и тяжкие  поборы,  князья  растащили из  церкви
Владимирской Богородицы золото и серебро,  отобрали ключи от ризницы и все
дани,  какие назначил князь Андрей для  этой  церкви,  задумали ограбить и
великолепный Успенский собор - тоже детище покойного Боголюбского.
     Такого терпеть дольше уже не было сил,  и владимирцы стали собираться
на  сходки,  говорили:  <Мы приняли князей на  всей нашей воле,  они крест
целовали, что не сделают никакого зла нашему городу, а теперь они точно не
в  своей  волости княжат,  точно не  хотят долго сидеть у  нас,  грабят не
только всю волость, но и церкви; так промышляйте, братья!>
     Помня старую присягу Долгорукому,  владимирцы приютили у себя княжича
Юрия, сына Андрея Боголюбского, изгнанного Ростиславичами из Новгорода, не
побоялись,  что у Юрия начнется распря с двоюродным братом,  Ярополком.  А
когда отрядили ополченцев в  Москву для встречи Михалка,  то упросили Юрия
стать во главе их,  сказали: <Либо Михалка князя себе добудем, либо головы
свои сложим за святую Богородицу и за Михалка князя>.
     Юрий и  сам  не  против занять стол отца,  стать князем Владимирским,
огорчался,  что нет на то воли народа. К тому же понимал он, что черед его
еще не пришел.  Никто не позволит ему сесть на великокняжеский стол,  коль
живы младшие отцовы братья, Михалко и Всеволод. Потому согласился вместе с
худыми владимирскими людьми и  примкнувшими к  ним переяславцами выступить
против Ростиславичей.  А Игнатию -  что: куда княжич, туда и он, как нитка
за  иголкой.  Еле-еле успел съездить в  Боголюбово,  повидаться с  отцом и
матерью.
     Настасья расстроилась,  сказала Игнатию, что лучше бы он не приезжал.
И  все потому,  что Козьма,  узнав,  что владимирцы отправляются встречать
князя Михалка,  решил ехать вместе с Игнатием, старшим своим сыном, да еще
взять с  собою и младшего,  Хомуню.  <Пускай,  -  говорит,  -  мир увидит,
привыкает к походам>.


     Несколько дней кряду шли дожди, гремели грозы. Москва-река вспухла от
паводков,  залила низины,  затопила луга,  подбиралась и  к стенам города.
Дорога отяжелела, превратилась в сплошное месиво. Но перед самым прибытием
князя  Михалка в  Москву дождь внезапно прекратился,  тучи  разбежались по
сторонам,  небо  над  городом  очистилось,  засияло солнце,  и  владимирцы
увидели  в  этом  доброе  предзнаменование,   дружно  высыпали  за  ворота
встречать Михалка.
     Носилки с князем были уже недалеко, в сотне шагов от встречавших, как
в  толпе  началось  беспокойство,  люди  потеснили друг  друга,  зашумели.
Игнатий,  стоявший впереди,  рядом со своим господином,  пошел узнать, что
случилось,  отчего взволновался народ,  он  пробрался к  Козьме и  Хомуне,
которые  расположились  чуть  в  стороне,  на  валу.  Оттуда  увидел,  что
встречать Михалка вышли и  люди московские.  Это  обрадовало владимирцев и
одновременно  удивило,  что  они  тоже  решились  ослушаться  своих  бояр,
Кучковичей, преданных Ростиславичам, и примкнуть к Михалке.
     Между тем,  уставшие дружинники опустили носилки на  сочную,  еще  не
обсохшую от  проливных дождей  густую траву,  помогли Михалке подняться на
ноги.  Собравшиеся у  ворот сразу окружили князя,  вместе с  ним  целовали
крест,  клялись в верности друг другу,  обещали не щадить живота в битве с
Ростиславичами.
