ча  (во  французском  мундире),   а   другой   --
австрийского   офицера.   Тот,   что  изображал  Опуича,  вдруг
остановился, воткнул саблю в землю, повесил на  нее  фонарь,  а
сам,  отступив  в сторону и намереваясь напасть на соперника со
спины, стал подкрадываться к нему в темноте, следя за тем,  как
тот  нерешительно  стоит с фонарем в руке в нескольких шагах от
него и не понимает, что задумал его враг и почему  остановился.
В  этот  момент,  совершенно  того не ожидая, Харлампий Опуич в
темноте напоролся прямо на штык австрийца, далеко от его  сабли
и  фонаря, которые он тоже хитроумно оставил воткнутыми посреди
дороги. И это стало третьей смертью капитана Харлампия Опуича.
     "Ничего не  понимаю",  --  думал  молодой  Опуич,  покидая
шатер.
     В этот момент у себя за спиной он услышал голос:
     -- Тем лучше, что не понимаешь!
     Оглянувшись,  поручик  увидел  Мага  с  розами в волосах и
спросил его:
     -- Где же правда? Жив мой отец или нет?
     -- У каждого человека не одно прошлое, а два,  --  отвечал
Маг, -- одно называется "Замедление", это прошлое растет вместе
с  человеком  с  самого  его  рождения и ведет к смерти. Второе
прошлое называется "Ход",  и  оно  возвращает  человека  к  его
рождению.  У  них  разная  продолжительность.  В зависимости от
того,  какое  из  них  длиннее,  человек  заболевает   или   не
заболевает  от  своей  собственной смерти. Второе означает, что
человек строит свое прошлое и  по  ту  сторону  могилы,  и  оно
продолжает расти и после его смерти. Истина же находится где-то
между  первым  и  вторым  прошлым...  Но  почему  бы  господину
поручику не поискать Папессу? -- спросил вдруг Маг и удалился.

     Второй ключ. Папесса

     Папесса могла прочитать в слезах любого человека все,  что
он  видел  во  сне.  Весь  свой  век  она  провела  в Ульме и в
молодости гаданием не занималась. Она говорила:
     -- К чему мне смотреть в чужой кусок  времени  только  для
того,   чтобы  увидеть,  из  чего  это  время  сшито?  Меня  не
интересует, что господа носят в своих часах и который час у дам
под корсетом.
     Рассказывают, что она решила на углу одной улицы построить
небольшой  домик.  Как  только  закончились  земляные   работы,
строители потребовали, чтобы она принесла свои карты, велели их
хорошо  перемешать  и  перекрестить,  а  затем под каждый из 78
камней фундамента ее дома  положили  вверх  рубашкой  по  одной
карте. И не открывали их, чтобы посмотреть, где какая.
     В  этом доме как-то вечером Папессе приснился сон, из тех,
что длятся в два раза дольше, чем ночь, в течение  которой  они
снятся... Она лежала в своей кровати с металлическими шарами на
каждой  из  четырех  опор.  К  ней  подошли  мужчина и красивая
молодая женщина, обвязали ей шею ее косой, а косу  привязали  к
ножкам  кровати  в изголовье. Потом немного приподняли кровать,
ровно настолько, чтобы коса натянулась. И сказали ей:
     -- Сейчас мы перенесем твой дом на  небо.  Для  этого  нам
нужна  всего  лишь одна хорошая ночь. Мы работаем быстро, сил у
нас много. Если не будешь сопротивляться и кричать, мы тебя  не
тронем. А закричишь -- увидишь свой дом на небе тут же. Мы даже
не заставим тебя покидать кровать.
     Она  принялась  кричать,  поэтому они приподняли изголовье
еще выше. И продолжали выносить из дома все подряд и укладывать
на телегу. Она продолжала кричать, и тогда они  просто  подняли
на  дыбы  ее  кровать  вместе  с  ней, и она осталась в кровати
подвешенной за свою косу до самого утра.
     Проснулась она в своей постели, но посреди пустыря. За эту
ночь, пока она спала крепким сном, воры действительно украли ее
дом и вывезли  все  до  последнего  камня  и  плитки  черепицы.
Никогда  позже  не  было  найдено  ни  оконной рамы, ни дверной
ручки. Единственное, чего  воры  не  тронули,  была  кровать  с
балдахином   на   четырех   опорах,  однако  она  стояла  почти
вертикально, прислоненная изголовьем к  стене  соседнего  дома,
так  что  ее  хозяйка лежала в ней полузадушенная своей косой и
глядела в землю себе под ноги.
