улись  на  постели,  и  он угостил Евдокию сначала ложкой
супа из цветной  капусты,  потом  дал  ей  попробовать  немного
запеченных  в  сметане грибов, предложил плов, редиску, куриную
ножку, которую она обглодала до кости и они ее выбросили, а под
конец на десерт угостил виноградиной. Убедившись,  что  Евдокия
сыта, он обнял Дуню и сказал:
     -- Давай зальем ужин!
     После  любви она осталась в постели, а Софроний накинул на
плечи шинель, выложил на стол бумаги и письменный прибор и  сел
писать своим родным:
     "И  напишите  мне,  как  в этом году у вас идут дела --
какие виды на сенокос и на пшеницу, будет  ли  ее  довольно,  и
много  ли  принесут  виноградники  и  все  остальное, что у нас
родится. Ничего вы мне не писали, братья мои  Марко  и  Лукиан,
ведете  ли  вы  торговлю  или  нет,  и скотина, что у вас была,
здорова ли, цела ли... Мы здесь ждем событий всякий час и  Бога
молим,  чтобы  сподобил нас Господь Бог увидеться с вами еще на
этом свете!
     Поклонитесь от меня моим милым и любимым сестрам Йоване  и
Саре  и  милым и добрым моим невесткам Марте и Анице, пусть обо
мне не беспокоятся,  но  пусть  между  ними  царит  почтение  и
согласие,  и  мою  мать  Параскеву  пусть слушаются и почитают,
чтобы послал им Господь Бог все блага, которые Он верным слугам
своим дарит...
     В день святого апостола Еремея, в  последний  день  нашего
мая, а в их июне месяце, ваш сын и брат во снах ваших
     Софроний".

     Одиннадцатый ключ. Справедливость

     Капитан  австрийской  армии  Пана Тенецкий в компании трех
офицеров своей  роты  вошел  в  парикмахерскую  "У  мужчины"  и
распорядился  постричь его и подать жареных гусят, откормленных
сыром. Посреди парикмахерской  стояла  деревянная  человеческая
фигура,   из   которой   струйкой  вытекала  вода.  Парикмахеры
засуетились вокруг офицеров, одни  стригли,  другие  предлагали
ракию  и  засахаренные  цветы -- фиалки и розы. Потом тут же, в
парикмахерской,  был  накрыт  стол,  и  офицеры  пообедали.   К
изумлению  мастера  по  парикам,  брадобрея  и  их  помощников,
капитан Тенецкий после обеда, не вытаскивая  из-под  подбородка
салфетки, снова сел в парикмахерское кресло и потребовал, чтобы
и его, и тех, кто был с ним, постригли наголо. И сбрили брови.
     -- Зачем  это  вам,  господин  капитан?  -- едва осмелился
спросить хозяин парикмахерской. -- Ведь волосы  все  равно  что
одежда.
     -- Вот  именно, -- сказал Тенецкий, развалившись в кресле.
-- Чем ты страшнее, тем лучше воюешь.
     Пока его стригли, он приказал своему ординарцу, ждавшему у
входа, наточить саблю для левой руки. И ножны от сабли.
     -- Господин капитан, должно быть, имел  в  виду,  чтобы  я
наточил саблю, а не ножны?
     -- Сабля  у  меня  всегда  острая,  а  ты -- ноги в руки и
исполняй! -- рявкнул он, и ординарец помчался  точить  ножны  и
саблю  для  левой  руки, что было особенно странно, принимая во
внимание, что капитан вовсе не был левшой.
     -- Готовитесь к  новым  победам,  mein  Herr?  --  спросил
парикмахер, второй раз на дню занимаясь головой капитана.
     -- Не  угадал, сокол мой, готовлюсь остаться там же, где я
есть.
     -- Как это понять, mein Herr?
     -- Ты когда-нибудь видел на фреске причащающего Христа?
     -- Христа? Видел. Их там двое, один раздает народу хлеб, а
другой -- вино. Один всегда смотрит в одну сторону, а второй --
в другую.
     -- Правильно. Вот видишь, как быстро ты  понял.  Поскольку
нельзя  раздавать  одновременно и хлеб и вино, выходит, что тот
Христос, который с хлебом, старше  того,  который  с  вином,  и
наоборот.  Другими  словами, в один и тот же момент хлеб -- это
прошлое, а вино -- будущее. Так же и со сторонами света.  Таким
образом,  фреска  причащения  апостолов в самом деле изображает
время.
     -- А где же здесь вы, господин капитан?
