олил взять свою
карету на мягком ходу.
     Провожали игумена отец Димитрий,  вся монастырская братия, пресвитеры
церквей,  ремесленники.  А  под  конец,  когда  карета  миновала городские
ворота, запоздало подъехал и алдар Кюрджи.
     - Быстрее возвращайся,  отец Лука. Нам трудно будет без тебя, - целуя
игумену руку, сказал он.
     И хотя игумен не поверил его словам,  а все же польстило. Они, может,
и  не  от  чистого сердца сказаны,  но  Кюрджи все же  приехал проститься.
Потому что влияние игумена на горожан не меньше,  чем у  самого алдара,  а
может, и больше. Если князь силой берет, на дружину опирается, то игумен -
сердцем и словом.
     И  Хомуне приятно,  что  брата  почитают в  городе,  значит,  недаром
Игнатий состарился здесь, о бесполезном человеке так не радеют.


     Дни, как вода в Инджик-су, катились быстро. Солнце остывало. С каждым
днем оно палило все меньше и меньше. Люди уже не искали тени, не прятались
от солнца,  как прежде, а наоборот, все чаще и чаще подставляли ему спину,
будто впрок запасались теплом,  как хлебом на зиму.  Лес попритих. Молодые
деревца и кустарники,  словно невесты,  торопливо начали примерять наряды,
подкрашиваться:  то желтым чуть-чуть вспрыснут верхушки, то коричневым, то
бурым с красноватыми подтеками.
     Зверь откормился,  потяжелел,  ленив стал.  Только кабаны все  так же
неугомонны.  Чуть солнце скрылось за  гору,  сумрак окутал склоны -  пошли
бродить по криволесью,  в дубняках,  под пихтами, буками, собирать желуди,
орехи, яблоки, груши.
     Зубры покидали высокогорные луга.  Трубный рев могучих быков по утрам
слышали даже в селении.  Самцы собирали гаремы, рыли копытами неподатливую
землю,  точили рога о деревья. Едва завидев соперников, наливались злобой,
грозно  опустив  головы,  бросались  отстаивать свои  права  от  блудливых
пришельцев.   Самки,   стоя  чуть  в  стороне,   пугливо  посматривали  на
разъяренных соперников,  ждали исхода сражения.  Кто победит,  тот и будет
владеть гаремом. Так предопределено свыше, самой природой. Ибо от слабого,
никчемного быка родится и слабое потомство, запаршивеет стадо, не способно
будет  выстоять в  жестокой борьбе за  жизнь.  Самец  ценою  крови  должен
доказать,  что только он  достоин ласкать подруг своих,  только от него им
дозволено будет произвести на свет теленка, чтобы сила могучих отцов вечно
сохранялась и в детях и во внуках, чтобы жизнь продолжалась вечно.
     В ущельях - необыкновенно сухо. Дождей не было. Реки обмелели. Ручей,
раньше шумно спадавший со  скал  подле сакли Бабахана,  теперь еле  слышно
ворковал в расщелине.
     Наступил день,  когда Бабахан велел развести большой костер, заколоть
жертвенных баранов и  лошадей,  сотворить молитву Хырт-Хурону,  чтобы  дал
Хомуне счастливую дорогу.
     Хомуня  сидел  с  Игнатием на  длинной  широкой скамье,  поставленной
неподалеку от сакли,  и смотрел,  как, придирчиво оглядывая друг друга, из
дому выходили празднично одетые девушки и  молодые женщины.  Почти на всех
были расшитые бронзовым бисером шелковые или  льняные платья,  островерхие
шапочки,  легкие сандалии. Но наряднее всех выглядела Айта. Ее алое платье
отличалось от остальных и ярким цветом, и удачным сочетанием серебряного и
бронзового бисера,  и замысловатым строгим узором,  и отделкой. Специально
для  нее  платье  заказывал Игнатий у  лучших  мастеров города по  меркам,
которые привез ему Анфаны.
     Айта,   радостная,  зардевшаяся,  подскочила  к  Хомуне,  похвалилась
обновой,  присела рядом на  скамейку,  подальше от  Игнатия.  Игумена Айта
побаивалась.  Хоть и сказали ей, что он - дед ее родной, как и Бабахан, но
слишком строг этот монах из  Аланополиса,  в  черной сутане чужим казался.
Еще не узнала душу его: добра ли она, нет ли.
     Хомуня  поправил  Айте  островерхую  шапочку,  украшенную  серебряным
венчиком  и  позолоченными  подвесками  с  круглыми  янтарными  бусинками,
специально для нее сделанными Ботаром.