     Встреча закончилась обедом. За столом рядом с князем сидели знатные и
простолюдины,  вместе с Михалко и его дружинниками пили мед и вино из рога
Святовита.  Только на  сей  раз  не  дождя  просили у  языческого бога,  а
изобилия и  прибыли.  Считали,  что  зло  и  вражда между людьми,  подобно
сухмени и  жаре великой,  тоже умаляют плодотворящую силу земли,  а потому
радовались,  если кто нечаянно прольет вино или масло, дружно кричали, что
пролитое к добру, земля сторицей оплатит даже эту маленькую жертву.
     Князь  Михалко,   славившийся  ученостью  и  книжностью,  никогда  не
поклонялся языческим богам и  строго осуждал идолопоклонство.  Но  на  сей
раз,  чтобы  не  омрачить встречу  и  не  нанести вреда  душевному подъему
народа,  не  только не хмурил бровей,  наоборот,  сам надрезал себе палец,
пустил несколько капель крови  в  сосуд с  вином,  плеснул малую толику на
землю,  пригубил и  передал кубок по  кругу,  приговаривая:  <Будем же  до
смерти верны  друг  другу.  А  кто  нарушит сию  клятву,  пусть кровь того
человека прольется так же, как проливается это вино>.
     Простолюдинам  нравилось,   что  Михалко  не  чурается  худых  людей,
потянулись к  нему со своими берестяными кружками,  желали здоровья.  Даже
Козьма,  не  любивший хмельного,  раскраснелся и  под  дружный смех князей
рассказал байку  о  том,  что  первую на  свете  горилку выкурил сатана из
куколя,  подпоил ею  прародительницу нашу Еву,  а  закусить дал  запретным
яблочком.  С тех пор-то и пошел размножаться на земле род человеческий.  А
на  Руси  завелся обычай:  чтобы  люди  лучше плодились -  волосы жениха и
невесты  смачивать  медом,  а  во  время  венца  заставлять  молодую  чету
пригублять бесовское  вино,  словно  и  вправду  оно  приносит  здравие  и
богатство.
     Хомуня,  никогда ранее не видавший отца хмельным,  удивился необычной
его веселости и болтливости, смутился, упросил Игнатия уйти с обеда, увлек
его посмотреть разгульную, вышедшую из берегов Москву-реку.
     Едва минули городские ворота,  увидели,  как вдали,  на  краю широкой
ровной  площадки,  наискось обрезанной крутым берегом,  крестьяне украшали
коня яркими красными лентами.  Пока подошли ближе, мужики не только успели
вплести ленты в гриву,  но и обмазать медом голову лошади,  повесить ей на
шею два довольно больших, в локоть, жернова, спутать веревками ноги.
     - Зачем это они? - удивился Хомуня.
     - Водяного хотят задобрить.
     Игнатий рассказал,  что по  обычаю,  когда река выходит из  берегов и
начинает заливать луга и  посевы,  крестьяне миром,  не  торгуясь в  цене,
покупают лошадь,  три дня откармливают ее хлебом и конопляными жмыхами,  а
затем топят в реке.
     - Вишь, как вода колыхается, не терпится водяному, угощения ждет.
     Крестьяне,   признав  в  Игнатии  знатного  человека,   расступились,
почтительно пропустили вперед. И только самый старший, крепкий седобородый
мужик, исполнявший обязанности жреца, не обратил внимания на пришедших. Не
спеша  завязал глаза  лошади чистым рушником,  спутанную,  покрутил ее  на
месте,  приговаривая:  <Вот тебе,  дедушка,  гостинец.  Люби да жалуй нас,
людей московских>.
     И  тут  Хомуня по  <меховому старому чулку> на  левой  ноге  лошади и
обрезанному уху узнал кобылу, подаренную ему отцом год назад, к постригам.
     - Это моя Серая!  - громко воскликнул он и схватил Игнатия за руку. -
Останови их.
