человеком - для
обоих радость.
     Аримасе хотелось помочь попавшему в беду человеку.  Корила себя,  что
не научилась обращаться с больными.  Когда люди жили рядом, нужды в том не
было.   Сама  она  никогда  не  болела,  да  и  отцу  особого  лечения  не
требовалось, а старость - даже боги остановить не в силах.
     Аримаса подошла к костру,  подбросила  в  огонь  поленьев,  вернулась
назад  и  опять  присела у изголовья больного.  Но сидеть просто так,  без
дела,  ей было трудно,  не хватало терпения. Чтобы чем-то занять себя, она
взяла  гнедого,  сходила  с  ним  к  речке,  к  Хвосту  еминежа.  Случайно
обнаружила присыпанный снегом,  оторвавшийся от седла хурджин.  В нем были
лепешки, сыр, плащ, книга, похожая на ту, которую она видела у священника,
у отца Павла,  жившего в маленькой церквушке в центре селения.  Сама она в
церкви бывала редко.  Хоть и крестили ее в детстве,  но со старой верой не
разлучили.  Как и отец,  Аримаса больше надеялась на Апсаты, бога, который
покровительствует охотникам.
     Аримаса приволокла к сакле погибшую лошадь.  Но рубить мясо не стала,
отложила на завтра, поспешила в саклю к больному.
     У костра,  на вбитых в землю жердях, уже прогревался толстый войлок и
две медвежьи шкуры. Мадай сидел у ног больного, тряпицей обвязывал рану на
ноге.
     - Много крови потерял,  - Мадай печально взглянул на вошедшую дочь. -
Не пойму, чем он разодрал себе ногу. То ли о камень, то ли еще обо что.
     Аримаса присела сбоку.
     - Готовь постель, раздевай его и укладывай, - поторопил Мадай. - Пора
уж.
     Расстелив рядом с костром горячую полсть,  а поверх - медвежью шкуру,
Аримаса затащила на нее больного, раздела его.
     Решительно сбросив с себя одежды, она легла рядом и, укрывшись, тесно
прижалась  грудью  к  чужому  мускулистому  телу.  Сначала  Аримасу  пугал
исходивший от него колючий холод. Но, согревшись под горячим мехом, вскоре
перестала чувствовать чужим незнакомого ей человека.  Наоборот, захотелось
заслонить его собою от смерти,  чтобы душа его осталась здесь, не отлетела
в вечное царство мертвых.
     Может, никому смерть не принесла столько страданий, как ей. На глазах
погиб почти весь ее род.  Скоро исполнится год,  как она,  кроме отца,  не
видела ни одного человека.  И  теперь,  когда в  сакле появился попавший в
беду мужчина, всем сердцем надеялась, что боги будут к ней справедливы, не
допустят еще одной смерти.  Сравнивая свою жизнь до  лавины и  после,  она
пришла к немудреному выводу:  если у человека есть счастье, то оно есть, и
ему всегда хватает - и мяса, и хлеба, и одежды, и тепла. А нет счастья - и
жизнь становится обременительной.
     Дремота овладела Аримасой.  Засыпая,  она  попросила Хырт-Хурона дать
этому мужчине хоть самую маленькую частицу тепла от своего жаркого солнца.
     - Пусть его дорога будет длинной и счастливой, - прошептала Аримаса и
погрузилась в сон.
     И  не слышала дочь старого Мадая,  что бог огня и солнца,  повелитель
судеб людских,  источник всех благ и  радостей,  внял ее молитве,  продлил
жизнь человеку, которого она согрела своим телом.
     Мужчина  очнулся.  Сильнее  забилось  его  сердце,  весенним родником
всколыхнулась молодая кровь и быстрее побежала по жилам.
