рудастая,  что  могла  бы
сама  себя  за  грудь  укусить. Ее звали Дуня. Увидев Ерисену и
молодого Опуича, она посмеялась над третьей туфлей, висевшей на
шее у Ерисены, а Софрония спросила, как его рана.  Так  Ерисена
поняла,  что  девушка  из  свиты  капитана  --  это одна из тех
знахарок, которых отец посылал к сыну через три линии  обороны,
кроме  того,  в  волосах Дуни она узнала ту прядь, что росла на
плече у ее Софрония. Она была  усыпана  такими  же  звездочками
седины.
     -- Помнишь,  как мы ужинали вместе с Евдокией? -- спросила
Дуня Софрония и обратила  на  Ерисену  свои  золотистые  глаза,
похожие на половинки сваренного вкрутую яйца.
     -- Посмотрим,   посмотрим,   --  заранее  радовался  ужину
капитан, потирая руки, тяжелые даже без перстней (перстни он не
носил,  потому  что  они  мешали   ему   держать   саблю).   --
Посмотрим...  Сначала  каждому по порции седой травы с языком в
похлебке из мякины... И принеси нам, если есть у тебя, хлебцев,
замешенных с глиной. А что касается любви  к  отечеству,  то  с
этим,  дорогой  мой,  дело  обстоит так: все для народа, ничего
вместе с народом! А мне, парень,  принеси  два  раза  по  миске
божьих  слез,  один  взгляд  в  панировке,  знаешь, тот, что из
горьких, из тех, что стареют в одно  мгновение,  с  лимоном.  И
фасоль,  сваренную  в  савской  воде.  Нет савской воды? Жалко!
Тогда бобов в панировке... А госпоже  Тенецкой  тушеные  мидии.
Моей  Дуне  -- то, что захочет Евдокия. И под конец немного чая
из крапивы с медом.
     "Неужели это мой отец?" -- спрашивал сам себя  Софроний  и
вспоминал  детство  и  отца,  который  лежал  в  спальне,  в их
огромном доме в Триесте, во мраке,  рядом  с  женой  Параскевой
Опуич  и,  приподняв  голову,  прислушивался.  Сейчас  Софроний
наконец-то узнал, к чему прислушивался  его  отец  столько  лет
назад  и  почему  ночью, в темноте, мать опускала его голову на
подушку. Опуич-старший прислушивался, не раздастся ли где-то на
нижних ступенях лестницы шорох женского платья.
     -- Что  же  касается  тех,  что  в  Сербии,  --  продолжал
капитан,  --  им  я  посылаю деньги, которые зарабатываю, тратя
французский порох, чтобы и они себе могли пороха купить. А  ты,
парень,  ножи  наточи  нам  так,  чтобы можно было ими фитиль у
зажженной свечи отрезать. И подбери для  нас  черные  ложки.  Я
больше  всего люблю ложки черного цвета, они самые красивые, не
правда ли, госпожа Тенецкая? Ну, давай пошевеливайся, приятель!
У каждого из нас  завтра  с  ранней  зари  трудная  дорога  под
ногами...

     Не  успел  капитан  покончить  с  заказом,  как  в  корчму
ворвались несколько женщин, которые привели за  собой  медведя.
Вместе  с  ними был мужчина в мундире французского офицера. Они
представились гостям как странствующие актеры.
     -- Учтите,  за  это   представление   нам   заплатил   наш
благодетель  и  покровитель, капитан Харлампий Опуич, -- сказал
человек в мундире, -- большой любитель театра, сейчас он где-то
в  Силезии.  А  мы  вам  покажем  страшное  представление   под
названием "Три смерти капитана Опуича".
     На  эти  слова  капитан  Опуич  громогласно расхохотался и
обратился к актерам:
     -- Играйте, ребята,  пусть  ваши  бумажные  слова  немного
отдохнут  в  нашем  воображении,  согреются нашей кровью и хоть
немного пострадают и помучаются в нашей жизни!
     Затем одна из  женщин  сказала,  обращаясь  к  поддельному
капитану Опуичу, тому, что был одет во французский мундир:
     -- У  каждого  из твоих предков, капитан, было по одной
смерти. Но не у тебя. У тебя будет три смерти, и вот  они  (тут
она  показала  на  остальных  женщин из труппы). Вот они стоят:
старуха, красавица рядом  с  ней  и  девочка,--  это  три  твои
смерти. Посмотри на них хорошенько...
     -- И  это  все,  что  от меня останется? -- вмешался тут в
представление настоящий капитан Опуич.
     -- Да. Это все.