     После этого Папесса  не  захотела  строить  новый  дом,  а
поселилась  по  соседству.  Тем  временем  на  месте фундамента
украденного  дома  выросли  белые  и  красные  розы,  кипарисы,
подсолнухи,  колосья  пшеницы,  лилии  и пальмы, а посреди сада
тянулось вверх древо жизни, а рядом с  ним  древо  познания,  и
повсюду   ветки   и   цветы   растений  сплетались  в  венки  и
образовывали арки.
     С тех пор Папесса говорит, что дом ее на  небе,  держит  в
саду кровать с балдахином и, расположившись в ней, разглядывает
свои карты.
     Здесь  и  застал  ее  поручик  Опуич. Он прошел, как ему и
сказали, между двумя камнями, черным и белым, и вошел в сад.
     -- Это ты  Папесса?  --  спросил  он  занимавшуюся  чем-то
старуху.
     -- Я Лунная Дева, -- ответила она.
     Поручик  потребовал ему погадать. Погадать и на него, и на
отца. Старуха велела ему прийти вечером.  Когда  Опуич  пришел,
она  разложила  карты  по  кровати  и, перевернув первую карту,
начала читать по ней следующее:
     -- Твой отец принадлежит к ордену прочно связанных друг  с
другом  людей.  В  монастырях  таких  зовут общежителями -- это
монахи,  живущие  в  сообществе,  они  вместе  едят,  ходят  на
молитвы, вместе живут. А здесь, в миру, где живем мы, это люди,
которые  прежде всего держат в своих руках власть, ведут войны.
Твой отец обладает силой, в руке у него сабля, а  под  сапогами
одна выигранная война. Кроме того, и он сам, и все подобные ему
-- отличные  врачи,  травники,  певцы,  строители, виноградари,
музыканты и писатели.
     Что касается  тебя,  --  продолжала  Папесса,  по-прежнему
глядя  в ту же самую карту, -- ты не сможешь войти в их круг, в
круг  людей  вроде  твоего   отца.   Трудно   приходится   сыну
победителя!  Мир  никогда  не  будет  принадлежать ему. Так и с
тобой. Твой отец и его братство до самой  смерти  будут  рядить
тебя  и  других  своих  детей  в  ползунки. Так и состаришься в
люльке. Тебе  постоянно  снится  родительский  дом,  ты  больше
любишь не мужские иконы, а женские, и твое место в братстве тех
одиночек,  которые  живут,  каждый  сам заботясь и о себе, и об
одежде, и об очаге. В одиночестве ты и ешь, и спишь.
     -- Погоди-ка, -- перебил ее Софроний, -- ты по одной и той
же карте читаешь моему отцу одно, а мне совсем другое!  Как  же
так?
     -- Очень  просто.  Один  пьет вино, и оно ему на пользу, а
другому это вино во вред. Что же ты хочешь?
     -- Продолжай.
     Лунная  Дева  открыла  новую  карту  и  прочитала  по  ней
следующее:
     -- Твой  отец и его сотоварищи поддерживают друг друга как
члены  одного  большого  святого  семейства,  даже   в   разных
государствах  сохраняют  они свой святой дух братства, которому
все подчиняется.  У  твоего  отца  нет  никакой  собственности,
потому что все, что он имеет, -- общее. Его церковь -- это и их
церковь,  ибо они сами составляют церковь. Твой отец день любит
больше, чем ночь, а мужские иконы предпочитает женским. До  тех
пор,  пока  государство, которому ты служишь, будет становиться
все более могущественным и богатым, все это будет  принадлежать
твоему  отцу.  Ему  и  членам его братства. А ты, красавец мой,
полюбишь широкие поля и никогда не станешь воином, наоборот, ты
выучишь языки врагов  твоего  отца.  И  научишься  наслаждаться
беседой,  а  поэтому научишься и молчать. Может, будешь молчать
годами. И еще вот что. Не жмет ли тебе иногда правый сапог?
     -- Жмет.
     -- Я так и думала. Ты годами будешь скрывать и носить  под
сердцем  что-то  огромное,  какую-то  мечту, какую-то тайну или
желание, настолько большое, что под его тяжестью ты  уже  начал
хромать  на  правую  ногу.  Тебе придется много странствовать в
погоне за этим желанием, за этим  голодом,  который  напоминает
боль,  ты  будешь  блуждать по дорогам в погоне за твоей болью,
которая твой голод гонит по свету.  Будешь  годами  бороться  с
ней.  Тайком и в одиночку. Потому что такие, как ты, друг друга
не переносят. У тебя не будет друзей... И поэтому ты не  будешь
знать, кто ты такой.
