а
носит перстень под языком,  чтобы  обмануть  голод,  а  вечером
вместо  перчаток натягивает на руки носки, потому что нет у нее
никого, кто бы ее согрел. Та, рядом с  твоей  матерью,  которая
может  перепоясаться  ресничкой, -- это твоя невестка Аница. Ей
можно между грудями налить бокал вина и выпить, и ни одна капля
не прольется. А возле нее -- другая твоя невестка,  Мартица,  и
кое-что  от  нее  получить так же легко, как легко заставить ее
прослезиться. Если она тебе  приснится,  переверни  подушку  на
другую  сторону,  и она тоже увидит тебя во сне. А тот лысый --
ее муж и твой брат Лука. Сейчас он держит в руке камень,  чтобы
не  заснуть  во  время  службы.  Если  заснет,  камень упадет и
разбудит его. А твоя мать говорит, что камень  он  держит  и  в
постели, когда заваливается с Мартицей...
     -- А  сейчас  немного  пьяного  хлебца, -- сказала госпожа
Параскева Опуич, усаживаясь за накрытый  на  двенадцать  персон
стол,  --  а  потом окунем взгляд в суп. А вот что я говорю им,
еретикам, о Тебе, Господи, хранящий на пороге наше счастье. Чья
повозка меня везет, тому я и коня нахваливаю! Помилуй, Господи,
хозяина нашего и моего повелителя Харлампия, очисти руки и его,
и наши, Господи, перед хлебом Твоим и кровью  Твоею,  ибо  руки
Твои  извечно  чисты и глаголы Ты в них не берешь. Буду хранить
себя, Господи, храни и Ты и меня, и все, что принадлежит нашему
Харлампию. Аминь.
     После того как все уселись, госпожа Параскева взяла  кусок
хлеба и засунула себе за пояс.
     -- Погляди,  сынок,  на сестер своих и братьев, на жен их,
твоих невесток, -- шесть месяцев в году у них июнь,  а  декабрь
едва  заглядывает  к  ним в дом. И все это подарил им отец наш,
Харлампий.  Ты  только  посмотри,  Марта:  пирожки  жареные   с
пахучими травами; глянь, Марко, поросенок, запеченный в сахаре,
и  капуста,  заквашенная  в  день  святого  Луки; возьми, Сара,
вареников, а ты,  Лука,  знаю,  больше  всего  любишь  сардины,
сваренные  в вине, берите, детки мои, и голубков и с двумя, и с
тремя крылышками... Любуйтесь на эту красоту  да  кушайте.  Все
сладостью  растекается  во рту, греет, пощипывает язык, хрустит
на зубах, сок пускает, за ушами потрескивает, горло  распирает.
А  как проглотишь, снова возвращается, в нос шибает. Да и после
того как  в  живот  проскочит,  след  оставляет:  воспоминания,
сладкие  воспоминания, которые тебя, как икону, целуют... А ты,
Аница, заткни за ухо чесночную дольку, от нечистой силы, она от
тебя совсем близко ходит и от шалопая моего, Софрония,  который
чужой жаждой напивается да чужим голодом наедается. А знаешь ли
ты, Софроний, что вкуснее всего?
     -- Не знаю, матушка.
     -- Отцовский  дом. Обглодаешь как следует косяки и дверные
ручки, окна и пороги, а выплюнешь один ключ.
     -- Мне, матушка, отцовский дом не нужен.
     -- Смотри-ка! Всю  жизнь  как  сыр  в  масле  катается,  с
детства  к  этому приучен, а тут вдруг ему и дом родной не дом!
Поди, я лучше знаю, что тебе нужно. Жена тебе нужна! А  тут,  в
этом кошельке, браслетик для нее.
     И  брат  Софрония,  Марко,  быстро  передал  ему  шелковый
мешочек, в  котором  тот  нашел  золотой  браслет  с  надписью,
начинавшейся словами "Я талисман...".