     Но было уже поздно,  старик толкнул лошадь -  она кувырком полетела с
обрыва и, едва коснувшись воды, тут же исчезла в пучине.
     Игнатий не  стал выяснить,  как  Серая попала к  крестьянам,  угрожая
саблей, доставил жреца на суд к князю Михалко.
     Князь выслушал рассказ Хомуни о том,  как Кучковичи увели его лошадь,
спросил у Козьмы:
     - Какие приметы у кобылы, которую подарил сыну?
     Козьма назвал.
     - Похожа она на ту, что утопил ты в реке? - спросил Михалко у жреца.
     Старик низко поклонился князю.
     - Может,  и увел кто кобылу у отрока, однако не мы. В жертву водяному
дадена купленная лошадь.  Не нами так заведено,  от дедов обычай чтим. Так
что ряди по правде, князь.
     Михалко кивнул головой.
     - По правде буду судить. Как и положено, по закону.
     Старик еще раз поклонился князю.
     - Перед всем миром прошу, княже, ряди по правде. А закон что? Закон у
каждого свой. Он все одно, что паутина: шмель пробьется, а муха увязнет.
     Михалко велел найти и  привести к  нему  того  человека,  у  которого
крестьяне купили лошадь.
     Но  суд до конца довести не удалось,  приехал прелагатай,  московский
дружинник по  имени  Дрозд,  сообщил,  что  Ярополк  Ростиславич со  своим
войском идет на него, на князя Михалка.
     - Ты  сам  видел,   -  Михалко  с  недоверием  взглянул  на  молодого
дружинника, - или тебе сорока на хвосте весть принесла?
     Дрозд улыбнулся, хитро подмигнул людям, а князю сказал:
     - А в Москве нету сорок, князь, тут они не летают.
     - Как это не летают? Чем Москва не угодила им?
     - Сорока унесла из  храма  частицу святого причастия -  и  митрополит
предал ее проклятию.
     Старик, утопивший лошадь, сделал шаг вперед.
     - Совсем не  так было,  князь,  отрок байку рассказывает.  Митрополит
здесь ни при чем, он никогда у нас не останавливался.
     Михалко изогнул в  удивлении лохматые брови,  вопросительно посмотрел
на жреца.
     - Случилось это,  когда  убийцы  преследовали боярина  Кучку,  предка
нынешних господ  наших.  Боярин спрятался в  кустах,  а  сорока выдала его
своим щебетаньем. Вот он-то и предал ее проклятию.
     Михалко рассмеялся,  но  тут же  погасил улыбку,  рукой отмахнулся от
старика,   наклонился  к  воеводе  своему,  Владимиру  Святославичу,  сыну
Черниговского князя:
     - Поднимай дружины,  княжич,  -  и  с  богом  на  Ярополка,  -  потом
повернулся к  брату,  Всеволоду:  -  Прикажи подать носилки,  хочу впереди
быть, среди ратников.
     И только потом Михалко отпустил жреца,  пообещал Хомуне довершить суд
после победы над Ростиславичами.
     Михалко сдержал слово.  Как  только  все  залесские города  и  Рязань
признали его великим князем,  заставил Ростиславичей вернуть награбленное,
снова заехал в  Москву,  отомстил за  своего брата -  Андрея Боголюбского.
<Князь,  имея уже слуг готовых,  велел немедленно убийцев главных взяв,  а
потом  и  княгиню привести пред  суд,  где  яко  дело  известное,  недолго
испытав, осудил всех на смерть. По которому Михалко велел перво Кучковых и
Анбала, повеся, расстрелять, потом другим 15 головы секли. Последи княгиню
Андрееву, зашив в короб с камениями, в озеро пустили...>.
     Через год  Михалко,  не  одолев болезнь,  умер.  Великокняжеский стол
занял последний Андреев брат,  Всеволод.  Вот тогда-то и повернулась круто
жизнь Игнатия. Всеволод не хотел иметь рядом с собой соперников, изгнал из
Суздальской  земли  племянника  своего,  Юрия  Андреевича.  Тот  вместе  с
Игнатием бежал сначала в  Овруч,  а  потом к  половцам,  к  хану  Кончаку.
