огда поклянись мне, что переспишь с каждой из тех, кто
был любовницей Папилы.
     При этих словах глаза ее сына странно сверкнули, и госпожа
Растина, казалось, обрадовалась. Она действительно добилась  от
сына  клятвы  лечь  с каждой женщиной, с которой был близок его
покойный  друг  Авксентий  Папила.  Ей  казалось,   что   таким
способом,  через женщин, любивших его, она сможет сохранить его
в воспоминаниях, а значит, в каком-то смысле и в этой жизни.  А
сама  дала  себе  слово  отнять  у  своей  дочери и соперницы и
сделать своими всех, с кем та была или хотела быть  близка,  за
то, что она разлучила ее с Авксентием.
     -- И еще одно, -- прошептала она сыну на ухо, провожая его
в поход  на  французов,  когда  он, уже сидя в седле, нагнулся,
чтобы поцеловать ее. -- Знаешь, я не решалась тебе сказать.  Но
сейчас придется. Капитан Опуич твой отец.
     Услышав  это,  молодой  Арсений  Калоперович  вздрогнул  и
почувствовал, как у него из языка прорастает  трава.  И  вместо
картины  мести  перед  глазами  у  него в один миг промелькнула
вереница быстрых  и  коротких  романов  друга,  которые  теперь
должен будет повторить он сам.
     В тот момент, когда он решился смешать свое семя с семенем
мертвого  Папилы, Арсений еще не мог до конца осознать, что это
значит. Единственным, что тут же сверкнуло  перед  ним  в  этом
новом  свете,  было  то,  что Дуня ему сестра лишь частично, по
матери.
     И он радостно пришпорил коня.