     -- Спасибо, матушка. Но я не собираюсь жениться.
     -- А   мне   что  тогда  прикажешь  делать?  Болеть  твоей
молодостью, пока ты от нее выздоравливаешь? Дом тебе не  нужен,
жена  тебе  не нужна. Но твоя жена нужна мне, а дом нужен твоим
сестрам. Йована остается бесприданницей, если наш дом не пойдет
ей в приданое. Я держу тебя, как туза в рукаве, и  женю,  каких
бы  слез  это  мне  ни  стоило! В церкви ты видел Петру, эта не
пойдет ни за мужским, ни за женским крестом, но виноградников у
нее столько же, сколько и кораблей,  она  даже  огонь  взвесить
может.  Женись  на  ней.  Она  и  очаг  твой  посолит,  и вилку
приручит. Тогда  мы  отдадим  половину  нашего  дома  Йоване  в
приданое,  и  она сможет выбрать себе женишка. А не согласишься
-- у нее нет выбора. Пойдет за старого и богатого.  Вот  теперь
ты выбирай.
     -- Или  ткни  пальцем  наугад,  --  вмешалась  в  разговор
невестка Софрония Марта, на что Аница рассмеялась  и  добавила,
указывая на стол:
     -- А этого каплуна пекли на женских или на мужских дровах?
     -- Не  хочу  я,  матушка,  чтобы меня так за каплуна замуж
выдавали.
     -- А знаешь ты, как я выходила? Как-то ночью прикусила  во
сне язык. И следующей ночью снова, даже рана на языке осталась.
Сама  себя  спрашиваю:  что это такое я ночью говорю, если сама
себе язык прикусываю?  Перебрала  в  памяти  все  слова,  какие
знала,  и  --  нашла!  Нашла  то  единственное  слово,  которое
ложилось в эту рану на языке, как сабля  в  ножны.  Триест!  --
крикнула  я  и  с первой почтовой каретой прилетела прямо сюда,
прямо в объятия Харлампия Опуича. Я это помню так хорошо, будто
все вчера было. Нас познакомили на  балу  в  одном  доме,  и  я
захотела  с  ним танцевать. Стала его искать, дамы сказали мне,
что он  занят.  "Что  значит  занят?"  --  спросила  я,  а  они
засмеялись,  подвели  меня к маленькому окошку в двери и велели
посмотреть. Я заглянула и вижу -- Харлампия заперли  в  комнате
вместе  с  живым  медведем,  а  когда он зверя смертельно ранил
ножом, тот от боли с ног до головы залил его мочой.  Мы  с  ним
много  смеялись  и  сильно  любили  друг друга, и в том же 1789
году, в самый лютый зимний холод, родила я тебя, Софроний.  Так
вот  это  делается... Да ты ешь, соколик мой, ешь и ни о чем не
беспокойся. Чем лучше ешь, тем лучше слышишь. А что собираешься
делать, мне не говори, скажи это своей сестре  Йоване.  Что  до
меня,  то  я  уж  свадебные  лепешки  готовлю. Месишь их, а они
откликаются под пальцами, как  барабан  в  полку  твоего  отца.
Внутри  у  них  по  два  желтка дрожат, как две сиськи, а стоит
укусить -- так и дышат!.. Ну, будьте здоровы!

     В тот вечер Софроний вошел  в  свою  комнату  один  и,  не
зажигая света, растянулся на кровати. На стене рядом с иконой и
зеркалом  висела  та  самая овальная картина в золотой раме, на
которой был изображен бархатный занавес, но теперь  он  заметил
там  еще  и  прекрасный женский поясной портрет, написанный так
искусно, что женщина  казалась  живой.  В  ее  светлых  волосах
поблескивала   золотая   пыль,   а  грудь  была  обнажена,  как
полагалось  по  последней  моде,  и  лишь  прикрыта  прозрачным
шарфом.  Просвечивали  соски, покрашенные той же помадой, что и
губы. Все это выглядело таким живым, что Софроний подошел ближе
и недоверчиво протянул руку к прекрасно изображенной  груди.  И
тут же получил по пальцам из царившего в комнате сумрака.