Сблизился с сыном его, тезкой - Юрием Кончаковичем, кочевал с ним в степях
Предкавказья, на Сунже.
     После долгих лет мытарств и скитаний, когда Игнатий, наконец, решился
вопреки воле  Юрия Андреевича вернуться на  Русь,  случилась беда.  Словно
злая судьба всю жизнь преследует его.  Хорошо, что в этом глухом ущелье он
попал к добрым и хорошим людям,  подарившим Игнатию не только жизнь,  но и
новое имя - Русич.


     День  ото  дня  нога  Русича  болела  все  сильнее  и  сильнее.  Боль
постепенно от пальцев переместилась вверх,  стала острее,  мучительнее. Он
попросил  Аримасу  передвинуть  постель  к  столбу,  поддерживающему крышу
сакли, чтобы можно было сидеть, опираясь спиной. Русич сам решил осмотреть
больную ногу,  начал снимать повязку,  наложенную ему Мадаем, и оторвал ее
вместе с пальцем. При этом он не почувствовал боли и с ужасом понял, что у
него начался антонов огонь.  Ему приходилось видеть людей, пораженных этим
недугом: омертвевшие части тела, неживые, отваливались от туловища.
     Русич  смотрел на  свою  ногу,  полностью осознав постигшую беду.  Он
наклонился,  взял нож,  позабытый Аримасой, острым лезвием ткнул туда, где
отвалился палец,  и опять не почувствовал боли. Тыча ножом в разные места,
убедился, что почти до половины стопа у него омертвела.
     В саклю неслышно вошла Аримаса, увидела бескровно отвалившийся палец,
кинулась к Русичу,  закричала и, содрогаясь от плача, опустилась перед ним
на колени.
     В дальнем углу зашевелился Мадай,  подполз ближе,  печальными глазами
уставился на ногу Русича.
     - О,  боги!  Зачем молодого, а не меня наказываете так жестоко, зачем
было возвращать назад его отлетевшую душу?
     Русич горько усмехнулся.
     - Мадай, я не собираюсь помирать. Я еще жить хочу!
     Старик выпрямился и со страхом взглянул на Русича.
     - Смирись перед волей богов.  С этим,  - Мадай указал на отвалившийся
палец,  -  долго не живут. Поверь мне, юноша. Дочь моя привезла тебя сюда,
согрела своим телом и  вернула к  жизни.  Втайне я  надеялся,  что Аримаса
будет тебе достойной женой, хоть ты и чужестранец.
     - Отец! - крикнула сквозь слезы Аримаса. - Не надо об этом.
     - Прости меня, старого. Не снести мне больше испытаний, постигших наш
род.
     Русич растерянно смотрел на  Мадая и  его дочь.  Он  и  раньше иногда
вспоминал лежавшую с ним обнаженную женщину,  но считал, что та приснилась
ему,  не мог даже представить, что это была Аримаса. Выходит, неправду она
говорила, что раздевал его Мадай, застывшего отогревал медвежьими шкурами.
Русич  благодарно  коснулся  рукой  лица  Аримасы,   погладил  ее  волосы,
заплетенные в косы.
     - Ты хочешь, чтобы я остался жив?
     Аримаса,   судорожно  глотая  слезы,  кивнула  головой  и  попыталась
улыбнуться.
     - Надо отрезать мне стопу.
     - Как отрезать? - в один голос воскликнули Мадай и Аримаса.
     - Вот здесь, - Русич ножом показал на щиколотку левой ноги. - Если не
сделаем этого сегодня, то завтра придется отрезать по колено.
     - Нет! Нет! - воскликнула Аримаса. - Я не могу этого сделать.
