как
отнять жизнь у Черного уха.
     Вспомнив Аримасу, Сахира громко зарыдала и крикнула зятю:
     - Убей его, Саурон!
     Женщины дружно поддержали Сахиру.
     Хомуня вытащил из ножен свою саблю и протянул Саурону. Саурон не взял
ее. Он медленно подошел к Черному уху, схватил его за бороду, чуть потянул
вверх. Плюнув ему в глаза, вернулся к вождю.
     - Бабахан,  пусть эти шестеро,  -  Саурон указал на  стоявших рядом с
Черным  ухом  связанных  вместе  людей,  у  которых  оказались  спрятанные
кинжалы, - столкнут его в пропасть и он разобьется о камни. Ночью тело его
растерзают дикие звери,  и душа этого убийцы никогда не найдет успокоения,
ее не примут ни боги, ни демоны.
     Люди одобрительно зашумели, всем понравилось решение Саурона.
     - Пусть  будет  так,   -  сказал  Бабахан  и  повернулся  к  шестерым
пленникам. - Столкните его в пропасть, - приказал он.
     Бывшие соратники, выпятив вперед грудь, начали теснить своего вождя к
краю обрыва. Черное ухо яростно бил кулаками по их лицам, толкал их, а сам
медленно отступал назад.  Уже  падая,  он  дико взвыл,  ухватил за  волосы
особенно  ретивого  и  увлек  за  собой.  Остальные тоже,  связанные одним
ремнем, не удержались, полетели вниз.
     Толпа засмеялась, такой неожиданный исход борьбы связанных грабителей
со своим вожаком устраивал всех.
     Бабахан повернулся к оставшимся пленникам.
     - Всем остальным я дарую жизнь.  Вас отведут в верховья Куфиса,  и за
стадо  баранов продадут в  рабство князю  Пазару.  Он  строит  себе  новую
крепость, и без ваших крепких рук там не обойтись.
     Вождь приказал женщинам собрать одежду пленников и  поделить ее между
собой.
     Лишь после этого Хомуня решился обратиться к нему с просьбой.
     - Бабахан,  присмотрись к тому юноше,  с кудрявыми рыжими волосами. Я
уверен,  он  не  по  своей воле появился в  шайке Черного уха.  Человек он
честный и добрый.  Прости его и отправь к Омару Тайфуру или забери к себе.
Зовут его Аристин. В трудную минуту, когда я остался без оружия и вынужден
был бежать, он принес мне кинжал.
     Бабахан недовольно поморщился.
     - Не в моих правилах жалеть человека, который пришел со злом. Если бы
боги не  отвернулись от  Черного уха,  то  и  юноша этот,  не задумываясь,
отрубил бы нам с тобой головы.
     - И все-таки,  -  настаивал Хомуня,  -  я прошу тебя,  Бабахан,  будь
милосерден. Не все люди на добро отвечают злом. Я верю Аристину.
     Вождь подозвал Савката, приказал отвязать и привести молодого раба.
     - Тебя зовут Аристин? - спросил Бабахан.
     Раб,  выпучив испуганные глаза,  стоял  перед  вождем и  молча хлопал
рыжими ресницами.
     Хомуня  повторил  вопрос  Бабахана  по-гречески.  Аристин  улыбнулся,
радостно закивал головой.
     - Он что, не понимает нашего языка? - спросил Бабахан. - Кто он?
     - Эллин, - ответил Хомуня.
     Бабахан снова нахмурился.  Эллинов он не любил.  Кроме отца Димитрия,
демонстративно ни с кем из них даже не разговаривал.  Искренне считал, что
эллины и их бог повинны были в гибели селения под снежной лавиной.
     - Переведи Аристину,  что он  как был рабом,  так и  останется им  до
конца дней своих.  - Бабахан подождал, пока Хомуня закончит перевод, и, не
заметив ни радости,  ни огорчения на лице юноши,  добавил:  -  Я  дарю его
тебе, Хомуня. Отныне - ты его господин. Так и скажи своему эллину.