     -- Я  всегда  посредине.  Между  двумя   Иисусами,   между
Востоком  и  Западом,  между  хлебом  и вином или, если хочешь,
между прошлым и будущим. Там, где не  умел  быть  мой  покойный
отец.  Он,  в  сущности, и не был солдатом. Он был музыкантом и
думал только во время пауз. И не знал, что жизнь зависит не  от
друзей, а от врагов.
     -- Да,  правда,  вы, сербы, больше думаете о врагах, чем о
друзьях.  Достойно  похвалы,  господин  капитан.  Говорят,   на
стороне  противника, у французов, воюет поручик Софроний Опуич.
Один  из  тех  известных,  триестских  Опуичей.  Будьте  с  ним
осторожны.  Берегитесь  его.  Он,  как  я слышал, пошел в отца.
Стремительный, как молния. На всякий случай держите  поближе  к
себе снайпера, который мог бы его убрать.
     -- Никакой  он  не  известный Опуич. Он все еще писается в
тени своего папочки, -- вмешался один из офицеров.
     -- В любом случае это необычный  человек.  Несколько  дней
назад он заходил к нам сюда.
     -- Что  ты  говоришь!  Не  может  быть! -- удивился другой
офицер.
     -- Вот вам крест! Заходил, и по очень  странному  делу.  А
вас,  господин  капитан  Тенецкий,  он  называл  в разговоре по
имени. Говорил, что его отец был знаком с вашим отцом.
     -- Ну и компания, -- оборвал его капитан Тенецкий. -- Отца
важно иметь всего раз в жизни. Когда -- сами знаете.  Потом  он
больше не нужен. Что же касается поручика Опуича, я хорошо знал
его сестру Йовану, но теперь мы с ней больше незнакомы.
     -- Что  поделаешь,  mein  Herr,  никуда  не денешься, люди
видят дьявола, а дьявол -- Бога.
     -- А  что  хотел  от  вас  Опуич?  --  поинтересовался  из
соседнего кресла третий офицер.
     -- Он  попросил постричь и побрить его после смерти, если,
не дай бог, с ним случится самое страшное.  Говорят,  он  перед
каждым  боем  заботится  об  этом. И платит вперед. Опуичи даже
мертвыми хотят оставаться красавцами.
     -- Так оно и будет, -- прервал разговор капитан  Тенецкий,
сбросил  на  пол простыню, вышел на улицу, и его обритая голова
заблестела на солнце.
     -- Что все это  значит?  --  спросил  один  из  мальчишек,
служивший  в  парикмахерской,  у другого такого же мальчишки на
побегушках, когда офицеры вышли.
     -- А ты не понял? -- удивился тот.
     -- Нет.
     -- Капитан Пана  Тенецкий  добивается  справедливости.  Он
хочет  сейчас,  на войне 1813 года, отомстить поручику Софронию
Опуичу,  сыну  капитана  Харлампия  Опуича,  который  во  время
прошлой войны, в 1797 году, убил его отца, Пахомия Тенецкого.
     Три  дня  спустя Софроний и Пана действительно встретились
на поле боя. Пана Тенецкий и его офицеры, обритые наголо и  без
бровей, походили на призраков. Капитан Тенецкий при этом держал
в  левой  руке  саблю,  а  в правой -- ножны. Когда они неслись
навстречу друг другу, поручик Софроний Опуич, заметив  саблю  в
левой  руке  противника,  решил,  что  он  левша,  и  не придал
значения его правой руке... Тенецкий проткнул  его  наточенными
ножнами,  и  молодой Опуич упал как подкошенный. Последнее, что
он видел, теряя сознание и пригвожденный к земле,  был  капитан
Пана  Тенецкий,  который  в  знак окончания боя и победы вложил
свою саблю в ножны, торчавшие  из  груди  Опуича.  Сабля  легко
вошла в ножны и в тело Опуича, не причинив ему никакой боли.

     Двенадцатый ключ. Повешенный

     Покидая   поле  победы,  капитан  Пана  Тенецкий  приказал
подвесить поручика Софрония Опуича за одну ногу к  дереву.  Так
тот  и  остался висеть, со связанными за спиной руками, головой
вниз. Его длинные и красивые волосы свисали почти до  земли,  и
теперь, впервые за многие годы, он не слышал звуков ни под ней,
ни на ней.