     - Больше некому, Аримаса, Мадай слишком стар.
     - Но тебе будет больно, ты будешь кричать?
     - Возможно, - сказал он и неуверенно пожал плечами.
     Аримаса отпрянула, широко раскрыла наполненные слезами глаза.
     - Русич! Я не могу этого сделать!
     - Надо, Аримаса. Иначе...
     - Говори,  Русич,  что делать,  -  сказал Мадай.  - Может, мне самому
попробовать?
     - Нет,  тебе  с  этим не  справиться.  Надо притащить хорошее бревно,
вскипятить корчагу жира,  приготовить острый нож и ремни,  чтобы привязать
меня.  А  то  от боли убегу еще,  -  пошутил он и  обеими руками приподнял
залитое слезами лицо Аримасы. - Успокойся. Ты же сильная.
     Аримаса отрицательно покачала головой.
     - Надо, Аримаса, - твердо сказал Русич.
     Когда все было готово:  в корчаге кипел жир, нож прокалился на углях,
небольшое,  но  толстое сучковатое бревно лежало под коленом больной ноги,
обернутой чуть  повыше  щиколотки лоскутом  ткани  и  туго  стянутой сырым
ремнем, - Русич сказал:
     - Привяжи обе ноги к бревну,  а меня самого -  к опорному столбу.  Да
посильнее, чтобы не дергался.
     Аримаса молча сделала все, что приказал Русич.
     - А теперь слушай внимательно.  Стопу отрезай быстро, но не торопясь.
Тебе  не  раз  приходилось разделывать животных,  знаешь,  как  отделяются
кости. Потом возьмешь корчагу с кипящим жиром и окунешь в нее култышку, да
не  спеши вынимать,  пусть хорошо ошпарится,  зато после болеть не  будет.
Потом перевяжешь чистой тканью. Запомнила?
     Аримаса кивнула головой.
     - Ну,  с  богом,  -  Русич перекрестился.  -  Если  начну кричать или
просить остановиться -  не обращай внимания.  Все это не от ума будет,  от
боли.  Только знай,  чем  быстрее закончишь,  тем  быстрее прекратятся мои
мучения.
     Аримаса взяла  нож,  стала  на  колени перед больной ногой,  опустила
руки.
     - Нет, Русич, я не могу этого сделать.
     - Хватит!  Делай,  что тебе велено!  - грубо крикнул на нее Русич и в
тот же миг дернулся от острой боли.
     Он  закрыл глаза,  плотно затылком прижался к  опорному столбу сакли,
сжал зубы и  уцепился руками в ремни,  стянувшие ему грудь.  Пальцы Русича
побелели от напряжения,  зубы заскрипели, но до самого конца он ни разу не
вскрикнул, только негромко мычал и шумно втягивал в себя воздух.
     Наконец,  все кончилось.  Аримаса, распластавшись на медвежьей шкуре,
уткнулась лицом  в  мех,  надрывно  стонала,  плечи  ее,  обтянутые тонким
халатом, часто вздрагивали, окровавленные руки судорожно мяли край шкуры.
     Мадай  торопливо заворачивал в  тряпку мертвую стопу,  вытирал кровь.
Из-под опущенных век Русича проступили слезы.  Уронив на грудь голову,  он
сидел,  не шевелясь, до тех пор, пока Мадай отвязал его от столба и вместе
с  дочерью оттащил на войлок.  Аримаса хлюпала носом,  избегала смотреть в
лицо Русичу, прикрыла ему ноги медвежьей шкурой.
     Русич уснул.


     Рана  заживала быстро.  Еще  задолго до  весны Русич начал скакать по
сакле  на   костылях,   сделанных  ему  старым  Мадаем.   Потом  дорожкой,
протоптанной в снегу Аримасой,  решился сходить к ручью,  принес в кувшине
воду. Воду он почти всю расплескал - костыли глубоко проваливались в снег,
- сильно устал, но был доволен.
