отец Лука. Так быстро нам не управиться.
А к полудню,  пожалуй, вернемся. - Вретранг проводил игумена до калитки. -
Если возможно,  отец Лука, не говори князю, что я поехал за рабом. Мне еще
жить в этом городе,  а Кюрджи злопамятен, найдет возможность свести счеты,
если помешаем разграбить Бабахана.
     - Хорошо, Вретранг. Скажу, что послал монахов. У тебя где-то валяются
мои старые сутаны,  если целы,  накиньте их на себя. Вдруг Кюрджи вздумает
поинтересоваться,  кто вечером выезжал за ворота. В полдень я вышлю к лесу
послушников,   им  и  передашь  несчастного,   -  русич  тяжело  вздохнул,
перекрестился и сказал:  -  Не пойму,  чем прогневил бога, что опять он на
пути моем Черное ухо поставил? Один камень, а много, наверное, еще горшков
перебьет.  Тревожится сердце мое о Сауроне. С самого рождения над ним тень
Черного уха витает.


                                6. ВСТРЕЧА

     Хомуня стоял на самом верху,  за седловиной,  и  смотрел,  как карета
епископа удаляется вниз, к ущелью Инджик-су. Он шептал благодарную молитву
Одигитрии-путеводительнице,  внявшей,  наконец,  просьбам страдающего раба
своего,  потерянного в  этих диких горах,  вдали от родных зеленых равнин.
Она  вырвала из  чрева  адова  его  страдающее тело,  вознесла на  гору  и
поставила перед ликом солнца, согревающего его ослабевшие члены.
     Хомуня тяжело вздохнул, перекрестился и снова бросил взгляд на карету
слуги господнего. Подобно архангелу епископ появился здесь в самую трудную
минуту,  словно на  крыльях вылетел из  своей  колесницы и  бесстрашно,  с
высоко поднятым крестом,  сияющим на солнце золотым распятием, встал между
телохранителями Тайфура и  воинами рода  Бабахана.  Велика  сила  у  этого
человека,  коль не  только христиане,  но и  язычники опустили мечи свои и
разъехались всяк в свою сторону.
     Карета  епископа  уже  скрывалась  за  поворотом,   за  сине-зелеными
волнами,   навеки  застывшими  перед  мрачными  зубьями  каменных  утесов,
нависших над черными пастями пещер.
     Соплеменники Бабахана с добрыми,  веселыми криками вытаскивали наверх
телегу с зерном.  Рабы Омара Тайфура, пропустив карету его преосвященства,
присели обок дороги,  опершись на вьюки натруженными спинами.  Сам  купец,
окруженный телохранителями,  о чем-то переговаривался с проводником,  то и
дело взмахивал рукой,  поглядывал в  сторону  Хомуни.  Потом  обернулся  к
Валсамону,  стоявшему позади своего хозяина,  - и у дороги захлопали бичи,
носильщики взвалили на себя вьюки,  погонщики подбежали к ослам  и  мулам.
Караван  нестройно  зашевелился  и вскоре повернул в обратный путь,  вниз,
туда, где скрылась карета епископа.
     К  Хомуне  подошел Бабахан,  улыбнулся,  слегка притронулся сухощавой
ладонью к плечу бывшего раба.
     - Не вешай носа, Хомуня, беда миновала.
     - Так ли?
     Если  бы  Омар Тайфур повел караван вверх,  к  перевалам,  то  Хомуня
согласился бы с Бабаханом.  Но купец неспроста решил возвратиться в город.
Значит,  не  смирился с  потерей.  Теперь  одному богу  известно,  что  он
задумал.
     Бабахан нахмурился. И когда Саурон подошел к нему и сказал, что обозу
ничто  уже  не  грозит,  и  предложил,  не  теряя  времени,  отправиться в
Аланополис,  Бабахан так  посмотрел на  своего зятя,  что  тот стушевался,
недоуменно пожал  плечами и  отошел в  сторону.  Но  все  же,  когда  обоз
тронулся в путь, Саурон снова подъехал к Бабахану, попытался убедить.