     -- Не так уж мало! -- снова вставил капитан Опуич.
     -- Но учти, капитан,  ты  не  заметишь  своих  смертей,
проскачешь  под  ними  верхом,  как  под  триумфальной аркой, и
продолжишь свой путь, будто ничего не случилось.
     -- А что же тогда будет после моей третьей смерти, когда я
в третий раз стану вампиром? -- еще раз  подал  голос  с  места
капитан,   наслаждаясь  замешательством  актеров  и  изумлением
сидевших в корчме зрителей.
     -- И тебе, капитан,  и  другим  людям  некоторое  время
будет  казаться,  что ты еще живешь, что ничего не случилось, и
так будет до тех пор, пока не придет к тебе  последняя  любовь,
пока  не  полюбит  тебя  та женщина, от которой ты мог бы иметь
детей. Тогда ты тут же исчезнешь с лица  земли,  потому  что  у
третьей  души  не  может  быть  детей, так же как у того, кто в
третий раз становится вампиром, не может быть потомства...
     В этот  момент  откуда-то  сверху,  из  постоялого  двора,
послышались звуки кларнета. На этот раз играли Гайдна -- "Хорал
святого   Антония".  Услышав  музыку,  капитан  как  ошпаренный
вскочил, остановил представление, велев актерам убираться  вон,
и устремился на вымощенный камнем балкон.
     Чуть позже он вошел обратно в корчму, держа за руку даму с
голубой  подушечкой, которую та прижимала к себе. В ее глубоком
декольте виднелись надушенные  мушки,  а  отверстия  ушей  были
намазаны  кроваво-красной  губной помадой. Другой рукой капитан
Опуич вел за руку  молодого  человека  с  волнистыми  волосами,
одетого в форму австрийского гусара.
     Увидев возле капитана этих двоих, Дуня вскрикнула, прикрыв
рот рукавом,   а   бубенцы   на  голубой  подушке  новой  дамы,
появившейся с капитаном,  зазвенели.  Тут  все  услышали  голос
капитана  Опуича,  певшего  так,  как  поют  в церкви, не своим
голосом:

     Заступница, как много я  прошел,
     Скорбеть  устал,
     Прибежища  я  в  жизни  не  нашел,
     Покрова не сыскал,
     И одиноким среди сербов
     Теперь я стал.

     Принес поющий перстень для тебя,
     Но ты меня не осенила  взглядом,
     Не знал  певец  твой  младости  отрады,
     Уж не узнает на исходе дня.
     Из страшных снов меня ты позвала в другое, страшное виденье,
     Я видел сердце, что от ран дымилось
     И, как звезда, на запад закатилось
     Под  звуки  варварского песнопенья.

     После  того  как  прозвучали эти слова, капитан представил
вновь    прибывших:    госпожу    Растину    Калоперович     из
Сремски-Карловцев  и  ее  сына Арсения, подпоручика австрийской
армии,  которые  по   случайному,   но   счастливому   стечению
обстоятельств  после  продолжительной  разлуки  встретились  со
своей  дочерью  и  сестрой  Дуней  Калоперович,  присутствующей
здесь.  Дуня  встала  навстречу  пришедшим,  поцеловала  мать в
голубую подушечку с бубенцами, брата в губы, и все снова сели.
     -- Не  узнаю  тебя.  Как  будто  впервые  вижу.   Ты   так
похорошела  с  тех  пор,  как я узнал, что ты моя единоутробная
сестра, -- сказал Арсений Дуне. -- Я привез тебе кое-что.  Твои
серьги. Ты их наденешь?
     -- Не  хочу это делать здесь. Ухо теряет невинность всякий
раз, когда в него вставляешь серьгу, -- всегда  немного  крови,
-- сказала Дуня и улыбнулась.
     Эта  улыбка  показалась  подпоручику  Арсению незнакомым и
драгоценным   инструментом,   на   котором   она    играет    с
непревзойденным   мастерством.   А   Дуня   посмотрела   своему
единоутробному брату в глаза и поцеловала черную ложку из своей
тарелки так, будто целует его.
     "Уже заметил  мои  ступни,  --  сердито  подумала  Ерисена
Тенецкая,  которая на другом конце стола ела мидии, и испуганно
посмотрела на капитана Опуича. -- Неужели это человек,  убивший
моего отца?"
     В  этот  момент,  будто услышав вопрос, старший Опуич взял
бокал и встал, чтобы сказать тост.