     -- А  ну,  не  трогай! -- сказал портрет. -- Я твоя сестра
Йована, и это не  картина,  а  окно  в  мою  комнату.  А  тебе,
господин  брат,  спасибо и за то, что ты мне дал, и за то, чего
не дал. Я держу в своей душе слугу земного -- свое тело. И  оно
меня слушается. Смотри, какое покорное...
     И Йована облокотилась о раму своего окна и заплакала.
     -- А  когда,  господин  брат,  ты  разгневаешься на меня и
забросаешь меня годами, как камнями, сойдет сверху, с ампирного
неба, на  небесный  сквозняк,  где  проносятся  птицы,  Дева  и
заплачет  вместе  со  мной.  И, наполнив молоком два стеклянных
сосуда и засветив огонь в паникадилах,  с  черной  фиалкой  под
одеждами,   пойдет   она   медленно  навстречу  своему  жениху,
навстречу року. И все будет ей служить  покорно:  и  стеклянные
сосуды,  и паникадила, и цветок, а есть у нее и слуга земной --
ее тело. Вот так встретятся друг с другом Милость и Истина. А я
не могу прибегнуть ни к ней, ни к тебе.
     Тут Йована зарыдала в окне еще громче. Софроний подошел  к
ней и стал утешать, а она дотронулась до его волос и сказала:
     -- Как ты зарос. Иди сюда, я тебя постригу.
     И  помогла  ему  пролезть  через  окошко.  Софроний уселся
посреди комнаты, сестра дала ему глиняный  горшок,  который  он
положил  на  колени,  взяла  с полки нож, наточила его о вилку,
подошла  к  брату,  зажала  нож  в  зубах  и  принялась  вилкой
расчесывать ему волосы. Расчесав, надела ему на голову горшок и
стала состригать, как овце, все, что висело из-под края горшка.
Тут ему на руку капнула капля.
     -- Что это -- дождь?
     -- Да, дождь.
     -- Нет,  не  дождь,  это ты плачешь. Неужели ты так любишь
того, другого?
     -- Вижу, брат, душу не родишь  телом.  Похоже,  души  наши
происходят  от  разных  земных  родителей, не то что ноги. Души
наши  берут  свое  начало  не  от  Харлампия  и  Параскевы,  их
источники  другие,  и  каждая  из них катится по жизни за своей
волной и ищет, кто бы ее услышал, потому что брат и  сестра  не
слышат  друг  друга  и  души наши не родня друг другу, как наши
руки. Откуда пришла твоя  душа?  Во  сне  создавали  цветок,  а
проросла  колючка.  А  тот,  кого  я жду, тих голосом, да дорог
правдой.
     -- Уж наверняка голова у него как ступа и разума  крупица,
-- разозлился  Софроний и сбросил горшок с головы. -- Да кто он
такой?
     -- Брат моей  душе  и  муж  моему  телу.  Зовут  его  Пана
Тенецкий,  он  из  Земуна. Я его еще не очень хорошо знаю. Знаю
только, что он существует, и никак не могу  заснуть,  вспоминая
его  красоту...  Сегодня  ночью  он  приедет сюда посмотреть на
меня. А ты не вертись, успокойся, не то могу тебя порезать.
     И Йована снова надела брату на голову горшок и  продолжила
стрижку.
     -- Он  войдет  через  твою  комнату.  Ты нас не выдашь? --
спросила она.
     -- Не выдам, -- ответил Софроний и  решил  заснуть  сразу,
как ляжет. Однако, к его испугу, приблизительно в полночь через
комнату  прошел  мужчина в мундире офицера австрийской армии, и
сразу после этого он услышал  шепот,  доносившийся  из  окна  в
золотой раме. Женский голос, голос сестры Софрония, прошептал:
     -- Вы  меня напугали. Человек может заснуть и тогда, когда
плачет...