     - Не горюй, Аримаса, - присев на бревно и вытирая мокрый лоб, пошутил
Русич,  - скоро у тебя будет помощник, станет легче. А то совсем замаялась
с двумя немощными мужчинами.
     Аримаса улыбнулась и  опустила глаза на  култышку,  обмотанную мехом.
Никак не могла забыть, как отрезала ногу.


     Все было бы  ничего,  но Мадай совсем занемог,  перестал вставать,  а
весной, чуть стаял снег, умер.
     И Аримаса и Русич были готовы к этому печальному дню.  Да и сам Мадай
не цеплялся за жизнь,  кончину свою встретил спокойно и в полном сознании.
Ослабевшим голосом он подозвал Аримасу и Русича.
     - Прощайте,  дети мои. Слава богу, отмучился. Прости, Аримаса, что не
сумел устроить твою жизнь. Так уж вышло нескладно.
     У Аримасы потекли слезы.
     - Не надо плакать,  доченька,  - задыхаясь попросил Мадай. - Прожил я
много,  ровесников своих похоронил,  когда тебя еще на свете не было.  Без
печали отправляюсь в  царство мертвых.  И  не хочу,  чтобы душа моя видела
твои  слезы.   Пусть  остальные  твои  годы  будут  счастливыми.  -  Мадай
передохнул немного,  поискал глазами Русича.  -  Перед  богом  прошу тебя,
Русич.  Не бросай одну Аримасу в ущелье. - Мадай закрыл глаза. - Все, дети
мои. Идите. Оставьте меня наедине с богами.


     Похоронили старого  Мадая  далеко  за  речкой,  в  небольшой  пещере.
Аримаса поставила туда корчагу с  водой,  положила нож,  бросила несколько
кусочков угля и мела. Русич хотел сделать крест и пристроить его у могилы,
но Аримаса не разрешила.
     - Не верил он вашему богу,  хоть и крещен был.  Пусть будет так,  как
хоронили предков.
     На  обратном пути подошли к  Хвосту еминежа,  Аримаса показала Русичу
место, где она подобрала его. Там же нашли саблю. Зимой ее не заметила под
снегом.  А весна отдала потерю.  Ножны совсем испортились,  но клинок лишь
немного  тронуло  ржавчиной да  позеленела бронзовая,  украшенная серебром
рукоять.
     - Отвоевался, ратай, - тяжело вздохнул Русич и передал саблю Аримасе.
- Может, сгодится.
     В  саклю заходить не  стали.  Отпустив гнедого,  присели на бревнах и
молчали  долго,  пока  солнце  красной  жаровней не  покатилось по  откосу
далекой вершины.
     - Пойду дров в очаг подброшу,  а то,  боюсь, угли совсем перегорят, -
опираясь на костыли, тихо сказал Русич.
     Аримаса кивнула головой, тоже встала, следом вошла в саклю.
     Немного места занимал Мадай,  но без него как-то пусто стало в  доме,
одиноко. Аримаса присела чуть в стороне от еле тлевшего очага.
     Русич собрал небольшой пучок тонких веток, раздул огонь, подвесил над
ним котел с  остатками мяса.  Потом направился к  сену,  сложенному в углу
сакли,  набрал небольшую охапку и,  прижав сено рукой к  костылю,  отнес в
кормушку, положил корове и теленку. Сходил еще и столько же дал гнедому.
     Аримаса печально смотрела на Русича,  на то, как он, безногий, трудно
делал обычную,  не доставлявшую ей особых хлопот, работу. Русич вернулся к
очагу и осторожно опустился на бревно.
     - Иди сюда,  Аримаса,  -  позвал он.  -  Посиди у  огня,  поешь.  Что
поделаешь,  так уж  все устроено.  Человек смертен.  Наступает время -  он
умирает. Но нам с тобой еще жить надо. И, может быть, еще долго.
     Арима