век и скрылся за крупом лошади.
     Хомуня подошел ближе  и  увидел Прокопия.  Тот  старательно,  щеткой,
чистил кобылу, длинноногую, серую в мушках, или, как говорят дружинники, в
горчице,  -  в  мелких крапинах,  какие появляются на боках,  когда лошадь
начинает стареть.  От самой бабки до колена задняя левая нога кобылы почти
сплошь была покрыта темной шерстью,  словно надели на  нее  меховой старый
чулок.  И  еще  одна  примета бросилась в  глаза:  левое  ухо  лошади было
наполовину отрезано -  то  ли  след былых сражений,  то  ли отсекли ухо по
какой другой причине.
     Увидев Хомуню, Прокопий выпрямился, подмигнул ему.
     - Хорошо, что пришел, Хомуня. А то я совсем замаялся. Поможешь мне?
     Хомуня уставил на  Прокопия широко открытые голубые глаза,  не  знал,
что ответить.  Он не против помочь,  но сначала хотелось бы увидеть своего
коня. Неуверенно потоптавшись, Хомуня отступил в сторону, оглядел стоявших
рядом лошадей, опустился на корточки, зачем-то заглянул им под ноги.
     - Ты чего ищешь?
     Хомуня поднялся, подошел ближе.
     - А где мой конь, Прокопий? Отец сказал, что ты мне покажешь его.
     - Вот он,  перед тобой.  Готовлю к завтрашнему дню. - Прокопий достал
из кармана кусок хлеба,  протянул Хомуне.  -  Возьми, покорми Серую, пусть
привыкает к тебе.
     Хомуня  взял  у  Прокопия хлеб,  но  не  спешил  отдать  его  лошади,
разочарованно смотрел на  кобылу,  на  ее  не такую уж густую и  совсем не
длинную гриву, как ему представлялось.
     Кобыла словно догадалась,  что  люди  заговорили о  ней,  переступила
ногами  и  повернула голову,  будто  давала Хомуне возможность рассмотреть
себя  лучше,  чтобы  понравиться новому  маленькому хозяину.  Почувствовав
острый запах кисловатого хлеба, она потянулась к нему мордой.
     Хомуня испуганно отдернул руку.  Лошадь недовольно фыркнула, опустила
голову,  всем  видом показывая,  что  обиделась.  Потом опять потянулась к
хлебу.
     Хомуня  увидел  ее  темные,  с  фиолетовым отливом,  немного грустные
глаза,  и ему показалось,  что лошадь смотрит на него укоризненно.  Хомуне
жалко  стало Серую.  Он  неуверенно и  боязливо протянул ей  хлеб.  Кобыла
зашевелила ноздрями,  чуть оттопырила большие черно-красные губы, крупными
желтоватыми зубами  попыталась достать  душистый ломоть.  Хомуня  опасливо
отдергивал руку, пока, наконец, не осмелился вложить хлеб в ее приоткрытый
рот.
     - Молодец!  -  похвалил Прокопий.  -  Там,  на  солнце,  сушится  еще
кусочек, принеси ей.
     Хомуня кинулся к воротам,  в самом углу,  на лопушке, нашел небольшой
ломоть мокрого,  слегка заплесневелого хлеба и вернулся к Серой.  Прокопий
показал,  как на  раскрытой ладошке,  не  опасаясь за свою руку,  подавать
лошади лакомство.
     Теперь у Хомуни все получилось быстрее и спокойнее.  Преодолев страх,
он погладил кобыле храп,  потом маленькой ладошкой прикоснулся к ее груди.
Серая ткнулась мокрыми, теплыми губами в шею Хомуне, отчего он вздрогнул и
отдернулся. Но кобыла не сделала больно, только пощекотала за ухом. Хомуня
рассмеялся и  благодарно посмотрел на  Прокопия.  В  эту минуту он  уже не
только смирился,  что лошадь оказалась не  такой,  какой представлял ее  в
своем воображении, но и успел полюбить. И когда Прокопий спросил, нравится
ли  ему  Серая,  Хомуня радостно кивнул.  Теперь она  была для  него самой
лучшей лошадью на  свете и  ни  на  какую другую он  не  согласился бы  ее
променять.
     Солнце клонилось к  закату,  когда они с  Прокопием закончили чистить
Серую.  Посвежевшая,  она  уткнулась в  ясли  и  только  изредка поднимала
голову, посматривала на Хомуню и Прокопия.
     - Ты иди, а то мать, наверное, заждалась, ищет уже, - сказал Прокопий
и проводил своего помощника к воротам. - Ступай, ступай побыстрее.