     - Вспомни,  ты  сам обещал моему отцу приехать.  Он  ждет,  наверное,
волнуется. Мы опаздываем.
     Бабахан  к  тому  времени  успокоился,  по-доброму  объяснил  Саурону
положение и сказал, что сегодня они никуда не поедут, надо выждать время и
быть готовым ко всякому.
     Хомуня  ехал  позади  Бабахана и  Саурона  и  не  прислушивался к  их
разговору,  полностью утонул  в  своих  заботах,  пытался в  бурном потоке
тревожных дней отыскать свою стремнину,  свой ковчег, который вынес бы его
к тихому берегу.
     Его настроение, наверное, каким-то образом передалось и другим людям,
в обозе постепенно прекратился смех, все умолкли, и лишь давно не мазанные
дегтем  колеса  громко  пели  тонким,  режущим  скрипом,  разгоняя  тишину
уснувшего полуденного леса.
     Хомуня начал уже  дремать,  и  тут  ему показалось,  будто кто-то  из
женщин негромко позвал его.  Он вскинул голову,  оглянулся и с недоумением
пожал плечами -  рядом никого не  было.  Умостившись на  мешках с  зерном,
женщины  дремали,  на  беглого раба  никто  не  обращал внимания.  <Может,
почудилось что?> - подумал он, прикрыл глаза и снова задремал.
     Через минуту до  него опять донесся тот же зов.  На этот раз он узнал
голос матери и  ясно  увидел ее.  Настасья стояла рядом с  домом,  который
Козьма выстроил себе в Новгород-Северском, широко открытые печальные глаза
ее  наполнились слезами,  губы плотно сжаты.  Голос ее доносился откуда-то
сверху, с мутного, затянутого грязно-желтой пеленой неба. Небо шевелилось,
казалось густым и вязким, оно опускалось все ниже и ниже, а голос Настасьи
постепенно затихал, отдалялся: <Хомуня, кровиночка моя... Хомуня...>.
     Хомуня очнулся. Понимая, что все это ему приснилось, он перекрестился
и прошептал:  <Прости меня,  мама.  Где ты сейчас? На земле ли живешь, или
бог  уже забрал к  себе твою душу?  А  может,  в  эту минуту ты  как раз и
готовишься к смерти,  со мной прощаешься?> - Хомуня испугался такой мысли,
торопливо осенил себя крестом.  Последние дни мать вспоминалась все чаще и
чаще. Может, так и не простила сыну, что не послушал ее?


     Это  случилось после  отъезда  Игнатия из  Новгород-Северского.  Едва
Козьма ввел во двор боевого коня,  показал сыну сложенные в телеге бронь с
зерцалом,  клевец,  шелом,  копье -  все  то,  что  обыкновенного человека
превращает в воина,  Хомуня,  счастливый и радостный,  в одной руке меч, в
другой -  заостренный внизу красный щит,  кинулся к  матери,  не терпелось
похвалиться оружием.
     Настасья словно окаменела.  Она стояла около дома и молча,  казалось,
безучастно смотрела на сына.  И  только глаза ее,  переполненные слезами и
предчувствием беды, упрекали в безрассудстве и Хомуню, и Козьму, и князя -
всех  людей  на  свете.  Хомуня,  словно  натолкнувшись  на  стену,  резко
остановился,  даже  отступил  немного  назад,  растерянно понурил  голову.
Воинственный вид его как-то сразу померк, руки опустились.
     - Вот...  оружие... настоящее, - неуверенно выдавил из себя Хомуня и,
еще раз заглянув в глаза матери,  поплелся назад,  в глубь двора, где отец
примерял старенькое, оббитое кожей деревянное седло к каурому жеребцу.