     -- Mesdames,  вы  наверняка  задаетесь  вопросом,  неужели
действительно  не  осталось  ни  одного  светлого  места в душе
человека, стоящего перед вами. Permettez moi  l'opportunite  de
vous  expliquer  mon  cas... Я в церкви напелся вдоволь на весь
человеческий век и перестал петь. Вина напился на две  жизни  и
вырубил  оба  своих  виноградника,  наигрался тоже достаточно и
разбил свой инструмент. Сейчас я все могу сказать... Вы знаете,
что ваш прекрасный пол часто хочет  получить  на  память  прядь
волос  кого-нибудь  из  выдающихся  военачальников  этой войны.
Правда, среди нас есть и люди другой судьбы, люди,  носящие  на
своем  израненном  теле  прядь  женских волос -- знак того, что
женщины-знахарки лечили нас. В этой  мужской  и  женской  пряди
волос и кроется разница между нами, солдатами, и теми, кто нами
управляет.  Потому  что  люди делятся на тех, кто убивает, и на
тех, кто ненавидит. Мы, солдаты, мы просто бесталанная  порода,
которая  может только убивать, мы обычные босяки по сравнению с
теми даровитыми властителями, которые умеют  ненавидеть.  Можно
научить  человека  орудовать  саблей  быстрее,  чем  вилкой.  А
ненависть -- это дело, которому учатся  поколениями.  Это  дар.
Как  красивый  голос.  Дар куда более опасный, чем любая сабля.
Если бы я им обладал, я был бы не солдатом, а мастером по литью
колоколов по ту сторону райской реки  Дунай,  в  вашем  Земуне,
mademoiselle   Тенецкая,   пил  бы  вино  из  самого  красивого
колокола, из одного уха у меня росла бы верба,  из  другого  --
виноград,  и  плевал бы я на все с высокой крыши вашей литейной
мастерской, украшенной железным петухом. Сидел бы  посиживал  в
своей   лодке,  ловил  бы  мудрых  рыб  и  кого-нибудь  так  бы
ненавидел, что у него уши бы поотсыхали, будь он хоть  в  самом
Париже.  Но я не одарен даром ненависти, поэтому должен убивать
своих противников. Однако это такая грустная тема, а ведь у нас
сегодня радостный день. Я снова, спустя много лет,  оказался  в
кругу своей семьи и предлагаю выпить этот бокал именно за это и
за здоровье всех моих дорогих и любимых. Vivat!
     Капитан  Опуич  выпил до дна и швырнул свой бокал за окно,
прямо в реку. И он  упал  в  воду,  между  орехами  и  ореховой
скорлупой, которые плыли во мраке вниз по течению.
     Наутро  противоположный  берег  реки  вынырнул  из тумана,
купаясь в лучах солнца. Он был высокий, снизу  подмытый  водой,
сверху  обильно поросший травой, которая, как неподвижная волна
с зеленой пеной, постоянно катилась над  рекой.  Когда  караван
тронулся  в  путь, молодой Опуич вскочил на свою кобылицу почти
нагой, как он теперь, после того как расстался с  саблей,  чаще
всего  и  ездил в седле, догнал отца и спросил, заплачено ли по
счету за ужин, на что получил ответ:
     -- С каждого из нас взяли по одному апрельскому  вторнику,
да  еще  и по часу сдачи вернули... Я думал, ты спросишь, когда
мы, греки и сербы, спасемся от бед, а ты об ужине.
     -- А когда мы спасемся от бед?
     -- Тогда, когда каждый сербский гроб сможет, как лодка, по
воде плавать и когда за каждую сербскую сливу его  можно  будет
привязывать.

     Караван  двигался  на  восток, через Грецию, справа от них
осталась святая Афонская гора и  окружающее  ее  море,  шепотом
прошелестел  слух,  что  французский посланник болен, что в его
семье мужчины в  каждом  следующем  поколении  умирают  на  год
раньше,  чем в предыдущем, и что сейчас, исходя из этого, число
лет жизни сократилось уже до двадцати девяти.
     -- Попытайся посмотреть на  солнце  --  увидишь,  что  оно
напоминает медный щит с отверстием посредине, -- сказал капитан
Опуич  сыну,  скакавшему  рядом  с  ним,  коснувшись его сапога
своим. Молодой Опуич  посмотрел  на  него  с  ужасом,  но  отец
спокойно поднял руку и показал вдаль. -- Вот и Константинополь!
Там,  у Фанарских ворот, вас ждет отец Хризостом с моим золотым
в мантии.  Я  сделал  пожертвование  ему  и  его  храму,  и  он
обвенчает тебя с барышней Тенецкой. И будьте счастливы!