     Аристин, услышав решение вождя, радостно засмеялся, стал перед ним на
колени, поклонился до самой земли, потом быстро вскочил и, улыбаясь припал
губами к сандалии Хомуни.
     - Раб,  он и есть раб,  -  презрительно усмехнулся Бабахан, плюнул на
Аристина и направил лошадь к селению. Потом, обернувшись к Хомуне, сказал:
- Я  не приглашаю твоего раба в саклю.  Пусть сидит где-нибудь рядом,  под
стеной, и спит под звездами. Там же и корми его.
     Аристин захлопал ресницами,  не  понимая,  чем  он  не  угодил  этому
могущественному старцу.
     Через неделю в селение приехал Анфаны и сообщил, что Омар Тайфур ушел
с караваном за перевал, Кюрджи делает вид, что ничего не произошло. Игумен
просит Саурона приехать, повидаться хочет.
     - Передай игумену,  Анфаны,  что Саурон еще не вернулся от Пазара.  Я
его жду только завтра к полудню.  Отдохнет ночь,  а утром вместе с солнцем
прибудет в город.
     Хомуня, едва услышав, что купец покинул пределы Алании, почувствовал,
как дрогнуло сердце. Как ни старался, Хомуня не мог сдержать своих чувств,
они неожиданно хлынули наружу.  Забывшись,  он вслух прошептал благодарные
слова Одигитрии и перекрестился, хотя в последние дни избегал этого делать
в  присутствии Бабахана,  чтобы не будить в нем ненависть к Христу,  чтобы
неприязнь язычника к  чуждой вере не отразилась на его добрых отношениях с
вождем. Хомуня понял, что именно теперь наступило время его возвращения на
русскую землю.  Он переживал тревожную радость и  не видел больше преград,
способных помешать отъезду.
     Бабахан,   услышав  шепот  Хомуни,   взглянул  на  него  и  поразился
необычному состоянию,  которое  овладело  гостем.  Прикрыв  глаза,  Хомуня
дрожащими пальцами быстро  перебирал складки  своей  одежды,  будто  искал
что-то, крестился, потом снова нетерпеливо и бессмысленно теребил одежду.
     - Что с тобой, Хомуня? - спросил Бабахан.
     Хомуня, очнувшись, смутился, но тут же овладел собой.
     - Прости,  Бабахан.  Разволновался я.  Спасибо,  что ты приютил меня.
Никогда  я  не  забуду твоей доброты.  И хочу сегодня же выехать к себе на
родину,  к своему племени.  Ты разреши мне воспользоваться тем, что Анфаны
возвращается в город,  и ехать вместе с ним, - не дожидаясь ответа, Хомуня
повернулся к Анфаны. - Ты мне поможешь найти игумена, того русича? Мне так
захотелось увидеть его перед дальней дорогой, хотя бы словом обмолвиться с
ним.
     - Я тебя понимаю,  Хомуня, но не надо так торопиться, - сказал вождь.
- Дорога окажется трудной,  если к  ней как следует не  подготовишься,  не
услышишь прощального слова близкого человека.  Я  сам подберу тебе и  рабу
твоему хороших коней,  оружие. А сейчас поезжай с Анфаны, повидай игумена.
- Бабахан улыбнулся и  добавил:  -  Тебе  обязательно надо сейчас поехать,
хоть  один  раз  сделать  так,   как  самому  захотелось.   Без  этого  не
почувствуешь себя свободным человеком.  И побыстрее возвращайся, Хомуня, я
буду ждать.
     В пути Хомуня постоянно торопил Анфаны,  просил ехать быстрее. Но тот
медлил, все поглядывал на лошадь Аристина и покачивал головой. Привыкшая к
неспешному  движению  в  караване,   она  все  чаще  и  чаще  спотыкалась,
останавливалась на крутых подъемах. Анфаны не выдержал, соскочил с седла и
заглянул в зубы быстро уставшей лошади.