     Между  тем  в  ту  же  ночь  повешенного  нашла  девушка с
туфелькой на шее, появившаяся  на  поле  боя.  Она  внимательно
всмотрелась  в  него,  заметила,  что его член стоит, и на этом
основании решила, что он жив. Девушка тут  же  приказала  своим
слугам  снять  поручика  с  дерева,  развязать  и  доставить  в
находившийся поблизости городок. Австрийские  солдаты  из  роты
капитана  Тенецкого  не  только не препятствовали ей в этом, но
даже, казалось, немного ее боялись.
     В  доме  Софрония  раздели  догола  и  положили  в  чистую
постель. При этом девушка обнаружила растущий на его плече клок
черных   волос   с   сединой   в  виде  крошечных  звездочек  и
полумесяцев, а на поясе кисет с золотым браслетом.  Как  и  все
молоденькие   девушки,  она  была  уверена,  что  самое  важное
написано в зеркале, однако ей было любопытно узнать и  то,  что
говорила  надпись на браслете. Потом она надела браслет на руку
и осталась  довольна.  Затем  девушка  промыла  поручику  рану.
Удивительно,  но  он так же, как и его белые царские борзые, не
имел  никакого  запаха,  будто  ни  они,  ни  он   никогда   не
становились грязными и их тело само собой сохраняло чистоту. Но
в  данном  случае  пользы  от  этого  было мало. Софроний Опуич
находился  в  безнадежном  состоянии,  и  девушка  поняла,  что
действовать ей следует исключительно быстро.
     Она  храбро  взялась  за  дело.  Внимательно вслушиваясь в
дыхание раненого, она поймала момент, когда  тот  только  начал
выдыхать  воздух,  и с силой вдохнула в себя его боль, стараясь
вобрать всю  энергию  зла,  которую  распространяло  его  тело.
Затем, когда Софроний начал вдох, она выдохнула воздух, сообщая
больному  свою здоровую энергию. Так она дышала вместе с ним, и
все вредное, что было в нем и что девушка не  боялась  вдыхать,
развеивалось  по  ветру.  Она  быстро устала от такого лечения,
устал, как ей показалось, и поручик. Это было похоже  на  роды,
утомительные и для матери, и для ребенка. Она сделала перерыв и
заметила,  что поручик начал прислушиваться к чему-то в глубине
себя.
     Сначала  он  услышал,  как  дребезжат  стекла   в   шкафах
просторной комнаты, в которой он лежал. Затем уловил на глубине
десяти  аршин  под  землей,  под  тем  местом,  где  стояла его
кровать,  стук  камня  на  дне  расселины  и   понял,   что   у
человеческой  души  есть свой восток, свой запад, юг и север. И
ему откуда-то было известно, что сейчас он находится на  севере
своей  души. Было холодно, и он старался поймать южный ветер, а
когда тот действительно подул, поручик  медленно  повернулся  и
сквозь  ночь  двинулся  на юг. На юг своей души. И пока длилось
это путешествие, а длилось  оно  много  дней  и  недель,  перед
поручиком открывалась и прояснялась одна удивительная вещь.
     Человек  --  становилось  ясно  Опуичу,  покачивавшемуся в
деревянной кровати,  напоминавшей  лодку  с  балдахином  вместо
паруса,  --  человек  многие тысячелетия жил, не замечая, что в
окружающей его природе есть  числа.  Миллиарды  чисел.  Однажды
утром случайно, как цветок в траве, нашел он свое первое число.
Как  первую  улыбку.  Он  открыл  это  первое  число с таким же
трудом, с  каким  открыл  свое  будущее.  Но  для  того,  чтобы
добраться  до  следующего  числа,  ему  потребовалось несколько
тысячелетий,  то  есть  больше,  чем   нужно,   чтобы   открыть
послезавтра. В конце концов он начал приручать и укрощать числа
вокруг себя, плодить их, и они множились от его прикосновения и
взгляда. Но только для него. Больше ни для кого в мире числа не
существовали,  ни  на  земле, ни в земле, ни над землей. Ни для
животных, ни  для  растений.  Сначала  он  думал,  что  мертвые
забывают числа, но как-то раз, глядя на отражения звезд в воде,
понял,   что   числа   есть  и  на  небе,  причем  в  несметных
количествах. И так же, как его предок Адам дал имена  животным,
человек начал давать имена всем этим бесконечным числам. Однако
чисел было так много, что душа Софрония отступила перед ними. В
его  душе  не осталось ни капли сил как раз тогда, когда должно
было начаться укрощение небесных чисел.