     Двадцатый ключ. Суд

     Вспомни   Константинополь   в   Афинах,   это  будет  один
Константинополь, вспомни его в Риме, и это будет совсем  другой
Константинополь.
     В  огромный  город,  выстроенный  на  трех морях и четырех
ветрах, на двух континентах и над зеленым стеклом Босфора,  они
прибыли   в  начале  осени.  Ночи,  как  носки,  выворачивались
наизнанку в их доме над водой, доме,  из  которого  можно  было
считать  проплывающие  корабли  и ветры и из которого они часто
выходили на набережную покупать  ароматические  масла.  Ерисене
это очень нравилось, и при каждом удобном случае она заходила в
маленькую  лавку  посреди  Мисир-базара,  обращенную на Золотой
Рог, выпить белого чая с гашишем и посмотреть, как  дети  ловят
рыбу  на  голый  крючок  без  приманки.  Рыбы  в том месте было
столько, что только  успевай  вытаскивать.  В  этой  лавке  они
встретили  чудного  человечка  с  веревкой  вместо воротника на
рубашке, про которого им сказали, что у него сербская кровь, но
турецкая вера. Этот человек раз в месяц  спускался  вниз  через
Капали-чаршию к Золотому Рогу и заходил в лавку купить душистые
масла.  С  продавцом  он всегда заводил один и тот же разговор,
как будто читал одну и ту же молитву.
     -- Он когда-то был каменщиком, -- рассказал  им  продавец,
-- а  сейчас  болен  странной  болезнью: в его снах время течет
гораздо быстрее, чем наяву, так что  каждую  ночь  он  успевает
прожить  не меньше десяти лет. Поэтому никто в Константинополе,
даже самые старые люди, не знает, сколько же ему лет. Может, он
и сам этого не знает.
     В тот день, когда они встретили его в лавке, он вошел туда
как во сне и потребовал, чтобы ему продали все равно что.
     -- Сандал?  --  спросил  хозяин  лавки,  поднес  маленький
пузырек   из   матового   стекла  снизу  под  горлышко  другого
наклоненного флакона и стал ждать. Ждали  в  полутьме  лавки  и
они,  однако  ничего  не происходило. И тогда, когда покупатель
уже хотел отказаться  от  своего  намерения  и  уйти,  торговец
сказал:  -- Нужно подождать столько, сколько читается одна сура
Корана.
     Покупатель был неграмотным  и  не  знал,  сколько  времени
нужно  на  то,  чтобы  прочесть  одну  суру  Корана,  но  в это
мгновение   на   горлышке   наклоненного   флакона    появилась
сверкающая, как комета, капля. Она медленно спустилась на своем
хвосте ниже и скользнула в маленький пузырек.
     -- Хочешь  понюхать?  -- спросил торговец и, ловко вытерев
край  горлышка  пальцем,   протянул   руку   покупателю.   Тот,
прикоснувшись  к  его  пальцу своим, взял немного масла и хотел
обтереть палец об одежду. -- Только не так! -- предостерег  его
торговец.  -- Прожжет дырку. На ладонь. Сначала на ладонь. -- А
когда покупатель сделал так и хотел  понюхать,  продавец  снова
остановил  его:  -- Не сегодня, господин мой, не сегодня! Через
три дня! Только тогда вы почувствуете  настоящий  запах.  И  он
сохранится  столько  же,  сколько  и  запах  пота.  Но он будет
гораздо сильнее пота, потому что в нем есть сила слез...
     Такой разговор услышали Софроний и Ерисена в тот  день  на
берегу  Золотого  Рога,  а торговец пригласил их снова зайти на
чай, потому что хотел предложить им что-то особенное.
     -- День создан для любви, а ночь -- для песни,  --  сказал
им  отец  Хризостом,  которого  они навестили в его церквушке в
Фанаре, -- потому что любовь видит, а ночь слышит.
     Они слушали его слова, а на фреске, у  них  за  спиной,  в
полумраке  из  моря  появлялись  рыбы  и морские чудовища, а из
пастей  морских  чудовищ  выходили  мужчины,  дети,  женщины  с
музыкальными  инструментами  в руках, музыкой и гимнами отвечая
на звуки ангельской трубы, возвещавшей о Страшном суде.
     Венчались они в воскресенье, на  Пятидесятницу,  и  в  это
время любили друг друга больше, чем когда бы то ни было.