     - Эта  кобыла родилась в  один  день  с  твоей  матерью,  Аристин,  -
засмеялся Анфаны.
     Аристин ничего не понял, лишь пожал плечами.
     Пришлось почаще делать привалы.  Хомуня нервничал,  ругал себя за то,
что не  попросил для Аристина хорошего коня,  такого же  выносливого,  как
Сырма.  Только теперь он  убедился,  насколько прав Бабахан -  без крепких
лошадей в далекий и опасный путь отправляться рискованно.
     Однако плохо ли, хорошо ли, но добрались они благополучно. Как только
впереди показались городские стены,  Анфаны  перестал заботиться о  старой
кобыле Аристина, пустил своего жеребца машистой рысью.


     В монастыре, куда они пришли вдвоем с Анфаны, привратник сообщил, что
игумена нет,  отец Лука отдыхает на берегу Инджик-су.  Привратник вызвался
проводить их,  но Анфаны заверил, что сам знает, где игумен любит посидеть
в одиночестве.
     Русича они увидели издали,  с  холма,  по которому сбегала к реке еле
приметная тропинка.  Он  сидел на скамейке,  вкопанной между стволами двух
высоких берез,  и смотрел на бурную, лазорево-зеленую реку. Длинные редкие
седые волосы его,  рассыпавшись по  сгорбленной спине,  ярко белели поверх
черной сутаны.  Тут же,  на скамейке,  лежали костыли,  клобук и маленькая
нераскрытая книга.
     - Ты,  Анфаны,  иди домой, - чуть заикаясь, поросил Хомуня. - Позволь
мне самому побеседовать с отцом игуменом.
     Анфаны взглянул на взволнованное покрасневшее лицо Хомуни и ему стало
жалко этого оторванного от своего племени человека.
     - Только скажи игумену о Сауроне, - напомнил он.
     Хомуня молча кивнул головой и спустился к березам.
     Сначала ему  показалось,  что  игумен разговаривает сам с  собой.  Но
когда подошел ближе и  остановился в  двух шагах позади него,  понял,  что
русич поет и при этом чуть взмахивает правой рукой. Хомуня сразу узнал это
песнопение, он разучил его еще в детстве, в церкви на Нерли, и потом часто
пел  с  отцом,  когда жили в  Новгород-Северском.  Игумен воспевал похвалу
русским князьям Борису и Глебу, ставшим жертвой междоусобной борьбы:

               Радуйтася, лукавого змия поправим,
               луча светозарна явистася,
               яко светиле озаряюща всю землю Русьскую... -

пел игумен,  и  Хомуне  чудилось,  что  он  уже стоит не на берегу шумного
Инджик-су, а на родной земле, у тихих струй Нерли.
     Хомуня  беззвучно шевелил губами,  вслед  за  игуменом повторял слова
песнопения.  Потом обошел скамейку,  стал перед русичем и  в  полный голос
пропел:

               Земля бо Руска благословися ваю кровью,
               и мощми лежаща в церкви...

     Игумен испуганно вздрогнул.
     - Кто ты, русич? - тихо спросил он.
     - Я -  Хомуня, святой отец, иду на родную землю нашу, благослови меня
перед дальней дорогой, - сказал Хомуня и опустился перед ним на колени.
     - Хомуня? - игумен побелел, кровь как-то сразу отхлынула от его лица.
Он  попытался быстро  встать,  не  глядя  потянулся к  костылям,  второпях
нечаянно столкнул их на землю.  -  Хомуня, брат мой! - воскликнул игумен и
протянул руки.
     Хомуня в  радостном возбуждении схватил их и  припал губами к бледным
ладоням.
     - Истинно так,  святой отец,  все  русичи -  братья,  истинно так,  -
беспрестанно повторял беглый раб, осыпая слезами и поцелуями руки игумена.