     Он оказался вдруг в северо-западном верхнем углу комнаты и
увидел себя нагим, лежащим на постели, с волосами, рассыпанными
по изголовью. В этих волосах были седые пряди,  которые  он  не
сразу  узнал  и  которые очевидно, росли медленнее, чем черные,
цвета воронова крыла, отчего и были короче.  Вокруг  его  груди
была  птичья клетка без дна и верха, в которую он был заключен,
чтобы оставаться недвижимым. Несмотря на то что из своего  угла
поручик  Опуич все видел, он вовсе не раздвоился -- раздвоилась
его рубашка, раздвоились его сапоги и его двурогая  шляпа.  Тут
он  начал  умирать, и первое, потерянное им, был его пол, потом
он почувствовал, что собственная  рубашка  стала  ему  тесна  в
боках  и  на груди, сапоги, наоборот, слишком свободны, а шляпа
мала. Из своего угла на северо-западе он увидел, что глаза  его
порябели,   как   два   змеиных  яйца.  Умирая,  поручик  Опуич
превращался в собственную мать, госпожу Параскеву.
     И тогда госпожа Параскева под тесной  ей  рубашкой  своего
сына почувствовала неожиданно для себя как собственную боль тот
самый Софрониев голод под сердцем, а затем эту боль под сердцем
она  ощутила  как  Софрониев  голод. Так Софроний вспомнил свое
желание и выздоровел.
     "Да, половина жизни себе, а половина -- Божьей истине. Так
и должно быть", -- подумал молодой Опуич, улыбнулся и  потрогал
свой  ус.  Он  был заплетен, как плетка. Кто-то причесывал его,
пока он был болен.
     И тогда его перевезли в Земун.

     Тринадцатый ключ. Смерть

     Преодолев Эльбу, по грязи,  под  дождем  и  сильным  огнем
противника  капитан  Харлампий  Опуич  добрался  до маленького,
покинутого обитателями замка  неподалеку  от  города  Торгау  и
расположился  на  отдых. Восемь готических окон рассекали своим
светом на восемь  частей  не  только  овальный  зал,  служивший
библиотекой, но и каждый орудийный выстрел, доносившийся с поля
боя.  В  остальных  частях  замка было глухо и царила полутьма.
Вокруг  стен,  сплошь  заставленных  полками  с  книгами,   шла
галерея,  а  в  центре  зала  на  каменном полу стояла огромная
медная ванна в форме цветка.  Капитан  Харлампий  Опуич  лежал,
развалившись,  как  медведь, в горячей, хорошо посоленной воде.
Он смывал с себя кровь и грязь и мурлыкал, как  кошка,  попивая
маленькими  глотками  ледяной чай из крапивы с медом. Некоторое
время спустя ординарец положил на края ванны доску,  а  на  нее
небольшой  деревянный  молоток. Привычными движениями он заплел
бороду капитана в косички, разложил их на доске и  как  следует
отбил молотком, чтобы выцедить воду и придать им красоту. Затем
расстелил  на  той  же  доске белое покрывало и принес капитану
легкий ужин -- немного сыра, сделанного из женского  и  козьего
молока   и   смешанного   с   растительным   маслом,   мужскими
(продолговатыми) помидорами и луком, сырокопченое мясо и  бокал
токайского вина из погребов Харлампиева приятеля Витковича. Это
вино  капитан возил с собой на протяжении всей войны от Егры до
России и назад до Эльбы.
     Во время ужина капитан Опуич вдруг выпалил как из пушки:
     -- De figuris sententiarum! Как они там называются?
     И начал считать, загибая пальцы левой руки:
     -- Interogatio,   subjectio,   anteoccupatio,   correctio,
dubitatio...  Как же дальше?.. Счастье, что на голове у нас все
еще растут волосы, а не трава, -- обратился  капитан  к  своему
ординарцу,  --  выпей  за  это,  mon  cher,  бокал токайского и
почитай мне "Илиаду".
     -- Есть,  --  ответил  ординарец  и  прочел  название:  --
"Илиада".
     Есть за морями, возле Трои, горький источник, и воду из
него пить  нельзя.  Сюда на водопой собираются разные звери, но
они не пьют, пока не появится единорог. Рог у него волшебный, и
когда, опустив голову к источнику, он  касается  им  воды,  она
становится  вкусной.  Тогда вместе с ним начинают пить и другие
звери. А когда он, утолив жажду, поднимает  рог  из  воды,  она
делается  такой  же  горькой,  как  и была. Итак, если единорог
мутит рогом воду, то от его взгляда она делается прозрачной.  И
в  ее  глубине  как на ладони видно все будущее мира. Много раз
приходил к этой воде и ждал единорога вместе со зверями  и  мой
брат Елен Приямужевич...
     -- А  у  тебя  есть  брат? -- прервал ординарца сидевший в
ванне капитан Опуич.