      * Семь вторых ключей *

     Восьмой ключ. Сила

     Ерисена Тенецкая не могла помнить своего отца,  который  в
1797  году  погиб в какой-то башне на берегу Дуная, но, думая о
нем, она научилась летать. Сначала летала во сне.  Потом  стала
понемногу  летать и по своей комнате в Земуне. Ерисена Тенецкая
смотрела  из  своего  окна  на  воду  Дуная,   по   ночам   она
чувствовала, как изменяется запах этой воды, а днем видела, как
волны  отбрасывают  тени  на  берег.  Где-то  в  этой  воде был
похоронен ее отец, и она, особенно сильно любившая отца за  то,
что он на войне терпел поражения, иногда шептала реке:
     -- Черт, черт, поиграй да отдай.
     Но  отец  не  возвращался. В то утро она выбежала из своей
комнаты, где из шкафов несло холодом и где ей снились дождливые
сны. Собственные груди казались ей чужими; сбегая по ступеням к
реке, она дивилась  им  и  прислушивалась  к  своему  новому  и
непривычному  телу, которое она должна была носить, как сосуд с
переливающимися   разноцветными   жидкостями.   И    еще    она
чувствовала,  что обязана это тело заселить. Что оно пусто. Что
эта пустота  причиняет  боль.  Что  молодость  --  это  грех  и
наказание.  Здесь,  на  этой лестнице, она возненавидела своего
красивого, с похожими на львиную  гриву  неукротимыми  волосами
старшего  брата,  капитана  австрийской  армии  Пану Тенецкого,
который только что вернулся  из  Триеста.  Она  ненавидела  его
столь  же  сильно,  сколь  сильно боялись его все окружающие, а
спустившись вниз, к  пристани,  она  возненавидела  и  младшего
брата  Макария Тенецкого, который до женитьбы вел дела семейной
мастерской  по  отливке  колоколов,  где  изготовляли  замки  и
засовы,  точные,  словно  часы,  а  женившись,  начал  в той же
мастерской  делать  столь  же  совершенные  и  точные  мушки  и
спусковые  крючки для пистолетов и ружей по заказам австрийской
армии. Перед церковью Святого Николая она ощутила  ненависть  к
своим узким и длинным ступням, которые казались ей некрасивыми,
а  в  конце  пути,  возле  фонтана, возненавидела жену Макария,
которая о ней, Ерисене Тенецкой, сказала как-то "ни Богу свечка
ни черту кочерга". Некоторое время ненависть боролась в  ней  с
противоположными  чувствами,  а  потом  она  заплакала,  и  это
помогло ей решиться.
     "Я знаю, что  можно  противопоставить  ненависти,  которая
беснуется  во  мне",  --  подумала  она,  выходя на набережную,
подметенную и чистую, как комната,  вошла  в  лавку  и  выбрала
несколько вещей.
     -- Дайте  мне  вон тот платок, одну трубку, вот этот стул,
пару перчаток и перстень.
     -- Так покупки  не  делают,  барышня  Тенецкая,  --  решил
посоветовать  ей  продавец.  --  Вы  должны  сказать мне, какую
именно трубку. Трубки бывают мужские и женские. Бывают пенковые
и бывают такие, что не гаснут. Иногда трубки  делают  по  руке,
которая  их  будет  держать,  в  таких  случаях заранее снимают
мерку.
     -- Я еще не сняла мерку, -- ответила Ерисена и решила, что
слезы выдали ее. Ей казалось, что по ее  лицу  можно  прочитать
все мысли, а по слезам не только мысли, но и сны.
     "Слезы  предают даже после того, как высохнут, -- подумала
Ерисена, -- когда они уже не отличаются от  вчерашнего  пота  и
лежат на щеках, как рыбья чешуя".
     Все  же  она  выбрала крепкую трубку из сливового дерева с
мундштуком из рога, как  будто  ей  нужна  была  не  трубка,  а
свирель.
     -- А  что  касается  перчаток,  дайте  мне мужские. Такие,
поверх которых можно носить перстень. И перстень такой, чтобы к
ним подошел.
     Продавец проворчал, что лучше было бы перчатки заказать по
руке того, кто будет их носить, да и  размер  перстня  надо  бы
знать  точно,  но Ерисена ответила, что она и так знает размеры
того, для кого делает покупки. На самом деле это было  не  так.
Тот,  кому  все  это  предназначалось,  был ей незнаком. Она не
знала, как он выглядит, как  его  зовут.  Она  никогда  его  не
видела. Ерисена Тенецкая подбирала вещи для еще неизвестного ей
суженого,  для  будущего  мужа,  который рано или поздно должен
вынырнуть из открытого  моря  будущего.  Из  моря  будущего,  к
которому  Дунай,  лежащий  у  ее  ног  и  у  ног  всего города,
постоянно и неизменно катит свои  волны.  Она  купила  все  это
разом,  как  покупают  все  необходимое  для  венчания. И в тот
момент, когда она расплачивалась за  перстень,  ее  тело  вдруг
запахло персиками.
     Затем у одного из уличных торговцев, сидевших на ступенях,
она сняла  с  крючка  пару  крошечных,  шитых серебром и шелком
туфелек, туфельки были  связаны  шнурком  из  крученой  золотой
нити.
     -- Не  продашь  ли  одну  из этих туфелек? -- спросила она
продавца.
     -- Одну? -- удивился  торговец  и  почувствовал,  что  его
борода начала расти быстро, как у мертвого. -- Кто же, барышня,
покупает туфли по одной?
     Ерисена Тенецкая махнула рукой, заплатила за пару и тут же
бросила  одну  туфельку  в канаву, а вторую повесила на шею как
медальон. Так, с туфелькой, которая сверкала у нее на груди как
драгоценность, вернулась она домой. Вечером, когда ей  принесли
из  лавки купленные сегодня вещи, она разложила их по комнате и
каждой дала имя. Перстень  она  назвала  Борзой  и  только  тут
заметила надпись на нем:
     "Помни  обо  мне!  Перстень  -- это невинность, которая
восстанавливается. Потеряв меня, теряешь нечто большее.  Я  жду
твоего пальца, как жениха!"
     Она положила его в свою третью туфельку и задремала. Когда
на церкви  Святого  Николая,  стоявшей  неподалеку  от ее дома,
начало бить двенадцать часов, она во сне почувствовала, что  ее
тело снова запахло персиками. И испугалась этого запаха.
     Ерисена  Тенецкая не любила спать. Она боялась провалиться
в сон.