     - Хомуня,  ты  так похож на  отца нашего,  на Козьму.  Таким вот я  и
запомнил его,  когда последний раз виделись в Новгород-Северском. Разве ты
не узнаешь меня? Я - Игнатий.
     - Игнатий?  -  чуть не задохнулся Хомуня.  -  Игнатий?  -  пораженный
неожиданной встречей, он вскочил на ноги и тут же бросился к брату.
     Два  старых человека,  один -  как лунь,  другой -  поседевший только
наполовину,  замерли в объятиях под двумя высокими березами. У обоих глаза
наполнились слезами.  Уже  намокли  щеки  и  бороды,  но  они  еще  теснее
прижимались друг к другу. И только изредка слышалось:
     - Хомуня!
     - Игнатий, брат мой!
     - Как же это так...
     Внизу шумно пенился Инджик-су,  лазорево-зеленоватые воды  по  узкому
ущелью катились на север,  к Куфису,  чтобы вместе потом бежать дальше,  к
Тмутаракани.  На дне, увлеченные бурным потоком, глухо бились друг о друга
круглые,  отшлифованные  временем  камни.  Солнце  торопилось  к  вершинам
Мицешты. Две белых березы, притаившись, опустили тонкие ветви, тихо роняли
на землю капли своего живительного сока.
     - Хомуня!
     - Игнатий, брат мой!
     - Как же это так...
     Дажьбог остановил на мгновенье солнце.  Тяжелым красноватым шаром оно
зацепилось за  сосны,  которые  плотным  зеленым  одеялом  прикрыли  гору,
застыло на  самой вершине,  кажется,  сам  бог бросил прощальный взгляд на
теплую  долину,  на  двух  русичей,  на  двух  внуков  своих,  застывших в
объятиях.  Прошел  миг  -  и  солнце  медленно  опустилось за  гору.  Река
потемнела, прохладой затопила берег.
     - Как же так,  Хомуня,  мы еще слова сказать не успели,  а уже вечер.
Как ты попал сюда?
     - Я сбежал от своего хозяина, Омара Тайфура, Игнатий.
     - Так ты и есть тот самый беглый раб?  -  поразился Игнатий и вскинул
голову. - Помилуй меня, боже! Я чуть не погубил брата своего!
     Игнатий оглянулся.  На холме,  перед спуском к реке,  стояли люди. Он
протер уставшие глаза и узнал Вретранга и его сыновей.
     Аристин,  беспокойно  переживая  долгое  отсутствие  нового  хозяина,
постепенно заразил тревогой весь дом.  Вретранг не  выдержал и,  опасаясь,
что ему придется держать ответ перед Бабаханом,  если вдруг что случится с
гостем, отправился на поиски. К нему присоединились и сыновья.
     Русичей они нашли там же, где их оставил Анфаны, но не посмели мешать
и долго стояли на холме,  ждали.  Спустились вниз лишь тогда, когда игумен
позвал их.
     Потом они вместе шли к  дому Вретранга.  В центре -  игумен и Хомуня.
Игнатий так  и  шел  без  клобука,  с  растрепанными волосами.  Размахивая
костылями,  он снова и снова рассказывал,  как увидел брата. Если на улице
встречался  человек,   которого  хорошо  знал,  игумен  останавливал  его,
показывал Хомуню и опять повторял рассказ.


                            7. ВСЕ, ЧТО ДОЛЖНО

     Игнатий все же решился поехать к  Бабахану.  И не только потому,  что
встреча  с  Хомуней  придала силы,  заставила ослабевшее с  годами  сердце
работать  так,   что  он  чувствовал,  как  его  жилы  заново  наполняются
животворной кровью,  точно так же,  как вымерзшие за  зиму ручьи по  весне
опять превращаются в стремительные молодые потоки.