     Вышел  Бабахан в  новом  пурпурном халате,  подозвал к  себе  внучку,
пошептал что-то на ухо и  отправил к  священному камню.  Там уже собрались
почти все жители селения,  ждали вождя и Хомуню.  Но Бабахан медлил, часто
поглядывал  на  ворота,  на  солнце.  Оно  поднималось все  выше  и  выше,
становилось теплее, лучами своими ласково обнимало всю землю, и селение, и
людей.
     Наконец, прибыли те, кого так ждал Бабахан, - Вретранг с сыновьями. С
ними же и маленькая Альда и Русудан.  Едва успели поставить коней, Бабахан
подал  сигнал  -  и  запылал  костер,  пролилась на  землю  горячая  кровь
жертвенных баранов и лошадей.  Застучали барабаны,  запела зурна,  юноши и
девушки взялись за руки, поплыли в танце.
     Тут же,  почти у самого обрыва,  на ровной и длинной поляне собрались
желающие померяться силой.  На боевых конях, с оружием, показывали удаль и
молодечество, умение владеть саблей и секирой, пускали стрелы.
     Аристин стоял позади Хомуни и Игнатия,  с завистью смотрел на скачки,
на  игру юношей.  Он  тоже хотел бы  показать свое умение,  но  Бабахан не
позволил, сказал, что дело Аристина прислуживать хозяину.
     Игнатий болел за внука своего,  Баубека.  Позабыв о  сане и возрасте,
громко  кричал,   размахивал  клобуком,   радовался  каждой  его   победе,
сокрушенно  огорчался,  если  Баубека  постигала  неудача.  Хомуня  искоса
поглядывал на Игнатия,  и сердце его сжималось от того,  что наступил этот
день,  праздничный и  грустный,  когда  приходится  навсегда  прощаться  с
братом, чудом обретенным в этих далеких ущельях.
     Потом снова собрались у священного огня. Бабахан просил Хырт-Хурона и
покровителя путников Уастырджи дать счастливую дорогу Хомуне,  уберечь его
от недобрых людей,  от болезней,  от диких зверей, от непогоды, от порчи и
от всех других бед, которые подстерегают человека.
     Закончив молитву,  Бабахан  поискал глазами Саурона,  подозвал ближе,
велел привести коней. Саурон бегом кинулся за угол сакли и тут же вернулся
обратно,  но  уже  вместе с  Савкатом,  Анфаны и  Сосланом.  Они подвели и
передали Хомуне  четырех  коней.  Два  были  навьючены всем  необходимым в
дороге:  одеждой,  обувью,  походным шатром,  продуктами;  два коня -  под
седлом.  Гнедой  скакун арабских кровей,  которого привел Саурон,  сверкал
богатой  сбруей,   роскошным  золоченым  начельником,   сделанным  в  виде
небольшой фигурки женщины с  чашей в  руках,  символом дружбы -  последняя
работа Ботара.  Уздечка и  сбруя  коня  густо  покрыты были  серебряными и
бронзовыми,  с  позолотой  и  чернью,  орнаментированными бляшками,  седло
украшала яркая  шелковая накидка.  На  груди у  гнедого висела треугольная
кожаная  сумочка  с  вышитыми  по  ней  павлинами  -   священными  птицами
древности.  К  седлам  обоих  верховых коней  приторочены колчаны,  полные
стрел,  сабли,  маленькие  боевые  секиры  на  длинных  ручках,  кольчуги,
остроконечные войлочные шлемы.
     - Теперь,  Хомуня,  у  тебя все  есть для  дальней дороги,  -  сказал
Бабахан.  -  Возьми еще  этот  кошелек с  золотыми монетами.  Омар  Тайфур
уплатил их Черному уху за твою голову - так пусть тебе они и достанутся.
     Хомуня,  растроганный до слез,  пытался отказаться от денег, и так уж
слишком щедрыми были подарки Бабахана и Вретранга.
     - Бери,  -  успокоил его Саурон,  -  нам все это не  нужно.  Золото и
деньги только в  городе имеют ценность.  У  нас  же,  в  ущельях,  главное
богатство - скот. От него берем и пищу и одежду.
     Подошла Айта.  Остановилась чуть в отдалении, нетерпеливо переступала
ногами,  краснела  от  волнения,  ждала,  когда  отец  закончит говорить с
Хомуней.
     Наконец  Саурон  отступил  в  сторону,   Айта  подскочила  к  Хомуне,
протянула ему маленького, вырезанного из красного тиса коня с всадником на
спине.
     - Пусть он принесет тебе счастье, - сказала она, смутилась и отошла.