     Голова была еще туманной, но сознание возвращалось. Почувствовав себя
в  объятиях женщины,  он попытался вспомнить,  как попал к ней.  Ничего не
сообразив,  приподнял свою непривычно отяжелевшую руку,  провел ладонью по
гладкой,  бархатистой спине  обнявшей его  женщины.  Хотел  лечь  удобнее,
освободить затекшую ногу, но, едва пошевелил ею - острая боль пронзила все
тело,  сдавила голову,  и мужчина снова потерял сознание. Но сердце его не
остановилось, продолжало уверенно биться.
     Они еще долго лежали,  обнявшись.  И  только глубокой ночью к мужчине
снова начало возвращаться сознание.  Он  застонал,  и  Аримаса проснулась.
Грудь  ее  стала  совсем  мокрой и  скользила по  его  напряженному,  чуть
вздрагивающему телу.  Где-то  между ними накапливалась вода,  и  стоило ей
чуть пошевелиться,  вода быстрым ручейком стекала по  ее  животу на густой
медвежий мех.
     Осторожно,  чтобы не  потревожить мужчину,  Аримаса выкатилась из-под
медвежьей шкуры, оделась и села у него в изголовье.
     Проснулся Мадай,  встал, подбросил в костер дров и, кряхтя, опустился
около дочери.
     - Ну как? - спросил Аримасу.
     - Он весь мокрый.
     - Это хорошо. Хворь из него выходит.
     Мужчина опять застонал и открыл глаза.
     Он  посмотрел на  старика,  потом перевел взгляд на женщину,  пытался
понять,  кто эти люди,  которые сидят перед ним. У него слегка кружилось в
голове,  и потому казалось,  что лица старика и женщины, тускло освещенные
красноватым мигающим пламенем костра,  плавают в покрытой рябью мутноватой
воде.  Временами они  виделись ему  такими расплывчатыми,  что он  начинал
сомневаться -  в  самом ли деле этот старик и эта женщина сидят подле него
или они грезятся ему.
     Он снова прикрыл глаза.  Кружиться в  голове перестало,  и  он тут же
вспомнил все, что произошло с ним на обледенелом утесе.
     Сознание, наверное, он потерял сразу, как только свалился с кручи. На
что он упал? На снег? На мерзлую землю?
     Чем  больше он  осознавал случившееся,  тем сильнее чувствовал боль в
своем теле.  Будто его побили палками.  Или камнями.  В древней Иудее, как
сказано в Библии,  неверных жен приговаривали к смерти, к побитию камнями.
Ему хотелось улыбнуться своему нелепому сравнению,  но  он  не сумел этого
сделать.  Сил не было.  Тело его горело.  Порой казалось, что в утробу ему
поставили жаровню с  углями.  Во  рту  стало  так  сухо,  что  трудно было
пошевелить языком
     Ему хотелось пить,  но ни старик, ни женщина не догадывались поднести
хотя бы глоток воды.  Он пошевелил губами, попросил пить, но голоса своего
не услышал. Сухое горло не издало ни одного звука.
     Он испугался, что эти люди, если даже он и наберется сил, заговорит с
ними -  хоть по-русски,  хоть по-грузински -  не  поймут его.  Они ведь не
грузины.  Последнее грузинское селение отряд миновал еще  два  дня  назад.
Там,  в  селении,  крестьяне угощали ратников горячей бараниной и  сыром и
говорили, что впереди, за перевалом, грузинов уже нет, там живут аланы. Он
не знал языка аланов, хотя в Тифлисе, при царском дворе, их было много. Он
заучил всего несколько аланских слов,  но сейчас и они не приходили ему на
память.
     И тут он вспомнил,  как посол царицы Тамары заверял князя Юрия, что в
Алании переводчик не  понадобится.  Почти все аланы двуязычны,  владеют не
только своим,  но и половецким языком.  Князь Юрий,  всегда сдержанный,  в
этот раз не удержался,  похвалился послу,  что и русичи,  особенно на юге,
тоже свободно изъясняются с половцами, тоже говорят на двух языках.
     Мужчина шумно,  с  присвистом и  хрипотой -  так  клокотало в  горле,
вздохнул,  открыл глаза,  посмотрел на  женщину и  еле  слышно попросил на
тюркском:
     - Суу бер ичерге - дай воды попить.