     Девятый ключ. Отшельник

     Поручик французской армии  Софроний  Опуич  скакал  верхом
разувшись,  как  человек,  который сунул золотую монету в кусок
хлеба и пустил его вниз по течению реки. Неподалеку от холма он
разрешил своим солдатам сделать привал,  а  сам  отправился  на
вершину,  где  находился  скит,  рядом  с которым его обитатель
неумело колол дрова. Опуич приказал солдатам помочь отшельнику.
Позже,  ночью,  когда  они  возвращались  с  боевого   задания,
сгустился  такой  мрак,  что им пришлось остановиться. И тут на
вершине  холма  загорелся  светильник.  Отшельник  указывал  им
дорогу,   светом   благодарил  за  огонь.  Поручик  скомандовал
двигаться, но едва он произнес эти слова, как светильник погас.
Стоило ему замолчать, и свет появился снова.  Поручик  приказал
всем  хранить  молчание,  но  в этот момент заржал конь, и свет
снова исчез в тумане и мраке.
     "Кто нам даст благодетеля, благодеяния которого не умирают
вместе с ним, ведь даже звезды  падают  с  сияющих  высот,  как
листья  с  деревьев?"  --  подумал Софроний и приказал завязать
лошадям морды. Так они добрались до холма.
     Опуич велел остановиться на ночлег, а сам постучал в двери
скита. Отшельник впустил его  и  предложил  лечь  в  углу.  Они
лежали  в  полной  темноте,  и  Софроний молчал, как воды в рот
набрал.  Отшельник  был  из  тех,  кто  по  прыжку  дикой  козы
определяет,  какой сегодня день, а по звуку воды -- какой будет
завтра погода.
     Поручик чувствовал, как  в  нем  пробуждается  голод,  тот
самый  маленький  голод  под  сердцем,  и  сквозь  голод и боль
слушал, как глубоко под землей ревут подземные  реки,  как  они
поворачивают,   как  срываются  в  бездны  или  разливаются  по
металлической гальке и серебряному песку. Он  слышал,  как  эти
реки  несут  на  север  подземную рыбу и как его желание на дне
души откликается на эти движения и звуки, на эту музыку, на  ее
трепет,  и  знал,  что  все происходящее в земной утробе -- это
лишь отблеск мерцания звезд, лишь разговор подземного золота  с
золотом  во  Вселенной  и  с животными, растениями и предками в
человеке. Он страстно желал, чтобы все, что связано с ним,  как
можно  больше  изменилось. У него не было никаких причин любить
свое прошлое, но он надеялся  на  будущее  и  любил  его,  хотя
понимал,  что  оно ведет его в смерть. Впереди было все, позади
-- ничего. Его подстегивала и несла  вперед  жажда  и  надежда,
что,  может быть, случится чудо и изменится расположение планет
над его головой, что  время,  которое  подобно  второму  сердцу
бьется в его кармане, перестанет отмерять часы ему в ущерб, что
Водолей  и  Скорпион займутся другим делом и тогда отшельник по
прыжку дикой козы не сможет определить, который час  показывают
часы  поручика  Софрония  Опуича.  Благодаря этому бестелесному
желанию  в  нем  сиял  какой-то  свет,   но   не   обычный,   а
удивительный,  такой,  что  его можно было, как воду, набрать в
рот.  Это  был  свет  не  от  мира  сего,  он  мог  бы  озарить
подземелье,  но не мог рассеять ночной мрак. А ему нужно было и
немного света из этого мира.
     -- Знаю, почему ты не спишь, -- заговорил  тут  отшельник.
-- Скоро  вы  пойдете  в  бой.  И  ты пришел узнать у меня, что
случится во время этого боя...
     Поручик Опуич молчал и слушал, потому что он уже знал, что
свет будет дарован ему только в молчании.
     -- Вот как, сын мой, обстоит с тобой дело. Представь  себе
два  числа  -- одно мужское, второе женское. А еще лучше, чтобы
тебе было легче, представь себе две армии, воюющие друг  против
друга.  Одна  побеждает,  как  это было с французской армией, в
которой служил твой отец, в прошлой войне. Вторая  проигрывает.
Так  же,  как  тогда проиграла австрийская. Но смотри, у победы
детей нет, у нее есть лишь отец. А  у  поражения  сотня  детей.
Подумай  теперь,  кто  из  них  сильнее?  И  что  после  победы
происходит с победителями?  Страшный,  бородатый  и  незнакомый
тебе человек, вооруженный до зубов, заросший грязью, неожиданно
врывается  в  дом,  до смерти пугает тебя своим чужим запахом и
валит на  спину  твою  мать  еще  до  того,  как  ты  успеваешь
выскочить из комнаты и понять, что это твой отец. И точно то же
происходит  в домах всех победителей. Они тогда крепко схватили
и до сих пор не выпускают из рук своих жен, своих  коней,  свою
силу. А своих детей, тебя и твое поколение, они будут держать в
тени  и на привязи до тех пор, пока вы не начнете считать седые
волосы на голове.
     А теперь посмотри на другую сторону, на вражеские мундиры,
на соседнее государство, которое потерпело поражение от  твоего
отца и французов. Там отцы вернулись домой, как побитые псы, --
начисто  разгромленные.  Армия  побежденных  отцов  захлестнула
бедностью всю страну. Всю Австрию и Пруссию.  И  что  произошло
дальше?  На их сыновей, твоих сверстников, которые тогда еще не
носили оружия, не легла тяжесть вины за  проигранную  войну.  У
них  на душе не было никаких грехов, перед ними не было никаких
преград, и на их шее не было отцов,  которые  бы  их  понукали.
Зато  сегодня им дозволено все, что вам никогда не дозволялось.
Им  можно  все,  что  было  можно  вашим  отцам.   Тебе   нужны
доказательства? Одно доказательство у тебя на плечах. В прошлую
войну  твой  отец Харлампий Опуич убил знаменитого австрийского
снайпера Пахомия Тенецкого. И теперь, столько лет  спустя,  ты,
сын   своего  отца-победителя,  и  сын  потерпевшего  поражение
Пахомия Тенецкого тоже служите в армии. Но  смотри,  у  тебя  в
наполеоновской  и у него в австрийской разные чины. Ты поручик,
а он уже капитан, хотя вы сверстники. Это значит, что поколение
сильных в армии  соседней  страны,  проигравшей  прошлую  войну
вашим отцам, на одно поколение младше поколения сильных в вашей
армии,  где  до  сих  пор  все  держат в своих руках ваши отцы.
Однако сейчас с теми, кто силен по другую сторону  от  прицела,
столкнулись  вы,  слабые,  до  сих пор лишенные всех прав, хотя
именно  вам  придется  теперь  нести  всю   ответственность   и
рисковать  при  этом  новом противостоянии. В этой войне слабое
поколение сыновей былых победителей воюет с  мощным  поколением
сыновей  тех, кто потерпел поражение. Поэтому берегись и помни,
что для тебя настает час тяжелых испытаний...
     Но кое-что хотел бы спросить и я о том, чего  не  понимаю,
когда речь заходит о тебе и твоем отце. И не только о вас, но и
о  вашем  враге,  капитане  Тенецком.  Почему вы воюете в чужих
армиях, а не в своей? Воюете и гибнете, и те и другие,  за  две
чужие  империи,  за  Францию  и  Австрию,  в  то время как ваши
соплеменники в Сербии и Белграде борются против турок  за  свою
землю?
     Пока  отшельник  говорил, офицер, находившийся рядом с ним
во   мраке,   слушал,   как   под    скитом,    на    огромной,
головокружительной глубине, парят во мраке разноцветные туманы,
красные, желтые, зеленые и голубые, такие же, как ветры, дующие
над  их головами. Он больше не думал о предстоящем бое. Был тот
самый час ночи, когда усы растут гораздо быстрее обычного, и он
чувствовал, как что-то похожее на паутину налипает на его губы.
     -- Какая дорога правильная, отче? -- спросил  он  наконец.
-- Как распознать ее среди других дорог?
     -- Если  движешься в том направлении, в котором твой страх
растет, ты на правильном пути. И помогай тебе Бог.