     -- Я  прекрасно  знаю,  кто я и что я, -- снова прервал ее
поручик. -- Я из тех, кому люди плюют на руки, когда  работает,
и  в  тарелку,  когда  ест. Я из тех, кто глотает шпаги и мрак,
сигает из огня в полымя, а  моя  левая  нога  не  желает  добра
правой.  В  одном  кармане  у  меня растет пшеница, в другом --
трава, душу свою ношу в носу, а все меня учат  чихать.  У  отца
моего  только  иногда облако набегает на солнце, а мне то дождь
льет в миску, то снег валит в кровать. Я  из  тех,  кто  вилкой
чешется  и ножи в землю сажает да растит зубы, потому что ложки
у меня не растут, пока я ем... Твой куцый рассказ мне не нужен.
     -- А что же тебе нужно, соколик мой?
     -- То, что ты говорила,  --  мужская  история.  Ее  я  уже
слышал  в  монастырях.  А  что  с  женской  историей? Может, ты
скажешь, где место женщины в твоей, или в монастырской,  или  в
какой  угодно  истории?  Ты что, забыла о женщинах? Или все эти
истории лишь для мужчин? Я хочу знать, кто моя  мать,  кто  мои
сестры, кто мои будущие дочери.
     -- Этого  я  тебе  не скажу. На эти вопросы ответит кто-то
другой, а точнее, третья туфля.
     -- Что это еще за третья туфля?
     -- Это женщина обоих полов.
     -- Как так? -- изумился поручик.
     -- У мужчин только один пол. У женщин --  два.  А  третьей
туфли остерегайся!
     В  этот  момент молодой Опуич снова ощутил под сердцем тот
самый маленький голод, который молчит  в  душе,  как  боль.  Он
почувствовал, что в саду, как в церкви, пахнет ладаном, и начал
читать и понимать значение запахов так же, как понимал значения
слов. А запахи вели его своей дорогой, через растения, в землю.
Лилия  открылась  ему как чистая мысль, не затронутая желанием,
как вечная жизнь, как молоко женской груди,  питающее  во  сне,
как   ослиный   член,  как  одеяние,  недоступное  мужчине,  но
покрывало, доступное молодости.  Белая  роза  запахла  Фракией,
Евой  до  грехопадения,  потом  Магомета,  человеческой душой и
кровью Венеры, свободной от низменной похоти, а когда эта кровь
окрасила ее в красный цвет, роза запахла страстью,  Евой  после
грехопадения,  проклятьем  дьявола и Божьим благословением, и в
этот момент роза  с  пятью  листьями  хлестнула  его  жизненной
силой, принадлежащей богу войны. Кипарис зашелестел, как святое
древо  богини  любви,  почувствовалось присутствие рая и Святой
горы,  огня,  скипетра  Зевса  и  стрелы  Амура,  благоухающего
пламени  с  корнями  из  серебра,  золота и тука. Пшеница пахла
телом Христа, Матерью-землей, плодом граната и  подземельем,  а
эхо  ее отдавало солью и вином. Пальма несла победу над смертью
и силу движения, подсолнухи глядели не на солнце, а на него,  и
древо  познания  за  спиной  у  старухи предлагало ему как пять
человеческих чувств все пять своих плодов, а на дереве жизни, у
него за  спиной,  появилось  вместо  двенадцати  листьев  ровно
столько  же  язычков  пламени, которые тут же оказались связаны
чем-то общим с созвездиями на небе и с той самой  болью  внутри
его.
     Тут он увидел, что Папесса снова начала открывать на своей
кровати карты: сперва выпал Маг, потом Жрец, а затем Два жезла,
Туз денариев, Туз кубков и Умеренность.
     -- Для  лилии  довольно,  --  сказала  она.  И  продолжила
выкладывать новые карты. На кровать упали Шут для  белой  розы,
Маг,  Жрец  и  Королева  денариев  -- для красной, а для розы с
пятью листьями она открыла  Смерть.  Для  пальмы  выпала  карта
самой  Папессы,  для  кипариса  и  пшеничных колосьев открылась
Императрица, подсолнухам  достались  карты  Королева  жезлов  и
Солнце,  а древу любви и древу познания выпали карты Влюбленные
и Колесница.
     -- Значит, растения заговорили языком карт, находившихся в
фундаменте твоего украденного дома? -- спросил поручик.
     -- Нет. Карты уже тысячу лет говорят  языком  растений,  в
которых записана судьба человечества. А третья туфля -- это та,
которая не топчет растений.