     -- Почему ты плакала?
     -- Тот, кого мне присмотрели, стар, а я молодая,  как  мне
выходить  за  него?  Будь  отец  здесь,  он  защитил бы меня от
матери. Он меня любит. А вы? Дайте совет, что мне делать.
     -- Не дам.
     -- Почему? -- спросил в темноте умоляющий женский голос.
     -- Потому что совета здесь нет. Каждый должен сам  проесть
себе дорогу, как земляной червяк.
     -- Значит, помощи нет.
     -- А  кто  говорил  о  помощи? Помощь, которую я могу тебе
предложить, существует. Она действует быстро и надежно, но я не
уверен, что это тебе понравится.
     -- А почему нет?
     -- Потому что эта помощь такого рода, что  после  нее  уже
ничего не исправишь.
     -- Что вы имеете в виду?
     -- Я  ничего  не имею в виду. Моя помощь состоит не в том,
чтобы что-то иметь в виду, а в том, чтобы что-то сделать.
     В этот момент Софроний  услышал,  как  тяжелый  офицерский
ремень, звякнув пряжкой, упал на пол.
     -- Так  сделайте же что-нибудь, ради всех святых, пока еще
не поздно! Спасите меня! -- теперь уже шептал женский голос.
     -- Я не решаюсь.
     -- Почему?
     -- Ты будешь кричать.
     -- Кричать? Зачем мне кричать? Если бы эти губы были немы,
и твоя любовь была бы глуха.
     -- Знаешь, как говорят: прими кровь мою и тело  мое,  и  я
стану  жертвой за тебя и искуплю тебя. Но ты должна верить мне.
А ты не веришь, что будет больно.
     -- Почему будет больно?
     -- Из-за моей помощи. Во всяком случае,  в  первый  раз...
Можно ли расстегнуть пуговицы на твоей рубашке языком?
     -- Зачем их расстегивать языком?
     -- Потому  что,  пока  они  застегнуты,  я  не  смогу тебе
помочь...
     В этот момент Софроний  Опуич  начал  тихонько  одеваться;
натягивая  сапоги,  он слышал последние слова своей сестры; это
был шепот, который ни на одно мгновение не превратился в крик:
     -- Помогите! Насильник! Ох, господин мой,  не  делайте  со
мной  этого,  прошу вас! Помогите! Какой ты тяжелый, слезь, мне
нечем дышать, что ты меня так придавил...  Колется,  не  трогай
здесь,  щекотно...  какой  же  ты  волосатый,  что  ты делаешь?
Захлебнусь твоей слюной,  убери  губы,  полный  рот  натекло...
Откусишь,  пусти! Давит... На помощь, убивают!.. Так это и есть
кровь и тело?.. Ох, господин мой, не делайте со мной этого. Ох,
господин мой, прошу вас...
     Поручик Софроний Опуич тихо, как  вор,  крался  по  своему
собственному дому. В зале, где находилась входная дверь, горела
свеча,   воткнутая  в  пупок  небольшой  ковриги  хлеба,  а  на
серебряном подносе лежали пасхальные яйца. Он взял  одно  яйцо,
расписанное  узорами,  такое крупное, как будто его снес петух,
быстро оседлал коня и в парадной  форме  французской  кавалерии
поскакал  прямо  к  дому Петры. Разбудил ее, дал яйцо и сказал,
что заехал проститься, а потом спросил:
     -- Скажи, что  связывает  нас,  Опуичей,  с  Тенецкими  из
Земуна?
     -- Неужели  ты  не знаешь? Это началось во время последней
войны, еще в прошлом веке. В том самом 1797  году,  когда  пало
венецианское государство. Тогда встретились твой отец и Пахомий
Тенецкий,  отец  того  самого  Паны  Тенецкого,  который сейчас
подмял под себя твою сестру.