     Завидуя Хомуне,  величию его самообладания и настойчивости,  он и сам
загорался такой  же  устремленностью.  И  вместе с  тем,  у  него  хватало
мужества трезво оценить свои силы,  осознать и правоту,  и вину свою перед
Хомуней, перед всей землей русской.
     - Какая у человека цель?  - словно оправдываясь перед младшим братом,
спрашивал он.  И сам же отвечал:  -  Человеку надо жить, совершая все, что
должно,   благоразумно  выбирать  то,  что  соответствует  его  природе  и
предназначению.
     Они  сидели  вдвоем в  маленькой коморе,  в  доме  Вретранга.  Хомуня
соглашался, не возражал, однако говорил о своем.
     - Разве  человек не  должен плодиться на  той  земле,  где  жили  его
предки,  разве  русская земля не  перестанет быть  русской,  если  сыновья
покинут ее или отдадут топтать чужим коням?
     Эти слова звучали укором Игнатию, он волновался, перекладывал с места
на место свои старые костыли, сердился.
     - И я стремился на Русь.  И я собирался хоть  малую  толику  сделать,
чтобы  процветала  наша  земля.  Когда  у князя Юрия не получилась жизнь с
грузинской царицей,  я первый уговаривал его вернуться домой.  Но  не  нам
командовать  князьями,  а им - нами.  Строптив больно,  не захотел идти на
поклон к великому князю Всеволоду.


     Игнатию вспомнилось,  как  в  Константинополе,  незадолго до  свадьбы
русской княжны и  императора Алексея,  он  пришел с  князем Юрием на форум
Быка  -   главную  торговую  площадь  города,  украшенную  многочисленными
античными статуями.  Было раннее утро,  жара еще не наступила,  и  площадь
была такой многолюдной, что походила на переполненный улей.
     Удивительно то, что в этом-то столпотворении и довелось им нос к носу
столкнуться с русскими послами,  которые привезли в Константинополь княжну
Евфимию.  Среди послов оказались люди,  которые хорошо, еще по Новгороду и
Владимиру,  были знакомы с князем. Признав его, послы бросились в обнимку.
Но князь Юрий гордо -  обиженный на всех -  поднял голову,  отстранился от
русских людей и, приказав Игнатию не задерживаться, ушел прочь.
     После  той  встречи Игнатий еще  долго жалел,  что  послушался князя.
Может,  давно бы  на Русь возвратился?  Но тогда не узнал бы Аримасы и  не
было бы у него Саурона.
     Игнатий задумался.  И Хомуня не стал мешать ему. Он понимал, что надо
бы  сменить разговор,  чтобы отвлечь брата от  тягостных мыслей.  Но разве
сумеешь думать об одном,  а говорить другое?  Ему и самому тяжело.  Пройти
через годы  скитаний,  обрести,  наконец,  родного человека и  тут  же  по
собственной воле потерять его. Это какие силы нужны, чтобы сделать такое?
     - Прости меня,  Игнатий.  Не хотел тебе причинить боль. Я совсем не о
том говорю,  чтобы ты немедля на Русь собирался.  Наоборот, себя оправдать
хочу. Ведь не дело, что мы, родные братья, всяк своей жизнью жить будем. И
куда тебе ехать? Здесь сын у тебя, внуки.
     - Вот-вот,  -  подхватил Игнатий.  -  Сын,  внуки. А вижу я их, детей
своих?
     - Так  в  том не  они виноваты,  Игнатий,  -  попытался вразумить его
Хомуня.  -  Не они.  Ты в монахи постригся, ушел от мирских дел не потому,
чтобы быть ближе к  богу.  Ты через бога хотел постоянно общаться с  душой
Аримасы.  А  не получилось того.  И  ты сам об этом знаешь,  да признаться
боишься.  Потому ты к  Вретрангу и  тянешься,  что детей у него полон дом.