     -- Это не у меня брат, mon seigneur.  Это  брат  того,  из
книги.
     -- Тогда читай дальше.
     --  Много  раз  приходил  к  этой воде и ждал единорога
вместе со зверями и мой брат Елен Приямужевич. Как-то раз, пока
все другие пили, он  нашел  в  воде  то  место,  которое  стало
прозрачным   под   взглядом   единорога.  И  тогда  перед  ним,
неудачником   и   трусом,   вдруг   открылось   необозримое   и
бесчисленное  множество  бессмыслиц, которые он видел так ясно,
что они до краев наполнили его. Он смотрел все дальше и дальше,
сквозь дни, которые накатывались подобно волнам, и  не  умолкая
рассказывал  нам  все,  что  видел.  А  видел он свою субботнюю
бороду, проросшую раньше времени в воскресенье, так что  он  не
мог  ее  ухватить  и  расчесать.  Открылась  перед  ним суша, и
будущие растения зашумели у него в ушах, и вкус камня вскипел у
него  во  рту.  Пересчитывая  солнечные  годы,  видел  он,  как
переселяется  огненное  яблоко  Евы и Адама в наш город Трою. И
видел меня, своего брата Париса Пастиревича Александра, как  я,
став  гораздо  старше,  чем  сейчас, протыкаю пастушьим посохом
лежащую на земле шляпу и, переменив носки, иду в Спарту,  чтобы
пальцем,  намоченным  в  вине,  написать  любовное признание на
столе одной красивой и чужой женщине по имени  Елена.  И  затем
видел, что я краду эту женщину, как овцу, и несу ее в наш город
Трою, и после этого Троя принимает огненное яблоко и сгорает до
основания...
     -- С  каких  это  пор  тебя зовут Парис Пастиревич? Он был
красивым, поэтому Елена и пошла за ним, а ты посмотри на  себя:
если бы уши не мешали, твой рот расползся бы до затылка.
     -- Но  это  не  мое  имя,  mon  seigneur. Это имя того, из
книги.
     -- Да ты же только что сказал, что твое.  Читай  дальше  и
больше не путай имена!
     --   Видел   еще  дальше,  еще  глубже  мой  брат  Елен
Приямужевич  сквозь  время  всякую  чушь  и  чепуху  и  не  мог
остановиться,  утопая глазами в прозрачной воде и погружаясь во
время, когда ни этих глаз, ни этой воды уже не будет. От пальмы
он узнал, что стоять больнее всего, однако он стоял и  стоял  у
окна  своей  смерти  между  своими ушами и видел крестоносцев в
Константинополе  в  1204  году,  видел,  как  они   грузят   на
венецианские  галеры четырех огромных коней, видел перепуганных
Палеологов и обутых в грязь славян,  которые  втыкали  копья  в
главные константинопольские ворота, видел, как рушится империя.
Он  видел и то, как Рим переселяется в Константинополь, и видел
Рим в Москве, и корабль Козьмы Индикоплова, и корабль Колумба у
берегов Нового  Света,  видел  турок  на  подступах  к  Вене  и
французов  в  Венеции,  где  они снимали с собора Святого Марка
четырех   константинопольских   коней,   и    снова    рушилась
империя...
     -- Врешь! Empire de Napoleon не рушится!
     -- Но разве наши не сняли оттуда этих коней?
     -- Читай, посмотрим, что там дальше.
     --  И видел галлов в Белоруссии, жующих конское мясо, и
битву под Лейпцигом, и Наполеона на двух островах...
     -- Воистину глупость!  Что  делать  нашему  императору  на
островах?  И  что  это  за  битва  под Лейпцигом? Это же здесь,
рядом! Доплюнуть можно. Ничего я не понимаю в будущем... В этом
я никогда силен не был. Мое дело не будущее. Мое  дело  смерть.
Воистину.
     --  И  видел мой юродивый брат Елен Приямужевич со стен
Трои Шлимана и красный снег октября в России, и видел охоту  на
евреев, и Blitzkrieg, и четверых в Ялте, и Сталина в 1948 году,
и,   перепуганный,   раздирающий   мглу   своих  грехов,  видел
Иерусалим, видел Стену плача, и арабов,  и  нефть,  по-прежнему
текущую  с  востока,  и англо-саксов на Луне, во Вселенной, где
советские русские, и сербов лицом к лицу со всем миром,  и  кто
знает,  что  еще  и  до  каких  глубин видел он, пока черпал из
колодца своих пророческих глаз...
     А мне надоели