     Хомуня вприпрыжку бежал  через сад,  мимо  часовни,  радовался жизни,
хорошему дню,  а главное - необыкновенной лошади, которую ему подарил отец
к завтрашним постригам,  радовался тому, что его, наконец, скоро причислят
к мужчинам, и у него будет не только собственная лошадь, но и свой, хотя и
маленький, меч и настоящее седло, обещанные Прокопием.
     Хомуня  свернул  за  угол  часовни  и  нечаянно налетел на  огромного
человека,  ударил его головой.  Охнув,  тот чуть присел от неожиданности и
тут же накрыл Хомуню то ли плащом,  то ли мантией,  крепко, обеими руками,
прижал его голову к себе,  так, что трудно было дышать. Пытаясь вырваться,
Хомуня яростно колотил своего мучителя по животу.
     - Ага! Попался, пардус этакий! Признавайся, разбойник, что утворил на
сей раз?
     Хомуня узнал грозный голос князя Андрея, испугался, перестал молотить
его кулачками - и князь сразу отпустил пленника, слегка отстранил от себя.
     Вытирая рукавом взмокший от  напряжения лоб,  Хомуня  подумывал,  как
быстрее  убежать  от  князя,  но,  увидав  его  доброе  улыбающееся  лицо,
успокоился.
     - К маме хочу, - насупившись ответил он.
     - Вот те на!  Чуть князя с ног не сбил и на него же обиделся, - князь
опустился на  корточки,  пристально посмотрел Хомуне  в  глаза.  -  А  еще
собираешься стать моим отроком,  дружинником.  А  того не  ведаешь,  что у
сердитого губа толще, а брюхо тоще.
     - Не-ет, - смягчился Хомуня, - не обиделся. Ты голову мне придавил.
     Князь  продолжал улыбаться,  и  Хомуня окончательно позабыл обиду,  с
интересом  смотрел  на  его  редкую,   тронутую  сединой  бороду,  доброе,
изрезанное морщинами лицо с узкими, как у половцев, темными глазами. Потом
и сам улыбнулся.
     - А у меня конь есть, настоящий. В конюшне.
     - Правда? - удивился князь.
     - Да. Кобыла, Серая зовут ее. Прокопий мне завтра меч даст и седло.
     - Ну,  тогда  обязательно возьму  тебя  отроком  в  младшую  дружину.
Подрастешь - пойдешь половцев воевать.
     Хомуня согласно кивнул. Князь поднялся, взял его за руку.
     - Пойдем  ко  мне  в  горницу,   отрок.  Вместе  поужинаем.  Голоден,
наверное?
     Хомуня сглотнул слюну, зашагал рядом с князем.
     У каменной лестницы,  ведущей в господские покои, Хомуня нерешительно
остановился, поднял голову.
     - Мама заругает. Уже ищет, наверное.
     - Не заругает, кого-нибудь пошлю к ней.
     В ожидании,  пока подадут на стол, князь Андрей сидел напротив Хомуни
и  думал о  том,  что к  старости ему становится все более одиноко.  И  не
только оттого,  что растерял детей, нет внуков. Один сын у него всего лишь
и остался.
     У каждого ростка - своя жизнь. Мстиславу, старшему сыну, суждено было
еще в молодые лета умереть от ран,  полученных в военном походе за отчину.
Вспомнив об  убиенном,  князь Андрей перекрестился и  еще  раз  уверился в
мысли,  что в  том оно и  есть предназначение Мстиславово -  не  дожить до
зрелого возраста,  отдать земле  своей все,  что  дано  было  ему  богом и
родителями. В битве с булгарами сложил голову и Изяслав.
     Боголюбский посмотрел на Хомуню.  Тот,  не спрашивая, подтянул к себе
раскрытую книгу -  <Поучение Владимира Мономаха>,  переписанное для  князя
Козьмой,  -  и  сосредоточенно начал  рассматривать рисунки,  зашептал еле
слышно, складывая слова.
     Глядя на отрока,  князь Андрей взгрустнул по своей молодости. И не то
чтобы хотел вернуть себе давно минувшие годы,  заново стать унотом,  вроде
Хомуни.  Об этом он не помышлял.  Считал, что жить заново - все равно, что
сполна  насытившись,  сразу  садиться  к  другому  столу:  пища ни глаз не
радует, ни утроба ее не приемлет.
     Взгрустнулось потому,  что за годы своего великого княжения так и  не
сумел сделать,  что замышлял, - собрать всю Русскую землю в единую отчину.