     Десятый ключ. Колесо фортуны

     Однажды вечером в дом, где остановился  поручик  Опуич  на
постой,  привели  женщину.  Ее волосы цвета воронова крыла были
осыпаны сединой в виде  звездочек  и  полумесяцев,  похожих  на
мелкие белые цветы.
     "Может, это серебряная пудра?" -- подумал молодой Опуич, а
девушка сказала:
     -- Меня  прислал  твой  отец, капитан Опуич, передать тебе
привет и перстень.
     -- Какой перстень? -- спросил молодой Опуич.
     Девушка молчала.
     -- Ты что, ночь во рту  прячешь?  --  спросил  он,  а  она
проговорила стыдливо:
     -- Твой отец слышал, что ты ранен в плечо.
     -- А при чем здесь ты?
     -- Я  знахарка.  Твой  отец  прислал  меня зализывать твою
рану, сказал, что это  лучше,  чем  если  б  собака  лизала.  А
перстень  он  прислал для того, чтобы ты наградил меня за труд,
-- и она протянула ему перстень с печаткой, на которой  поручик
узнал инициалы своего отца.
     -- Как твое имя? -- спросил он.
     -- Я  Дуня Калоперович, из Карловцев, с Дуная, -- ответила
девушка.
     Офицер лег, а Дуня отпила глоток ракии и перекрестила  его
рану. Но прежде чем взяться за дело, предупредила его:
     -- Посмотри  на мои волосы. Когда рана заживет после моего
лечения,  то,  наверное,  не  останется  даже  шрама,  но  зато
вырастет  клок  волос  черного  цвета,  таких  же,  как мои. Ты
сможешь эти волосы постригать, как усы или бороду, но учти, они
будут постоянно расти. Понял?
     Молодой Опуич только махнул рукой. Пока она зализывала его