     Выйдя на заре из сада, поручик Софроний Опуич почувствовал
себя так, как если бы он стоял у края пропасти. Охрипшая ворона
пролетела  над ним и двумя черными крыльями расчесала ветер. Он
ощутил, что его одиночество  вдруг  удвоилось.  А  потом  стало
расти,  немного  выросло  и  на миг остановилось, а после снова
вернулось  к  количеству,  достаточному  для   двоих.   В   его
одиночестве  пребывал  еще  кто-то,  такой  же  одинокий.  И он
подумал, что для одинокого человека это настоящее счастье.

     Третий ключ. Императрица

     На Пасху 1813 года поручик Софроний  Опуич  был  послан  с
секретным  военным  поручением  в  главный  штаб своего участка
фронта. Дорога проходила через Триест, и Софроний наконец-то по
прошествии многих лет снова  увидел  красноватую  землю,  рыжих
коров  с  блестящими  шарами  на рогах, вдохнул горький морской
ветер и заночевал в родительском доме, не успев, правда, в  тот
же вечер повидаться со своей матерью.
     В   огромном   сонном   доме  его  встречала  красавица  с
драгоценным камнем в зубе, волосами цвета воронова крыла, щедро
посыпанными серебряной пылью, и с искусственной родинкой  между
грудями.
     "Этой всегда будет семнадцать лет", -- подумал Софроний, а
она сказала,  что  зовут ее Петра Алауп, что ему она приходится
кем-то вроде тетки и что  от  госпожи  Параскевы,  его  матери,
получила  задание  позаботиться  о  его  ночлеге.  После  этого
красавица провела его в комнату, где  на  стене  висели  икона,
зеркало  и картина в овальной раме. Опуич с изумлением заметил,
что на картине не изображено ничего, кроме бархатного занавеса.
Петра повернула зеркало к стене, чтобы оно не привлекало ночных
бабочек, не говоря ни слова, помогла молодому Опуичу  раздеться
и  уложила  его  в  постель так, как сделала бы это с маленьким
ребенком. Увидев его одиннадцатый  палец  в  том  положении,  в
каком тот всегда находился, она заметила:
     -- Госпожа Параскева говорит, что в таком виде тебе нельзя
завтра в церковь.
     Затем  села  под  светильником  и  взяла  в руки вязальные
спицы.
     -- Ты голоден? -- спросила она, пытаясь  спрятать  смех  в
вязанье.
     Опуич тоже засмеялся и сказал:
     -- У  меня  есть имя рыбы. Еще мне нужна рыба, и буду сыт.
Но рыба не каждому достается.
     -- Ты погляди на него! -- ответила Петра.  --  Сейчас  ему
все  надо,  и  он  все готов отдать, только бы получить то, что
хочет, а стоит дать, так он тут же на тебе и заснет, да  еще  в
рот  тебе напустит слюней из какого-нибудь своего поганого сна,
где ему дают то, что наяву никогда бы не дали. Да  и  не  вдруг
выберешься  из-под  него.  Вот  тебе  клубок,  держи,  пока  не
заснешь. Смотри только не порви нитку. Если порвешь, тот,  кому
я вяжу, пропал.
     -- А что ты вяжешь?
     -- Собрала волос и вяжу начленник.
     -- Кому?
     -- Ну уж, конечно, не тебе, я с тебя мерку не снимала.
     В  этот  момент  Петра  прервала работу и поднесла к груди
свою красиво вылепленную руку.
     -- О-о-о, тяжко мне, -- прошептала она.
     -- Что с тобой?
     -- У меня гость.
     -- Какой гость?
     -- Это  какая-то  маленькая  боль  под  сердцем,   которая
плачет,  как  слабый  голод.  Или, лучше сказать, слабый голод,
который ищет боль.
     -- Скорее подумаешь, что гость у тебя  побывал  раньше,  а
боль и голод на дне души после гостя обычно появляются сами, не
будь  я тем, кто носит белую бороду под черной. Мне известно, в
какую чашу вина не доливают.
     -- Ох, тяжко мне! В какую?
     -- В полную, сама знаешь.
     -- Ничего-то ты не знаешь. Ум твой работает на одни только
уши. Знаешь сколько их было, тех, кто  провел  ночь  под  этими
волосами?
     -- Не знаю.
     -- Хм,  не  знаю  и  я.  Но  знаю,  что  с  этим голодом я
родилась.
     Сказав это, Петра подошла к окну и вырвала  из  цветочного
горшка пук ежиной травы, взяла ее в рот, языком завязала в узел
и показала узел Софронию.