     Положив на телегу оружие,  Хомуня оглянулся - матери уже не было, она
вошла в дом.
     - Помоги мне, - услышал Хомуня голос отца. - Придержи коня.
     Конь был хорош:  горяч, нетерпеливо крутил головой, задирал ее вверх,
не хотел подпускать к себе будущего хозяина. Хомуня изловчился, чуть ли не
в  прыжке  схватил  жеребца за  уздечку,  решительно подтянул к  себе  его
голову. Жеребец захрапел, глаза его налились кровью, ноздри задрожали.
     - Стоять!  -  грозно приказал Хомуня и еще раз резко дернул за повод.
Но  тут же,  словно и  не  сердился на него,  приласкал,  почесал за ухом,
приговаривая:  -  Успокойся,  глупый,  теперь  нам  с  тобой  вместе быть.
Успокойся, ты хороший...
     Пока седлали коня, рассматривали доспехи, Хомуня забыл о матери, о ее
обиде,  к  нему  возвратился боевой дух,  снова он  возмечтал о  подвигах.
Захотелось немедленно идти на степь, на половцев, в те годы часто паливших
огнем русские города и села, угонявших в полон мужчин, женщин и детей.
     Хомуня надел доспехи, нацепил меч и поскакал за город.
     Хотя  князь Игорь потихоньку уже  готовился идти на  половцев,  время
было еще мирным.  К тому же русские ратники даже в походах надевали боевые
доспехи лишь  перед  самой сечей.  Поэтому наряд Хомуни привлекал внимание
горожан, люди останавливались и с любопытством смотрели вслед.
     Задержался Хомуня только у городских ворот, да и то на две-три минуты
всего.  Там,  на  покрытой изумрудной муравой  конной  площади,  мальчишки
вырыли лунку и,  вооружившись клюшками, гоняли деревянный шар-мазло, шумно
спорили,   задирали  друг  друга.   Хомуня  и   сам  бы  с   удовольствием
присоединился к этой азартной игре,  загнал бы шар-мазло в лунку, но в тот
момент водиться с унотами считал делом недостойным.
     Выехав за ворота и обогнув город, он остановился на обрывистом берегу
Десны.  Ему  захотелось спуститься вниз,  посмотреть на  свое  отражение в
воде,  но  берег был настолько высок и  крут,  что добраться до  реки,  не
сломав шею коню,  а может быть, и себе, было невозможно. Однако все это не
охладило его боевого духа.
     Хомуня  огляделся  окрест.  С  правой  стороны,  на  высоких  холмах,
изрезанных глубокими яругами,  устремил к  небу  золоченые купола  церквей
Новгород-Северский;  прямо, за рекой, раскинулись заливные луга с голубыми
заводями и серебристыми протоками;  а за ними -  пашни,  теснимые раменным
лесом.  Но  стоять вот так и  просто смотреть на  лес,  на  поля,  на  всю
Северскую  землю,   он  не  мог.  Хотелось  немедленных  действий.  Хомуне
воображалось,  что слева,  из-за  холмов,  поросших кустарником и  редкими
деревьями,  вот-вот  покажется хотя  бы  один половецкий соглядатай и  ему
представится случай сразиться с врагом.
     Вскоре и  на самом деле показался всадник,  только не в  той стороне,
где ожидалось Хомуне,  не из-за холмов,  а  со стороны города.  Всадник не
спеша въехал на невысокий, пологий курган, приостановился, увидел Хомуню и
помахал десницей. Узнав пегую лошадь отца, Хомуня двинулся навстречу.
     - Куда ты пропал?  -  подъехав к сыну,  недовольно буркнул Козьма.  -
Князь Игорь ждет, посмотреть на тебя хочет. Понравишься - будешь княжеским
отроком.
     Хомуня улыбнулся.  Смотринам он не придавал значения,  не сомневался,
что Игорь Святославич возьмет к себе в младшую дружину.