     - Это не простой талисман, Хомуня, - пояснил Бабахан. - Благодаря ему
люди обретают правильную дорогу. Я расскажу тебе историю, связанную с этим
конем и всадником. Запомни ее. Ты еще не так уж и стар, найдешь жену себе,
родишь сыновей.  И  передашь им талисман и  расскажешь то,  о чем услышишь
сейчас. Они же передадут талисман детям и внукам своим.
     Так слушай. Давно это было. Так давно, что уже никто не помнит когда.
Наши предки не всегда жили в  горах,  тогда они кочевали по степям,  пасли
скот в  тех местах,  где реки не бросаются с  вершин,  в пыль разбиваясь о
камни,  как в  наших ущельях,  а текут медленно,  словно они не подвластны
быстро  бегущему  времени.  Пастухи  присматривали за  стадом,  шили  себе
одежды,  молились богам,  посвящали им  песни,  изображали их  в  камне  и
дереве,  лепили из глины.  Конь кормил наших предков,  одевал их, на спине
своей уносил от  жестоких врагов,  которых ты знаешь,  у  каждого человека
намного больше, чем верных друзей. Так было. Так есть. Так будет вечно.
     Такие талисманы,  как тебе подарила Айта, хранились в каждой юрте. Их
вырезали те мужчины, чьими руками повелевают боги, наделяют способностью в
куске дерева увидеть коня и  всадника.  А  дарили талисманы друзьям только
юные  девы,  потому  что  душа  их  еще  переполнена любовью,  добротой  и
доверием,  не испорчена черствостью, обманом, завистью, коварством и всеми
другими пороками, которые мы получаем от демонов.
     Однажды  боги  разгневались на  предков  нашего  племени,  послали им
слишком жаркое солнце и сильные ветры.  Травы потеряли влагу, хрустели под
ногами, ломались и тут же превращались в пыль. Скот истощал, кони ослабли.
И  когда темной ночью стоянку племени окружили враги,  то спастись удалось
немногим. У пастуха по имени Ксай отняли юрту, лошадей, скот, а его самого
вместе с  женой,  сыном и дочерью увезли в далекие страны,  такие далекие,
что  он  и  не  знал обратной дороги.  И  ничего у  них не  осталось,  что
напоминало бы о  принадлежности к племени.  Только одежда и этот маленький
талисман,  который хранился на  груди у  дочери пастуха.  Но одежда вскоре
превратилась в  лохмотья,  они  ее  выбросили,  приобрели  себе  новую,  а
деревянный конь с всадником остался.
     Много с  тех пор родилось и  состарилось внуков у того пастуха,  пока
появился на свет Поксай,  потом его сын Ипоксай.  Из поколения в поколение
переходил талисман,  а  вместе с  ним и  тоска по своему племени.  И тогда
сказал Поксай своему малолетнему Ипоксаю: <Пойдем с тобой вместе, сын мой,
и  найдем свое племя>.  Долгие годы шли они по земле,  от народа к народу,
спрашивали у  людей,  не  видел ли  кто  из  них такого деревянного коня и
всадника,  вырезанных из  одного куска дерева?  Люди смотрели на талисман,
пожимали плечами,  давали странникам пищу,  одежду и  те  уходили в  новые
земли.  Они шли так долго,  что состарился и умер в дороге Поксай, вырос и
возмужал Ипоксай.
     Наконец,  он пришел в наше ущелье,  устало опустился на камни и долго
сидел,  понурив голову,  пока  подошли к  нему люди и  спросили:  <Кто ты,
путник, и что тебя привело в наши горы?> Ипоксай встал, поклонился людям и
сказал:  <Меня зовут Ипоксай, я ищу соплеменников своих>. И люди спросили:
<Кто твои предки,  к какому роду они принадлежали?> - <Я не знаю - ответил
Ипоксай.  -  Но все они хранят вот такого коня и  всадника,  вырезанных из
одного куска дерева>.
     И тогда самая красивая девушка селения обнажила свою грудь и показала
точно такой же талисман,  висевший у нее на золотой цепочке.  Ипоксай взял
ее в жены, и стали они жить счастливо, родили много детей себе.
     - И  ты  береги талисман для потомков своих.  Помни,  теперь у  людей
нашего племени течет кровь брата твоего,  - сказал Бабахан и обнял Хомуню.
- Поезжай, пусть боги помогут тебе.
     Игнатий и  Саурон проводили Хомуню до  самых ворот.  Они  шли  рядом,
опустив  головы,  молчали.  Только  костыли  жалобно поскрипывали уставшим
деревом. Наконец пришли. Обнялись.
     - Кланяйся Русской земле,  -  обнимая брата, сказал Игнатий. Губы его
задрожали, на глазах блеснули слезы.