     -- Готово дело. Больше не болит... А ты? Я бы сказала, что
женского  хлеба  ты  еще  не  пробовал. Что? Никак не откроется
третий глаз? Ну-ну, не бойся. Даже остановившиеся  часы  иногда
показывают  время правильно... Давай научу тебя, как молиться в
четыре руки, если ты кое-что отгадаешь.
     -- Что?
     -- Угадай, как зовут мою левую грудь!
     -- Не знаю.
     -- А правую?
     -- Знаю! -- и поручик Опуич шепнул что-то в темноту.
     -- Угадал! -- залилась  смехом  Петра,  сорвала  со  стены
гитару и протянула ему.
     -- Да я не умею играть.
     -- А  я  тебя  и не прошу. Брось в нее серебряную монету и
заходи.
     Софроний решил тогда разыграть последнюю  карту.  Он  тоже
положил руку себе на грудь и застонал.
     -- Что  с тобой? Уж не пришел ли гость и к тебе? Маленькая
боль под сердцем, которая плачет, как слабый голод?
     -- Нет, не то.
     -- А что же?
     -- У меня нет серебряной монеты.
     -- Скряга, -- сказала Петра, повернула зеркало в  комнату,
а  икону  ликом к стене и легла в постель к Софронию. На каждой
груди у нее было что-то наподобие маленькой груши.
     -- Если серебряной монеты нет у  тебя,  найдется  у  твоей
матери, -- проговорила она неслышным шепотом, губы к губам...

     -- Ой-ой-ой, золотые мои, будьте мудры и не верьте каждому
ветру!
     Такими     словами     в    среду,    в    день    святого
Мартина-исповедника, кто-то разбудил молодого поручика Опуича в
глубине его дома в Триесте.
     -- Ой-ой-ой,  золотые  мои,  --   говорил   голос,   такой
глубокий,  как  будто  он  доносился  из  ее  женского лона, --
подсвечник ваш пусть будет единственным из тысячи! Волк-то и  в
стаде  овцу зарезать может. Ой-ой-ой, золотые мои. Не ходите на
сторонку, где слезы льют, не ходите к черному оврагу, с  берега
счастья  и  лада не ходите на берег, где лес да ветер, где все,
что весит и стоит, идет за цену шапки без головы. А и на другой
стороне поберегитесь! Как бы не перебрался  к  вам  сынок  мой,
разбойник,  у  которого из глаз выглядывает мрак, а из-за зубов
поцелуи.  Он  вас  настигнет  и  там,  куда  никакая  чума   не
доберется... Ой-ой-ой, золотые мои...
     Над   постелью  склонилась  крупная  женщина  с  волосами,
украшенными седыми прядями, которые были гораздо короче  черных
волос,  так  как  седина  растет  медленнее.  На  него смотрели
зрачки,  покрытые  рябинками,  как  змеиные  яйца.  Прежде  чем
поднять  веки  и  увидеть  все,  Софроний  почувствовал  всегда
сопровождавший ее запах акации и по  этому  запаху  узнал  свою
мать.  Вместе  с  ней  над  постелью склонилось четыре или пять
женщин в шуршащих платьях с кринолином и лысый молодой  человек
с черными усами.
     -- Поднимайся,   лежебока,  в  церковь  пора!  --  ласково
приговаривала мать, поворачивая икону ликом в комнату.  --  Что
клюет  курица? Пшеницу. А чем кормят часы? Тиканьем, милый мой.
Послушай, они клюют и тикают одно и то  же:  сей-час!  сей-час!
сей-час!
     И  госпожа  Параскева  сдернула  с  сына одеяло, а женщины
вскрикнули, увидев его нагого и в полной готовности.
     -- Эту Петру убить мало! Как же ты в таком виде в  церковь
пойдешь?  --  взорвалась  госпожа  Параскева  и, скрестив руки,
схватила себя за уши.
     Церковь Святого Спиридона была полна. Бросалось  в  глаза,
что  фундамент  ее  с  одного бока оседает, поэтому нижний край
икон,  висевших  на  южной  стене,  немного  отделялся  от   ее
поверхности. Участок земли, на котором построили церковь, лежал
над подземными водами. Во время службы кто-то наступил Софронию
на  шпору,  он  обернулся  и увидел Петру, одетую в черное. Она
сверкнула улыбкой с драгоценным камнем на дне.
     -- Посмотри, -- сказала Петра,  обращая  его  внимание  на
окружающих,  --  та, что стоит возле иконы святого Алимпия, вон
та, которая обернула косу вокруг шеи, это твоя сестра Сара. Он