     Козьма и Хомуня въехали на княжеский двор, остановились у господского
крыльца, соскочили на землю.
     Козьма хотел было передать своего коня сыну и  войти в дом,  доложить
князю,  но Игорь Святославич, сопровождаемый малолетними сыновьями, Олегом
и  Святославом,  сам  неожиданно появился на  крыльце.  Князь  внимательно
оглядел Хомуню, спустился по ступеням, подошел ближе.
     Игорь был высок и широкоплеч.  Но и Хомуня, несмотря на молодые лета,
не так уж и много уступал князю,  а в воинских доспехах -  вообще  казался
вполне  зрелым  мужем.  Только  мальчишеское,  по-девичьи  нежное  лицо да
светлый,  словно серебристый,  пушок на верхней губе выдавали в нем унота.
Чуть-чуть  отступив  назад,  князь  резко замахнулся и ни с того ни с сего
сильно толкнул ладонью в грудь Хомуни.  Но  Хомуня  успел  напрячь  мышцы,
устоял,  даже не переступил ногами. А князь, отдернув руку и сморщив лицо,
быстро поднес ладонь ко рту - уколол о новую кольчугу.
     Слизнув капельку крови, князь снова посмотрел на Хомуню.
     - Молодец. Силен. Мечом владеть умеешь?
     - Спытай, княже, - усмехнулся Хомуня. - Вели принести оружие.
     - Ишь ты, самому князю надумал голову срубить?
     - Избави бог, - стушевался Хомуня.
     - Ладно уж, верю. Грамоте обучен?
     Хомуня опустил голову, не нашелся, что ответить, боялся, как бы Игорь
Святославич не уличил его в бахвальстве.
     - Не так,  чтоб уж сильно,  - выручил сына Козьма, - но читать-писать
умеет по-русски и по-гречески.  А вот тюркскую грамоту не знает.  Но языку
половецкому обучен.
     Князь Игорь в удивлении вскинул лохматые брови, улыбнулся.
     - Молодец! - еще раз похвалил он Хомуню. - Беру тебя отроком. При мне
будешь.  И жить будешь в моем доме. Найди ключника, скажи ему о воле моей.
Только смотри:  ослушаешься или поведешь себя недостойно - наказывать буду
строго. Зовут как?
     - Хомуня.
     Игорь Святославич оглянулся на своих сыновей, пристально посмотрел на
них и спросил:
     - Люб вам Хомуня?  -  и,  не дожидаясь ответа, приговорил: - Люб - не
люб,  а жить будете вместе. Вы ему господа, он вам - холоп. Учиться будете
у  него.  И  если Хомуня за  нерадивость кому из вас по загривку даст,  не
взыщу с него.


     Весной  князь  Игорь  приказал трубить поход  на половцев,  выступить
наметил двадцать третьего апреля,  в праздник святого Георгия Победоносца.
Князь  не  случайно выбрал  именно этот  день.  Всегда считалось,  если  к
важному делу  приступаешь в  день своего хранителя и  заступника,  то  все
исполнится,  как задумал.  Хомуня лишь к весне узнал, что Георгий - второе
имя Игоря Святославича.  Иметь по  два имени,  особенно у  людей знатных и
книжников, - считалось делом обычным: одно имя славянское, мирское; второе
- дается при крещении, по церковному календарю.
     Как  только распространилась весть  о  предстоящем походе,  в  городе
стало шумно.  Ратники чистили оружие, острили мечи. Два раза на дню, утром
и  вечером,  ходили друг к  другу пить живичное молочко -  настой сосновой
смолы  в  молоке,  считали,  что  оно,  если  притом и  отвары разных трав
потреблять,  никакие болезни на них не пустит, и носом обоняние улучшит, и
немочь из головы выведет,  и насморк уймет,  очам светлость даст,  охоту к
еде прибавит и уныние отгонит.