Сразу двумя дорогами хочешь идти,  брат. А они разные. Вот и ступил на ту,
которая ближе.  Тебе кажется,  что  ты  всю жизнь подле Аримасы прожил,  а
здесь только прах ее.  Душа ее там,  у Бабахана.  Не с тобой,  а с сыном и
внуками. Не они, а ты отделился от них.
     Эти слова больно ударили Игнатия. Он сидел сгорбившись, а тут - резко
выпрямился,  вскинул  руки,  словно  пытался  ими  защититься  от  Хомуни,
нечаянно зацепил костыли -  и  они  загремели,  столкнули кувшин с  вином,
который нетронутым так  и  стоял  с  самого  утра.  Разбился кувшин,  вино
разлилось по  полу.  Хомуня даже  растерялся,  не  тронулся с  места и  не
отводил глаз от Игнатия.  Кровь отлила от лица брата,  побелел он,  руками
уцепился за  ворот.  Потом Хомуня бросился было,  хотел помочь расстегнуть
сутану, но Игнатий не дал, отстранил руки.
     - Твоя правда,  Хомуня.  Я давно чувствовал это.  Когда стал получать
вести о  внуках.  Все хотел ступить на другую дорогу,  о которой ты сейчас
говорил мне, да не решался. А она, дорога эта, с каждым годом все дальше и
дальше от  меня уходит,  так что на  моих костылях до нее и  не добраться.
Человек-то,  Хомуня,  оказывается,  каждый день  должен обладать мужеством
желать лишь того,  что ему на  самом деле нужно.  Видно,  мужества этого у
меня и не хватало.
     Хомуня улыбнулся,  подвинул свою  скамейку ближе к  Игнатию,  положил
руку ему на плечо, спросил, хитро подмигнув брату:
     - Ты сколько в этом городе живешь безвыездно?
     - Я же рассказывал тебе, как привез умирающую Аримасу.
     - А птиц у вас здесь всегда было много, как этим летом?
     Игнатий пожал плечами.
     - Я не присматривался,  но,  по-моему,  всегда.  Не пойму,  к чему ты
клонишь.
     - А  ты видел хоть раз в жизни мертвую птицу в городе?  Не убитую,  а
умершую.
     - Не видел. Где же они умирают?
     - Я  тоже не знаю,  Игнатий.  Наверное,  улетают куда-нибудь в  горы,
глухие места. Подумай, даже они, хотя силы уже покидают их, поступают так,
как  им  предопределено природой.  Недаром говорят,  что  лучше на  родине
костьми лечь, чем на чужбине быть в почете.
     Игнатий тяжело вздохнул.
     - Горько мне,  Хомуня.  Хоть  облюбовал я  себе место подле Аримасы и
завещал об  этом братии своей,  но все же больно,  что не в  русской земле
покоиться будут кости мои.
     Хомуня расстегнул рубаху, снял с шеи энколпион, поцеловал изображение
Одигитрии с младенцем, протянул крест Игнатию.
     - Возьми,  брат.  В  нем кусочек земли и сухая травинка.  Еще там,  в
Боголюбове,  отец надоумил взять их с собой. Хоть и кроха, а все же родная
земля,  -  Игнатий  вскинул  руки,  отстранил энколпион с  русской землей,
слишком щедрым показался подарок брата.  - Бери, бери, - настоял Хомуня. -
У  меня скоро вся Русь в руках будет,  прах мой растворится в земле ее.  А
крест,  что ж,  попрошу -  мне Ботар сделает не хуже этого.  А ты освятишь
его.
     В тот день и надумал Игнатий поехать к Бабахану, пожить там до весны.
Его  преосвященство  епископ  Феодор  разгневался,   когда  игумен  пришел
испросить на  то  разрешение.  Но  все же согласие дал,  высказал при этом
надежду, что игумену удастся вернуть племя Бабахана к вере православной. К
концу беседы он  так  загорелся этой идеей,  что  даже позв