А  теперь,  в шестьдесят три,  уже не сотворишь того,  что под силу было в
сорок пять лет. В те времена князь Андрей отдавал себя делу, которое начал
еще  в  молодости,  сплошному заселению русскими  людьми  пустующих земель
Залесья. Хоть и давно в этих местах выросли Ростов, Ярославль, Суздаль, но
в селах, довольно редких в междуречье Оки и верхней Волги, жили в основном
иные люди,  мирные финские племена:  мурома, весь, меря. Народ этот тихий,
приветливый,  поклонялся своим и славянским языческим богам, русичи охотно
селились рядом,  роднились с ними,  вовлекали их в христову веру -  только
она и  вызывала между ними споры,  -  брали их девиц в  жены,  отдавали им
своих дочерей, заводили общее хозяйство.
     Еще при отце Андрея,  при Юрии Долгоруком,  получившем от  Мономаха в
управление Суздальскую землю,  или,  как  теперь стали называть,  -  Белую
Русь, потянулись-сюда теснимые половцами новые поселенцы. Рядом с древними
русскими городами разрослись новые -  Кснятин,  Москва,  Юрьев.  А потом и
Димитров,  названный так  в  честь  Дмитрия-Всеволода,  младшего  Андреева
брата,  родившегося у Долгорукого прямо во время полюдья, когда тот вместе
с непраздной женой объезжал свою волость, собирал дань.
     При   князе   Андрее   выросли   и    окрепли   Боголюбово,    Тверь,
Городец-на-Волге,  Кострома,  Стародуб-на-Клязьме, Галич, Звенигород, село
Киево на  Киевском овраге.  Заселяя новые земли,  люди  приносили с  собой
старые названия, привычные им по южной Руси.
     Как раз в  те годы у князя и появился на службе Козьма,  отец Хомуни,
муж не  только храбрый,  но и  способный к  книгописанию.  Козьма прибыл в
Залесье  из  самого  Киева,   оттого  и  закрепилось  за  ним  прозвище  -
Кузьмище-Кыянин.
     Два сына у Козьмы,  Игнатий и Хомуня,  а разнятся между собой, словно
не одна мать родила их.  В  облике старшего -  смесь русской и  половецкой
крови,  младший -  чистый русак,  точная копия отца.  В давние времена дед
Хомуни и Игнатия по материнской линии ходил с князем Мстиславом -  старшим
сыном  Владимира  Мономаха  -  в  ратный  поход,  захватил  в  полон  дочь
половецкого хана и  женился на ней.  От нее-то и достались Игнатию приметы
половецкие.  И  не только приметы.  И  языку половецкому она обучила своих
внуков.  Мал  Хомуня,  но  одинаково ему,  что по-русски изъясняться,  что
по-тюркски.
     Князь Андрей тоже не совсем похож на русича.  И ему лицо досталось от
матери, знатной половецкой красавицы. А нравом Андрей - настоящий северный
князь, истый суздалец-залешанин, любил свою вотчину и никогда не стремился
в Киев.  Этим и отличался от Юрия Долгорукого.  Тот, наоборот, почитал для
себя честью владеть киевским столом,  боролся за него всю жизнь. И добился
великого княжения, одолев Изяслава Волынского, племянника своего.
     В  те  годы Андрею было уже около сорока.  И  когда впервые приехал в
Киев,  к отцу,  многие заметили, что во время ратных походов в удали он не
уступает своим родственникам,  молодым и  пожилым князьям.  В  разгар сечи
часто  забывается,  залетает в  самую опасную свалку.  Однажды в  пылу  не
заметил даже,  как  с  него  мечом  свалили шлем.  Но  обычно князя Андрея
никогда нельзя застать врасплох,  не терялся в самых неожиданных и сложных
положениях.  А  вот после битвы,  в  отличие от других,  быстро трезвел от
воинского опьянения,  сразу становился осторожным,  благоразумным,  мирным
распорядителем,  умел  наклонять дела  в  свою  пользу,  кстати  молвить и
вовремя смолчать.  Первым подступал к  отцу и  просил помириться с побитым
врагом.
     Юрий  Долгорукий недолго княжил  в  Киеве.  Изяслав Волынский добился
победы и отобрал у него престол. Долгорукий расстроился, горько, по-детски
плакал,  сожалея,  что  ему  приходится расставаться с  великим княжением.
Андрей  переживал за  отца,  но  не  разделял его  страсти к  Киеву.  Дело
близилось к осени, и Андрей торопил его быстрее вернуться в Залесье: <Нам,
батюшка,  -  упрашивал он,  -  здесь теперь делать нечего, уйдем-ка отсюда
затепло>.