     Хомуня тоже находил минуту, убегал домой, к матери. Уж лучше ее никто
не умеет настаивать живицу,  готовить лечебные отвары. Постепенно Настасья
смирилась с  судьбою,  обида ушла  из  глаз ее.  Но  иногда все  же  страх
тревожил материнское сердце,  нет-нет да  и  покатится слеза по ее смуглой
щеке.  Настасья тотчас  отвернется и,  поборов печаль,  тут  же  улыбнется
Хомуне.
     Незадолго до  начала похода прискакал из  Трубчека брат Игоря,  князь
Всеволод,  нетерпеливый,  и  минуты на месте не усидит,  доски в  повалуше
прогибаются под его сапогами,  так могуч телом. Узнала о приезде Всеволода
жена Игоря,  Ефросинья Ярославна,  влетела -  чуть с  ног не сбила Хомуню,
стоял на проходе,  - и тут же очутилась в медвежьих лапах деверя. Обнял ее
Всеволод -  не побоялся раздавить хрупкое тело, - поцеловал сладко. Хомуня
даже смутился,  уперся глазами в стену, засмотрелся на роспись. Засмеялась
Ярославна счастливым смехом, спросила:
     - Не хочешь ли меду хмельного, князь? Сама варила, может, испробуешь?
     - Принеси,  Ефросиньюшка. Да поболе корчагу выбери, во рту пересохло.
Игорь-то  твой мыслью скачет от Чернигова до самой Тмутаракани,  даже себе
признаться боится,  что  хочет  забрать у  половцев поганых землю русскую,
обагренную кровью дедов наших.  Словно сокол парит над Русью, разглядывает
степь половецкую, а угостить человека с дороги не догадывается.
     Игорь смотрит на брата,  на жену любимую,  улыбается.  До чего хорошо
ему с Ефросиньей.
     А  Ефросинья подошла к Игорю,  остановилась позади,  положила руки на
плечи, склонилась к уху, шепнула что-то и выбежала за дверь.
     Возвращаясь с  медом,  приостановилась у  дверей  повалуши,  услышала
голос Всеволода: <...напрасно в марте испугались гололеда, коней пожалели.
Надо было еще тогда идти на  половцев.  Но  коль так случилось,  теперь не
медли,  брат>.  <Во вторник седлаем коней -  и в путь>, - успокаивал брата
Игорь.  А Всеволод все поторапливал: <Седлай, брат, седлай. Мои-то готовы.
Мои куряне,  - голос Всеволода потеплел, очень уж он любил своих ратников,
- застоялись уже, силушку девать некуда, в бой рвутся>.
     Ефросинья вошла в повалушу, налила мед в кубки.
     - Все  хвалишься своими курянами,  -  княгиня подала кубок деверю,  -
будто на земле лучше их и ратников нет.
     - А где ж их взять, лучших, Ефросиньюшка? - засмеялся Всеволод.
     - Ну так уж и негде.  Вишь,  какого Игорь отыскал себе.  -  Ефросинья
головой кивнула в сторону Хомуни.  -  Не смотри,  что безусый. Девки глаза
так и пялят, любиться хотят.
     - На  то  ума много не надо.  Мои не до девок охочи,  до рати.  Имя и
слава дороже человеку, чем красивое лицо.
     - Полно, расхрабрился. Смотри, Див услышит, предупредит половцев.
     - Э,  Ефросиньюшка, стара стала птица эта. Пока долетит до половецкой
степи, наши соколы разобьют полки хана Кончака и домой возвратятся.
     Всеволод вскоре уехал.  А  князь  Игорь,  свершив в  церкви Спасского
монастыря молебствие о победе русского войска, двинул свой полк к Путивлю,
где княжил старший его сын, Владимир.
     Ехали не спеша.  Впереди Игорь Святославич.  <Вседши на кони>,  ехала
рядом с  мужем и  княгиня Ефросинья Ярославна.  Тут же -  младшие сыновья,
Олег и Святослав, одному десять, другому одиннадцать лет от роду.