     -- И какие же это отношения?
     Петра поцеловала его на прощание и  в  тот  момент,  когда
губы их соприкасались, прошептала беззвучно:
     -- Такие, что хуже не придумаешь.
     Софроний  скакал  на северо-запад и чувствовал, что у него
гость.  Маленький  голод  стонал  у  него  под   сердцем,   как
неутоленное  желание,  а  может,  это была слабая боль, которая
скулила в нем, как голод.

     Четвертый ключ. Император

     Пахомий Тенецкий был из тех самых Тенецких, которые в двух
поколениях дали двух  прекрасных  художников,  он  был  из  тех
Тенецких,  которые  знали,  что  у  Веласкеса  можно  найти  27
оттенков черного цвета. В Земуне они поселились  в  1785  году,
когда  Георгию Тенецкому заказали портреты известных Караматов.
Пахомий Тенецкий, принадлежавший к побочной ветви  этого  рода,
по  матери  был  поляк.  И, вероятно, именно благодаря ее крови
обладал  музыкальным  талантом.  Ему  досталась  в   наследство
мастерская по отливке колоколов, но он не стал заниматься ею, а
отправился в Будим учиться музыке.
     Еще  ребенком,  то есть тогда, когда в снах ему не являлся
никто из усопших, Тенецкий принял необычное решение.  Он  очень
хорошо  играл  на  кларнете, и радость, которую он испытывал от
игры, однажды пробудила в нем такую жажду жизни, что он  решил,
неожиданно  для  себя  самого,  жить  так долго, как только это
возможно. Как говорится -- вечность  и  еще  один  день.  Каким
образом  этого  достигнуть,  он не знал, и никто не мог открыть
ему эту тайну, однако Пахомий ощутил,  что  полон  решимости  и
необузданного  желания  все  подчинить  этой цели. Он задавался
вопросом: что человек утрачивает сначала -- тело  или  душу?  К
тому  же  он  слышал,  что  та  самая  "вечность"  из известной
поговорки касается души, а "еще один день" -- тела.  При  этом,
как  сказал ему священник, в этих сложных расчетах, которые так
занимали Тенецкого, гораздо легче было утратить "вечность", чем
"еще один день".
     Позже, став взрослым, Пахомий  Тенецкий  учился  музыке  в
Вене,  ноги  его стали горячими, как горящая лампада, так что в
дождь от обуви его шел пар, а одна рука  всегда  была  ледяной,
так  что ею, а не пивной кружкой он остужал разгоряченные щеки.
Он больше всего любил композиции Paisiello и мог  поделить  все
воспоминания  о Земуне, Пеште и родителях на горячие и ледяные.
Он был уже женат, имел двух сыновей, Пану  и  Макария,  и  дочь
Ерисену,  когда  услышал  от  кого-то  из своих друзей случайно
произнесенную фразу, которая  резко  изменила  всю  его  жизнь.
Фраза  эта звучала так: "Дольше всех живет тот, кто убил больше
всего людей".
     Пахомий Тенецкий на другой же день начал  упражняться.  Но
это  был уже не кларнет, не Paisiello и не Гайдн. Он упражнялся
в  стрельбе  из  ружья.  Правда,  некоторое  время  он  все  же
колебался,  выбирая  между  музыкой  и  войной,  но невероятная
ловкость  его  пальцев,  годами  упражнявшихся   с   кларнетом,
оказалась  исключительно  полезной  и в другом, новом деле. Эта
ловкость позволила  Тенецкому  быстро  стать  одним  из  лучших
стрелков   в   Вене.  И  не  только  это.  Холодные  и  горячие
воспоминания Тенецкого, одна холодная  и  другая  горячая  рука
были  как  будто  созданы  для  этого нового искусства Пахомия.