     И  больше ни  слова не  мог  произнести Игнатий.  Совсем расстроился.
Только в  конце,  когда Саурон помог Хомуне подняться в седло,  еле слышно
промолвил:
     - Прощай, брат. Хорошо, что ты есть на свете. Береги нашу Русь.
     У Хомуни тоже остановилось сердце. Слишком тяжким было расставание. И
с братом.  И с его сыном Сауроном.  И с Бабаханом.  И с Айтой.  Со всем их
родом.  И с селением, где обрел себе, наконец, свободу. Его мучило то, что
он больше никогда не увидит Игнатия. И это было так тяжело, что Хомуня уже
колебался -  стоит ли уезжать ему,  если здесь остался брат его? И если бы
Игнатий,  оросив щеку  Хомуни своими слезами,  произнес лишь  одно слово -
<останься>,  Хомуня  возвратил бы  лошадей  Бабахану.  Но  Игнатий сказал:
<Береги нашу Русь>.
     Аристин ехал следом.  Ему хотелось поговорить с Хомуней, сказать, что
он  будет предан ему до  конца своих дней.  Он даже попытался сравняться с
ним,  поехать  рядом,  насколько позволят  поводья  заводных  лошадей.  Но
заглянув в  лицо  своему  хозяину,  Аристин сразу  отстал.  Хомуня ехал  с
закрытыми глазами, отдал дорогу лошади.


     У Острого колена Хомуня приостановился,  полой халата промокнул лицо,
оглянулся.  У ворот стояли Игнатий,  Саурон,  Бабахан,  Вретранг, их дети.
Хомуня вытащил из-за пояса шапку, помахал ею над головой.
     Люди в ответ взмахнули руками,  кричали что-то, но Хомуня не разобрал
слов, отвернулся, пустил коня рысью.


     Поздним вечером,  в  тех  местах,  где Инджик-су  выходит из  тесного
ущелья и  более спокойно бежит между холмами и невысокими пологими горами,
свернули с  дороги и через густой лес поднялись на взгорье,  нашли удобную
для ночлега поляну, расседлали и спутали лошадей.
     - Господин,  мой,  - решился заговорить Аристин, что прикажешь подать
на ужин? У нас есть лепешки, сыр...
     - Я сам приготовлю,  Аристин,  - перебил его Хомуня и усмехнулся. - С
этой минуты я  уже не хозяин тебе,  а ты мне не раб.  И когда доедем туда,
где Инджик-су соединяется с  Куфисом и вместе с ним поворачивает на запад,
мы попрощаемся с тобой. Мой путь - через Гипийские горы - на север, твой -
по течению Куфиса.  Доберешься до Херсонеса,  а там - куда хочешь: то ли в
Константинополь,  то  ли  в  Трапезунд.  Дело твое.  Ты  теперь свободен в
выборе.
     Аристин не ответил. Молча развязал вьюк, поставил шатер. Так же молча
поужинали и улеглись спать.  Хомуня - в шатре, Аристин - рядом, завернулся
в  бурку.  Каждый  думал  о  своем.  Хомуне было  грустно,  все  переживал
расставание с  Игнатием и  пока совсем не испытывал радости возвращения на
родину, тоска и тревога овладели им полностью.
     Поднялись до восхода солнца и сразу отправились в путь. Селения, если
они встречались на пути,  объезжали стороной, старались меньше попадать на
глаза людям. Так спокойнее и безопаснее для одиноких путников.
     Через  несколько  дней  они   были  уже  на   правом  берегу  Куфиса.
Остановились на  отдых в  небольшой порыжевшей от осени,  рощице,  пустили
лошадей подбирать скудную,  полусухую траву.  Хомуня смотрел на исхудавших
лошадей и  думал,  что  ему  не  следует так торопиться,  надо чаще делать
привалы,  давать  возможность коням  напастись вдоволь,  иначе  упадут,  а
пешком, да еще в зиму, далеко не уйдешь.
     Аристин раздул костер, пристроил котелок на треноге, подошел к Хомуне
и сел рядом.
     - Хомуня,  ты как-то мне говорил, что хорошо знал мою мать? - спросил
он.
     Хомуня кивнул головой.
     - А ты мог бы указать могилу ее?
     - Нет,  Аристин. Ты же знаешь, как зарывают рабов, лишь бы смрадом не
несло в город. Им надгробий не ставят.
     - А отца моего ты знал?
     - У нее не было мужа, Аристин.
     - Вот  видишь,  -  вздохнул раб,  -  Бабахан правду сказал:  рабом  я
родился,  рабом и помру.  Ты уж не гони меня,  позволь ехать с тобой, будь
моим господином.