     В Путивле князь распрощался с Ярославной и повел дружину в половецкую
степь.   Русская  рать  становилась  все   больше  и   больше.   По   пути
присоединились  к  Игорю  со  своими  полками  сын  его,  пятнадцатилетний
Владимир,  юный  князь  Путивльский,  воевода  Ольстин  Алексич  с  полком
Черниговских ковуев -  племенем тюрок, служивших у русских князей, - потом
племянник Святослав, князь Рыльский. А за Донцом - и брат, Всеволод, князь
Трубчевский. Он шел из Курска по берегу Оскола.
     Больше всего Козьма был доволен тем, что удалось упросить князя Игоря
в походе не держать при себе Хомуню,  отдать ему,  Козьме, в копье, - сыну
еще учиться надо ратному делу, догляд за ним нужен. Одно дело махать мечом
понарошке, другое - видеть перед собой врага лютого.
     В копье,  где отец был старейшиной,  Хомуня сдружился с Дылдой, таким
же унотом, как и сам, еще не отведавшим запаха крови. И хотя Дылда уступал
Хомуне в росте -  был коротконог,  и в ловкости -  грузноват телом,  -  но
силой обладал большой,  меч держал в руке крепко,  подмять под себя мог не
только Хомуню, но, может быть, и человека бывалого.
     Все внове было молодым отрокам:  и сам многодневный поход,  и великое
скопище конных и пеших ратников -  стройными колоннами, словно ладьи плыли
по неоглядным бездорожным степям,  -  незнакомые города и села,  и голубые
реки, и обилие зверей и птиц в непуганых ковыльных просторах.
     Перед  тем,  как  переправиться через  Псел,  пошел нудный промозглый
дождь.  И  хотя  ратники натянули плащи,  сырость все  равно проникала под
одежду,  стылым  ознобом  неприятно холодила тело.  А  Дылде  и  вовсе  не
повезло.  Когда  переходили реку  -  неглубоко,  лошадям еле  доставало до
брюха,  -  кобыла  Дылды,  испугавшись наскочившей на  нее  коряги,  резко
кинулась в сторону,  Дылда не удержался,  упал в воду.  Хомуня, пока помог
ратнику поймать лошадь и забраться в седло, тоже промок до нитки.
     Не успели согреться -  бежали,  держась за узду -  наступил вечер. На
ночлег  остановились  на  окраине  леса.  Пока  разводили  костры,  Козьма
приказал Хомуне и  Дылде  побольше нарвать ольховых листьев.  После  ужина
заставил обоих раздеться догола,  закутал каждого в  толстый слой листьев,
перед тем смоченных в  родниковой воде,  а сверху тщательно укрыл рогожей.
Сначала отроки  стучали зубами  от  холода,  но  вскоре согрелись,  начали
потеть.  Пот ручьями катился с  обоих унотов,  но  Козьма раскутал их лишь
глубокой ночью, облил холодной водой, отдал высушенную у костра одежду.
     Чтобы  отроки  быстрее  привыкли  к  сырости,   Козьма  заставлял  их
проделывать такую процедуру каждый день.  Да и сам не гнушался закалки,  и
себя обкладывал мокрыми листьями ольхи.  А  на него глядя,  и другие стали
заниматься тем  же.  Если кто жаловался на  боль в  голове,  полученной от
простуды, Козьма варил в воде ромашков цвет, горячим клал прямо на волосы,
завязывал платком, сверху натягивал шапку.
     - Ромашков  цвет  -  он  боль  снимает  и  память  человеку  наводит,
укрепляет ее, - убеждал Козьма.
     Так и  шли без особой грусти и сомнений.  Но на девятый день пути,  в
послеполуденную пору,  не успели выйти к Донцу,  солнце, до тех пор хорошо
согревавшее землю,  начало вдруг меркнуть. Хотя небо все так же оставалось
чистым,  без