вслушивался,  как  под  землей  ревет  вода,  как  там, в самой
глубине мира, бушуют бури.  Потому  что  с  тех  пор,  как  его
охватила та самая неясная ему самому страсть, у поручика Опуича
открылся  слух  к  тайнам земли, и он слышал, что делается в ее
недрах,  гораздо  лучше,  чем  другие  слышат  происходящее  на
поверхности. Перед его внутренним взором отступал мрак ночи, он
слушал  плач  погребенной  воды,  шипение озер, которые глубоко
внизу гасят непробудившиеся вулканы,  заливая  бушующий  в  них
огонь.  Он  слушал,  как  в земной утробе дыханию луны отвечает
дыхание подземных рек, их приливы и  отливы.  И  как  на  удары
подземного пульса отвечают, пульсируя в том же ритме, его рана,
его голод и его боль.
     Закончив  свое  лечение,  Дуня  перекрестилась  и сказала,
глядя как бы неохотно на его одиннадцатый палец:
     -- Придется тебе какое-то время мочиться сидя...
     И рассмеялась в свой  рукав,  наполненный  лунным  светом.
Опуич-младший  тогда  спросил  об  отце,  и она ответила, что у
капитана все хорошо. И опять засмеялась в рукав.
     -- Что ты смеешься? -- спросил поручик, и Дуня рассказала,
что видела неподалеку от города в поле  гадалок,  ясновидцев  и
скоморохов.  В  большом  шатре  они  показывают представления о
жизни отца поручика, капитана Харлампия Опуича.
     -- Точнее, о его  любовях.  Один  такой  спектакль,  очень
грустный,  называется  "Последняя любовь в Константинополе", --
добавила она громким шепотом, -- я его  еще  раньше  видела,  в
Сегедине.  И  плакала.  Твой отец расстается там с жизнью из-за
своей последней любви, когда  одна  женщина  в  Константинополе
полюбила его и захотела иметь от него ребенка...
     Дуня  ушла  в свою комнату, а молодой Опуич отхлебнул вина
и, не покидая постели, с удивительной точностью загасил  струей
изо рта стоявшую на окне свечу.

     Когда   рана   поручика  начала  зарастать,  он  дал  Дуне
отцовский перстень -- это означало, что им пора расстаться.  Но
она,  смеясь  в  рукав,  сказала, что сейчас, после раны, нужно
вылечить кое-что другое.
     -- А что еще ты бы хотела вылечить? -- спросил он, ущипнув
ее за щеку.
     -- Нехорошо,  что  твой  мужской  знак  все  время   стоит
навытяжку. Интересно, сколько ему уже лет? Он у тебя не опадает
и после того, как попробует женщину?
     -- Нет.
     -- Господин  мой, я должна тебе кое в чем признаться. Твой
отец послал меня сюда вовсе не для того, чтоб тебя лечить. Он и
не знает, что ты ранен. А я не имею  никакого  представления  о
знахарстве. И вообще никакая я не знахарка.
     -- Зачем же он тебя прислал?
     -- Он  сказал, что у меня хорошие груди. Поэтому он меня и
прислал. И велел передать, что пришлет  тебе  еще  какую-нибудь
девушку, которая ему особенно нравится.
     -- И ты только теперь мне сказала об этом?
     -- Ты же лежал раненый.
     -- А сколько у него еще девушек?
     -- По нему все девушки с ума сходят.
     -- И что он с вами делает?
     -- Он  нам как отец родной. С ним ничего не страшно. Кроме
того, он все время развлекает и удивляет нас.  А  меня  удивить
трудно.
     -- А как ему удалось тебя удивить?
     -- Оставь это. Я давно хочу узнать, как меня удивишь ты.
     На эти слова поручик улыбнулся и спросил:
     -- Как зовут ту чужую радость, что у тебя между ног?
     -- Евдокия.
     -- Ну  так  давай  угостим Евдокию. Скажи, что хотелось бы
Евдокии на ужин?
     Дуня прошептала  ему  что-то  на  ухо,  и  Софроний  велел
приготовить   роскошный   ужин  на  три  персоны.  Он  приказал
расстелить  прямо  на  кровати  льняную   дамасскую   скатерть,
принести  столовое  серебро, а ужин, состоявший из всевозможных
яств и напитков, подать  в  хрустальной  посуде.  Они  с  Дуней
растян