     После смерти Изяслава Юрий Долгорукий снова,  теперь уже  прочно,  до
конца дней своих,  уселся на  Киевском столе.  Поначалу он  оставил Андрея
княжить во Владимире,  который и городом-то не считался, а так, пригородом
Суздаля.  Потом  приказал перебраться ближе к  Киеву,  в  Вышгород.  Чтобы
всегда был рядом,  а в случае смерти отца, без лишних помех мог бы занять,
на правах старшего сына, великокняжеский стол.
     Крут характером был отец, не терпел своеволия. Но Андрей крепостью не
уступал родителю.  К тому же отличался красноречием, любил посостязаться в
мудрости и  с отцом,  и с иноземными послами,  и с удельными князьями.  Не
вытаскивая меча,  многих из  них умел побудить вовремя отказаться от своих
притязаний.
     Но в главном своем помысле уговорить отца Андрей так и не смог. Много
раз пытался ему доказать,  что хоть и велик Киев,  хоть и по праву зовется
<матерью городов  русских>,  а  не  может  доле  оставаться столицей Руси.
Считал,  что пора перенести ее в  северные земли,  в Залесье.  И не только
из-за бесконечных набегов половцев. Слишком лакомым кусочком стал Киев для
братьев, племянников и всех родственников: <Вечно они в мятеже и волнении,
все добиваются великого княжества Киевского,  ни у кого ни с кем миру нет.
Оттого все княжения запустели, а со стороны степи все половцы выпленили>.
     Но отец не мог жить без Киева, без прекрасной Святой Софии - главного
храма Руси.  Весь мир знает дорогу в этот великий город.  А греки, армяне,
евреи,  немцы,  моравы, венециане живут тут постоянно, своими поселениями.
Влечет их сюда выгодная мена товаров и гостеприимство россиян. Как прожить
князю без купцов? Где взять куны? Как без них содержать дружину?
     Не  убедил  Андрей  отца.  Но  от  своего  не  отступился.  Коль  так
получилось,  решил  сбежать  от  него.  <Выкрал>  из  вышегородской церкви
привезенную  из  Константинополя  и  поразившую  его  икону  Богоматери  с
младенцем,  надеясь,  что она защитит его от отцовского гнева, меч Бориса,
множество книг,  и тайком ушел обратно в Залесье. От народа, однако, князь
не скрывался.  Наоборот, приказал укрепить икону на своей ладье так, чтобы
лучше  видна  была  людям.  На  каждой  стоянке,  на  волоках,  где  ладьи
перетаскивали из  одной реки  в  другую,  устраивал торжественные молебны,
звал на  них не  только дружинников,  но и  жителей сел и  городов,  возле
которых останавливался на отдых. Получилось так, что <тайная> дорога князя
была  четко  означена  часовнями  и  крестами,   поставленными  на  местах
молебнов, будто сама Богородица указывала людям путь в Залесье, где должна
возродиться новая Русь.
     Через два года Юрий Долгорукий умер и великим князем,  как и положено
по обычаю,  стал старший из его сыновей, Андрей. Но он, на удивление всем,
в  Киев  не  возвратился,   сделал  своей  столицей  безвестный  Владимир.
Оскорбленные киевляне в растерянности ждали,  что великий князь одумается,
переменит свое решение.  Но  все же приехали поздравить Андрея.  С  тем же
прибывали к нему и полоцкие, черниговские, курские князья, бояре Господина
Великого Новгорода.  Каждого человека Андрей  встречал радушно,  возил  по
Суздальской земле,  показывал новые  процветающие города  и  села,  многих
приглашал к себе на службу. <Я всю Белую Русь, - хвалился он, - городами и
селами населил и многолюдной учинил>.
     А  вот  ростовские бояре  и  епископ их,  будто и  коренные залешане,
возмутились.  Приехали к Андрею скопом.  Бородатые,  молчаливые, смотрят в
землю. Насильно подтолкнули вперед тысяцкого, Степана Кучку.
     - Если ты,  великий князь,  считаешь,  -  от имени всех сказал, будто
выдавил из себя,  боярин,  -  что столица Руси должна быть в  Залесье,  то
почему не в Ростове, в городе, принявшем крещение вслед за Киевом?
     Князь Андрей сощурил и  без  того узкие половецкие глаза,  улыбнулся,
оглядел рассерженные лица бояр и подумал: <Коль вы, отмахав десятки верст,
прискакали во  Владимир только за  тем,  чтобы  указывать мне,  повелевать
великим князем, то что сталось бы, поселись я в вашем городе?>
     Князь Андрей, погасив улыбку, повернулся к иконе, опустился на колени
и  долго  молился Богородице.  Боярам  делать нечего,  последовали примеру
князя.  Окончив молитву,  тот встал,  повернулся к  людям -  на лице опять
ласка и приветливость.