     Хомуня улыбнулся.
     - А ты не смейся.  С детских лет я прислуживал Тайфуру, привык делать
все,  что прикажут.  По-другому и жить не умею. Ты говоришь, что я человек
свободный. Свободе еще научиться надо, я боюсь ее.
     - Мой путь нелегок, Аристин, и полон опасности.
     - Один бог знает,  что каждого из нас ждет впереди.  Да и  не боюсь я
смерти, даже люблю поиграть с нею.
     - Молодой, оттого и не ценишь жизнь. Ты сначала вырасти хлеб, построй
дом,  нарожай детей,  сотвори все,  что  должно,  тогда и  в  гроб ложись.
Только,  боюсь,  не  захочешь  помирать-то,  будешь  у  бога  просить  еще
маленькую толику дней,  чтобы  земные дела  завершить,  -  Хомуня заглянул
Аристину в  глаза.  -  На тот свет отправляться не играючись надо,  а так,
чтобы польза была.


     Едва выехали из  рощи,  с  востока налетел ветер,  приклонил к  земле
жесткие  травы,  сорвал  с  одиноких деревьев и  рассеял  по  дикому  полю
пожелтевшие листья.  Похолодало.  Откуда-то  сверху принесло и  бросило за
пригорок стаю черных ворон.  Хомуня не удержал бурку,  она,  словно птица,
взмахнула крылами, слетела с плеч. Ее тут же перевернуло, закружило, смяло
тугим   разъярившимся  ветром  и   кинуло  на   темные  кусты  терновника,
облепленные крупными синеватыми ягодами.
     У лошадей разметало гривы,  они опустили головы,  но устояли,  только
шире расставили ноги. Хомуня соскочил на землю, подбежал к кустам, схватил
бурку,  попытался надеть ее.  Но  Стрибог совсем расшалился -  захотелось,
видно,  ему поиграть с  русичем -  поднатужился,  дунул еще сильнее,  и  в
резком порыве бросил Хомуню на упругий терновник.
     Хомуня хохотал, барахтался в ветре, никак не мог оторваться от цепких
колючек. Но исхитрился все же, одолел Стрибога и снова взобрался в седло.
     Гипийские горы были почти рядом. Манили к себе пологими, почти сплошь
покрытыми лесом,  вершинами. Хотелось быстрее взобраться туда и посмотреть
вокруг.
     Где она, Русь?
     Далеко ли до нее?


                           СЛОВАРЬ-КОММЕНТАРИЙ

     А л а н о п о л и с   -  средневековый  город   в   ущелье   Большого
Зеленчука,   на  территории  современного  поселка  Нижний  Архыз.  Точное
название этого города утрачено.  В XIX веке местные  жители  его  называли
Маджар-Оунне,  т. е. <кирпичные дома>. Кабардинский просветитель Ш. Ногмов
называл его Эллигхнеяунне,  т. е.  <дом эллинов>, <греческие дома>. Первые
русские исследователи развалин города и сохранившихся до нынешнего времени
храмов обнаружили в одном из них (Северном) надпись  на  греческом  языке,
которую перевели:  <Святой Николай покровитель Аспе>.  Предполагалось, что
город назывался Аспе или Успа.  Позже было доказано,  что перевод  надписи
сделан  неправильно.  Доктор исторических наук  В. А. Кузнецов,  известный
исследователь средневековой Алании,  считает,  что город в ущелье Большого
Зеленчука  в  Х - XIV веках  являлся  центром аланской епархии  (здесь  на
сравнительно небольшой  площади  сосредоточено  самое  большое  количество
христианских  церквей) и административно-политическим центром Алании в Х -
XII веках.  И назывался город,  как и указывали средневековые писатели,  -
Магас или Маас (транскрипция, которой придерживается В. А. Кузнецов). Маас
в переводе  со  скифо-сарматского  на  русский  язык  означает  <большой>,
<высокий>.  Но автор повести, по совету В. А. Кузнецова, назвал этот город
иначе  -  Аланополис.  Хотя  это  название  и  не  соответствует   научным
предположениям,  в художественном произведении оно вполне приемлемо, т. к.
отражает и то,  что город  этот  принадлежал  аланам,  и  то,  что  в  его
строительстве принимали участие византийские зодчие,  греки,  христианские
проповедники.
     А л а н ы  - народ сарматского (сармато-массагетского) происхождения.
Первоначально были  степными  кочевниками,  говорившими на  древнеиранском
языке.  В  Х - XII веках  на  Северном Кавказе  было  образовано  Аланское
централизованное государство.  Ко времени описываемых