     Женщина задумалась на мгновение,  мельком взглянула на старика, и тут
же ответила:
     - Я согрею тебе молока,  -  улыбаясь,  она ладонью вытерла его мокрый
лоб, ласково погладила щеки. - Полежи, я быстро.
     Мужчина хотел  повернуться на  бок,  но  тут  же  сморщился от  боли,
застонал и закрыл глаза.
     Аримаса  налила  молока  из  большого  кувшина  в  маленькую корчагу,
поставила к углям.
     Боль  прошла,  и  мужчина снова поднял веки.  Мадай наклонился ниже и
тихо спросил:
     - Ты кто?
     - Я русич, Игнатием зовут...
     И еще что-то произнес раненый, но то ли старик не расслышал последних
слов, то ли просто не понял их, однако согласно кивнул головой.
     - Аримаса,  его  зовут Русич,  -  сказал Мадай,  когда дочь  принесла
молоко. - Ты без нужды не тревожь его. Пусть сил набирается.
     Аримаса приподняла Русичу голову и поднесла ко рту корчагу с молоком.
     Утром ему стало легче.  Аримаса не  скрывала своей радости,  зарезала
косулю,  напоила его горячей кровью. Потом сварила почти половину туши, по
нескольку раз на день садилась рядом с Русичем, поила его жирным бульоном,
выбирала самые лучшие кусочки мяса,  кормила с рук. Она, повеселевшая, без
умолку рассказывала,  как научилась охотиться,  бить зверя,  добывать пищу
для  себя и  своего отца,  старого Мадая,  при  этом постоянно улыбалась и
ласково смотрела на Русича.
     День ото дня он набирался сил,  но нога продолжала болеть.  Временами
Русичу казалось,  что рана заживает,  боль начинает исчезать, но потом она
снова усиливалась, мучила его ночами.
     Русич  чувствовал  неловкость  от   своей  беспомощности.   Наверное,
беспомощность эта и напомнила ему князя Михалка,  которого шестнадцать лет
назад довелось встречать в  Москве,  на границе Суздальской и Черниговской
земли.  Князь Михалко находился тогда почти в таком же состоянии: <Вышедшю
же из Чернигова Михалкови и уя и болезнь велика на Свине.  И възложивше на
носилице несяхуть токмо ле жива...>
     Это было год спустя после убийства Андрея Боголюбского.  Михалко ехал
во Владимир, чтобы еще раз попытаться завладеть великокняжеским столом. Но
если год назад,  после похорон Андрея,  он надеялся только на свои силы да
право старшего сына Долгорукого,  то теперь жители Владимира,  недовольные
правлением Ростиславичей,  сами направили к нему послов: <Ты старший между
братьями, - передали послы волю горожан, - приходи к нам во Владимир; если
ростовцы  и  суздальцы  задумают  что-нибудь  на  нас  за  тебя,  то будем
управляться с ними как бог даст и святая Богородица>.
     Позвать  Михалка  их  принудила  ненависть ростовских бояр  к  городу
Владимиру,  населенному простолюдинами,  зарабатывавшими себе пропитание и
порты на строительстве дворцов и церквей, которое вел Боголюбский.
     Ростовцы и  суздальцы,  после  смерти Андрея,  захотели свою  правоту
поставить, сказали: <Как нам любо, так и сделаем: Владимир - пригород наш.
Если захотим, пожжем Владимир или пошлем туда посадника: те бо суть холопи
наши каменосечцы и  древоделы и орачи>.  И хотя владимирцам все же удалось
отвергнуть  притязания  старших  городов,   перенесших  к  себе  в  Ростов
великокняжеский престол, и отказаться от посадника - вместо него приняли у
себя младшего брата Ростиславичей, Ярополка, - но положение их от этого не
улучшилось.  Ростиславичи - князья молодые, во всем следовали воле бояр. А
те  поучали их больше брать с  владимирцев взяток и  судебных взысков.  Не
только  простолюдины терпел