     - Так  и  помышлял я  привезти эту чудотворную икону,  -  князь снова
обернулся к Богородице, трижды перекрестил лоб, - так и помышлял я, мудрые
мои бояре, привезти лик Богородицы в старую отцовскую отчину, в Ростов. Но
было мне видение.  Уже здесь,  на Суздальской земле, во сне явилась ко мне
Богородица и  сказала:  <Не хощу,  да  образ мой несеши в  Ростов,  но  во
Владимир постави его>.  -  Князь Андрей улыбнулся, кротко, будто виноват в
том,  что получил такое повеление,  подошел к  епископу,  стоявшему чуть в
стороне,  и сказал тихо,  но так,  чтобы все слышали: - Я - раб божий. Как
мне ослушаться воли пресвятой Богородицы?
     Епископ благословил князя  Андрея.  А  бояре потупили взоры -  князь,
может быть,  и неправду говорит,  но кто же рассудит?  Никто,  кроме самой
Богородицы.
     А  что ж Киев?  За него все так же продолжали драться князья.  Андрей
сначала не вмешивался в усобицы,  только посмеивался,  видя, как часто его
родственники смещают друг друга на почетном столе.  Но как только в  Киеве
объявился главный его соперник, двоюродный племянник, Мстислав Изяславович
Волынский, направил туда войско. И не только свое, многие князья примкнули
к  Андреевой рати.  И  опять великий князь не стал занимать престол отца и
деда.  Отдал  Киев  младшему своему брату,  Глебу,  а  после его  смерти -
ближайшим родичам,  родным племянникам,  Ростиславичам Смоленским. Старший
из них,  Роман,  сел в Киеве.  Младшие, Давид и Мстислав, - в ближайших от
южной столицы городах.
     Роман,  при  общем  ликовании  киевлян,  помнивших  справедливость  и
незлобивость его  отца,  торжественно отметил свое восшествие на  престол,
одновременно  праздновал  и   победу,   одержанную  Игорем   Святославичем
Северским близ  урочища  Олтавы  и  реки  Ворсклы  над  половецкими ханами
Кобяком и  Кончаком.  Юный Игорь в знак уважения сам вручил Роману сайгат,
за что, в свою очередь, щедро был одарен Ростиславичами.
     Поначалу  Ростиславичи  мирно  княжили  в  Киеве.  А  потом  показали
неповиновение великому князю.  И  тот сразу направил туда посла с  грозным
приказом:  <Не ходишь ты,  Роман,  в моей воле со своей братией, так пошел
вон из  Киева,  ты,  Мстислав,  вон из  Белгорода,  а  ты,  Давид,  вон из
Вышгорода; ступайте все в Смоленск и делитесь там, как знаете>.
     Посол возвратился оскорбленным:  князья обрили ему  голову и  бороду,
потом отпустили и велели сказать великому князю: <Мы до сих пор признавали
тебя отцом своим по любви;  но если ты посылаешь к нам с такими речами, не
как к князьям, а как к подручным и простым людям, то делай, что задумал, а
нас бог рассудит>.


     - Бог  всех  рассудит,  -  неожиданно вслух произнес Андрей.  Хомуня,
испугавшись, вздрогнул, быстро отодвинул книгу. - Читай, читай, - успокоил
его князь.
     Пока  Андрей  занят  был  своими  мыслями,  Хомуня  с  трудом  одолел
страницу. Не все поняв в мономаховых наставлениях, спросил:
     - Князь Андрей,  почему твой  дед  одних половецких ханов отпускал на
волю, а других убивал?
     - Чтоб мир был,  отрок. Даже врагов своих не всех казнить надо, иначе
великая ненависть будет между людьми.
     - Потому половцы и не тронули Мономаха,  когда он из Чернигова сквозь
их полки с детьми и женами ехал?
     - Все так, Хомуня. Но ты же не читал такого. Об этом на других листах
писано.
     - А я и так помню,  отец много читал мне. Скажи, князь Андрей, и ты в
тот раз с Мономахом ехал из Чернигова? Не боялся половцев?
     - Эк хватил. Меня на свете еще не было.
     В  горницу  с  подносом  вошла  холопка,  синеглазая молодая  баба  в
длинном, расшитом ярким узорочьем платье.
     Едва Хомуня успел отодвинуть книгу,  холопка тут  же  поставила перед
ним серебряное полумисье с кашей, гречневой рассыпчатой велигоркой.
     - Нос еще мокрый, а туда же, за книгу берется. Грамотей, - прошептала
она и потрепала стянутые лентой в