Такие  свойства  делали  его  непревзойденным  и,  что  в  деле
стрельбы  еще  важнее, непредсказуемым мастером. Люди, вместе с
которыми он  ходил  на  стрельбы,  начали  побаиваться  его,  а
некоторые даже избегать.
     -- Он стреляет, как будто на кларнете играет, -- шептали у
него за спиной, -- с таким не совладать никому.
     Так  оно  и  было.  Как только началась новая война, та, в
которой  французы   в   1797   году   уничтожили   Венецианскую
республику,  Пахомий  Тенецкий  подкоротил свои семилетние усы,
уложил ружье в  обитый  бархатом  футляр,  как  будто  это  был
кларнет,  и  пошел  служить  в  австрийскую  армию.  Его  сразу
отправили  воевать,  и  в  одном   из   первых   же   боев   он
продемонстрировал   свою  чудовищную  ловкость  в  обращении  с
оружием, а кроме того спас, а вернее, взял в  плен  сидевшую  в
одном  подвале  черноволосую  девушку.  С  тех пор он постоянно
возил ее за собой. Он не знал о ней ничего, не  знал,  понимает
ли  она  его язык, умеет ли писать, но считал, что скорее всего
-- нет. Вместо того чтобы что-нибудь сказать ей при  первой  же
встрече,  он влепил ей оплеуху, потому что слово можно оставить
без внимания, а оплеуху нельзя. Таким образом,  они  с  первого
дня без лишних разговоров поняли друг друга.
     Она  упорно  молчала, мало ела и становилась все красивее.
Он не знал ни ее имени, ни какой она веры. Не знал он  и  того,
невинна  она или нет, потому что любовью с ней не занимался. Но
каждый вечер, как только начинало смеркаться, она  должна  была
сосать  его.  Девушка  мазала кроваво-красной помадой отверстия
своих ушей и делала то, что он от нее  требовал,  прикасаясь  к
нему  легкими  движениями пальцев и губ и не показывая при этом
никаких знаков  ни  отвращения,  ни  удовольствия.  Чем  дольше
длились  их  отношения, тем более продолжительными и необычными
становились эти  сеансы.  Иногда  Тенецкому  казалось,  что  ее
прикосновения  и  ласки  напоминают  ему  что-то такое, чего он
никак не может вспомнить.  Впрочем,  у  него  не  было  времени
ломать  голову  над  такими вещами. Он просто махнул на все это
рукой, решив, что судьбу  женщины  всегда  решает  ее  "да",  а
судьбу  мужчины  -- его "нет". Война против Франции становилась
все более ожесточенной, и о  Пахомии  Тенецком  уже  заговорили
многие.  Вскоре  вокруг  него образовалось пустое пространство,
соответствующее досягаемости его выстрела, так же как уже  было
на  стрельбище в Вене. Его боялись и по ту, и по другую сторону
линии огня. А он что хотел, то и  делал.  И  если  то,  что  он
слышал  в  молодости,  было  правдой,  то продолжительность его
жизни увеличивалась с каждым днем... Но тут вдруг его  командир
сказал:
     -- Здесь  тебе делать больше нечего. Здесь нет никого, кто
был бы тебе под стать. Никого, с кем бы  ты  мог  действительно
помериться силой. Так ты опустишься и утратишь свое мастерство.
Что  это  за донесение? Сам посуди: "И дрались мы с шести часов
утра и до десяти часов, и одних мы в воду загнали,  и  они  там
утонули,   других   в   лесу   порубили,  третьих  на  деревьях
перестреляли, а некоторые бежали, и мы захватили десять  знамен
неприятельских и трубы". Неужели тебе такими делами заниматься?
Для этого есть другие. А ты собирайся в дорогу. В другом месте,
к  северу  отсюда,  есть равный тебе, может, даже и лучший, чем
ты. Только имей в виду,  он  не  на  нашей,  а  на  французской
стороне. Езжай туда и разделайся с ним.
     Пахомий  Тенецкий