     Ерисена   Опуич   часто  приводила  своего  мужа  к  храму
Мудрости, который при турках хоть и не был превращен в  мечеть,
но церковью быть перестал. Они входили в огромную, тяжелую тень
церкви,  которая соотносилась с самим храмом так же, как смерть
соотносится со сном. Там, в церкви, они увидели высокую колонну
с бронзовым щитом, прикованным к ней. В щите было отверстие,  в
которое  можно  было  вложить  большой  палец и описать ладонью
круг, не вынимая при этом пальца.  И  если  загадать  при  этом
желание,  то  Бог  награждал  тех,  кого  любит, одновременно и
большим счастьем, и большой бедой. Именно поэтому  Софроний  не
решался  войти в храм. Однако сидя в тени огромного сооружения,
он чувствовал, что оно имеет еще  одну  тень.  Внизу,  под  его
фундаментом,   в   земной  утробе  скрывались  купола,  клирос,
лестницы, наклонные каменные поверхности, ведущие в глубину,  к
подземным водам Босфора и пресной воде с суши, которые отражали
возвышавшийся над ними храм так же, как эхо отражает речь. Этот
подземный  контур состоял из звуков, но не только из них одних,
а еще и из твердого материала, такого же, как и  тот,  что  был
над  ним.  Не  только в воде отражалась святая Мудрость, но и в
земле.
     Но в земле отражалось и небо над ней. Здесь,  в  ее  тени,
Софроний вдруг начал различать движение металлических созвездий
под  землей,  которые  столь же безошибочно, как эхо со звуком,
были связаны с небесными созвездиями. Он ясно  распознавал  под
земной корой движение Рака, Весов, Льва или Девы. Он становился
астрологом  подземного пояса зодиака. Однако он чувствовал, что
его желание или голод, которые вынуждали его  делать  все  это,
были  простым  ученичеством  и  подготовкой  к  какой-то полной
сытости и навечному утолению желания. И он не решался  войти  в
храм.
     "Мысль  --  свеча, от которой можно зажечь чужую свечу, но
для этого нужно иметь огонь", -- думал Софроний. Его  же  огонь
сам находился под землей.
     И  так  продолжалось  до  того  дня, пока однажды торговец
снова не позвал их на чай. Он раздобыл ту самую  вещь,  которую
давно  хотел  им  показать.  Спустившись  к  нему  в лавку, они
застали там и человечка  с  веревкой  на  шее.  От  него  пахло
эбеновым деревом, и продавец шепнул им, что это запах его пота.
     -- У  него  потеют  уши.  Только  его поту по крайней мере
полтораста лет, --  добавил  торговец,  улыбнулся,  вытащил  из
своей  чалмы  монету  и, положив себе на ладонь, показал им. --
Эти деньги отчеканены в аду, -- сказал он  шепотом,  и  монета,
как бы в ответ на его слова, заблестела.
     Потом  он  вытащил  из-под  прилавка и поставил перед ними
ведро с водой и попросил Ерисену бросить туда монету. Монета не
тонула в воде. Ерисена удивилась, но Софроний, носивший в  себе
тень  святой  Мудрости,  почувствовал,  что  монета, которую он
видел впервые в жизни, сделана из смеси меди, серебра и стекла.
И действительно, сунув  ее  в  рот,  он  услышал  в  ней  рокот
серебряной   руды   и  звонкий  голос  стекла,  сотворенного  в
подземном огне. А еще яснее, чем этот рокот,  слышал  он  нечто
похожее на звук медной трубы.
     -- Существуют  еще две такие монеты, -- раздался тут голос
каменщика, который до этого молча следил за всем  происходящим.
-- За  эту  можно  купить  завтрашний  день,  за  две другие --
сегодняшний и вчерашний, -- сказал он, обращаясь к Софронию,  и
Ерисене  показалось,  что  каменщик  и  Софроний увиделись не в
первый раз, что  они  были  знакомы  давно  и  что  между  ними
существует  что-то  вроде договора встречаться время от времени
именно здесь, на Мисир-базаре.
     Как бы в подтверждение  этих  мыслей,  молодой  Опуич,  не
говоря  ни  слова,  заплатил  за  монету. И назавтра отправился
прямо в Святую Софию.
     Войдя  в  храм,  он   почувствовал   себя   как   человек,
потерявшийся  на огромной площади под куполом, какой показалась
ему эта церковь. Все вокруг скрывал мрак, и лишь через огромные
замочные  скважины  пробивался  солнечный  свет.  Он   пробежал
взглядом  по  всем  колоннам  внутри церкви, но нигде не увидел
медного щита. Лишь на одной из колонн на  высоте  человеческого
роста  блестел  солнечный  луч. Подойдя к ней, он обнару