сли  они  победят  в   войне,   которую   сейчас
проигрываешь  и  ты,  и  все  твои. Я бы хотела, если, конечно,
доживу до того времени,  оказаться  в  постели  кого-нибудь  из
беспомощных  сверстников  моего  будущего сына, причем больше в
роли матери, чем любовницы, так же как получилось  и  с  тобой,
ведь  я тебя выбрала как слабого сына могучего отца-победителя.
Я выбрала тебя потому, что тебя не любили ни мать,  ни  сестры,
ни  любовницы,  тебя  не  будет  любить  и дочь, если она у нас
родится. Для меня самым страшным поражением и  наказанием  была
бы необходимость в случае неудачи вернуться в могучую стаю моих
братьев-победителей,  к  которой  принадлежат не только все мои
сверстники, но и твой отец. Если мне придется сбросить  с  себя
третью туфелю, это будет концом моего пути.
     Оставим,  однако,  меня  в  покое.  Давай посмотрим, что с
тобой, то есть с  нами.  Ты  хочешь  вернуться  в  свою  часть,
которая, продолжая отступать, движется на северо-запад. Все это
неминуемо   закончится   где-нибудь  во  Франции.  Я  не  знаю,
гражданин ли ты французского государства, но знаю, что  служишь
во  французской  армии.  Также  я  знаю, что государство -- это
необходимое  зло.  Самое   большое,   чего   можно   ждать   от
государства,  --  это  чтобы  оно  не плевало тебе в тарелку. А
войны? Ты говоришь -- народ, говоришь, что  воюешь  ради  славы
своей  нации. Что такое народ? Посмотри на меня. Мне семнадцать
лет. Я ровесница человечества, потому что  человечеству  всегда
семнадцать  лет.  Это  значит,  что любой народ всегда остается
ребенком. Он постоянно растет, и ему постоянно становится тесен
его язык, его дух, его память и даже  его  будущее.  И  поэтому
каждый  народ  должен  время  от времени менять костюм, который
снова и снова становится ему  коротким,  сковывает  движения  и
трещит  по  швам  оттого, что сам он растет. Это одновременно и
трудно и радостно. Ты говоришь -- язык. Во сне мы понимаем  все
языки.  Сон  -- наша родина времен Вавилонской башни. Во сне мы
все говорим одним, единым и великим праязыком, общим  для  всех
нас,  живых  и  мертвых...  Зачем  тогда  войны?  Почему  нужно
двигаться в истории назад? Каждое убийство  --  это  отчасти  и
самоубийство.
     -- Если я правильно понял, ты уговариваешь меня отказаться
от призвания военного?
     -- Да.  Я хочу, чтобы ты оставил это дело. Для твоего отца
это призвание, а для тебя нет. Давай выскочим из башни, объятой
пламенем, из поражения, из катастрофы, они не принесут  нам  ни
денег,  ни  безопасности,  как  ты  надеешься. Давай начнем все
сначала.
     -- Душа  моя,  я  кое-чему  научился  на  войне.  Те   мои
сверстники,  с  которыми  я вместе воевал и которые должны были
погибнуть раньше других, были мудрее и знали о мире, окружающем
нас, больше, чем все остальные, именно  по  этому  признаку  мы
узнавали  их и предчувствовали их скорую смерть. Они знали, что
каждое убийство совершается преднамеренно,  и  намерениям  этим
бывает  даже  по  тысяче  лет...  Другие,  те,  которым суждено
умереть позже, были глупее. Но все это никак не было связано  с
врожденным  умом  или  ограниченностью  как  тех, так и других.
Таким образом, есть две категории. Мы относимся ко второй.
     -- Как это?
     -- Мы с тобой  счастливые  влюбленные.  Разве  нет?  А  от
счастья  глупеешь.  Счастье  и мудрость вместе не ходят, так же
как тело и мысль. Боль -- это мысль  тела.  Поэтому  счастливые
люди всегда глупы. Только утомившись своим счастьем, влюбленные
могут снова стать мудры, если они такими могут быть в принципе.
Поэтому  давай  не  будем сейчас принимать решения о том, что я
должен отстегнуть свою  саблю...  Мы  всего  лишь  слуги  наших
поступков, они -- наши хозяева...
     Так говорил зимним утром в Земуне молодой и глупый поручик
Опуич  из  Триеста,  не  замечая  того,  что уже отстегнул свою
саблю.

     Семнадцатый ключ. Звезда

     Отстегнув саблю и отказавшись от военной карьеры,  поручик
Софроний  Опуич  поселился  с  Ерисеной  Тенецкой  на небольшом
участке земли, и они занялись ее возделыванием.  В  этот  вечер
они  ели  прекрасный  молодой  и  немного резкий на вкус мед со
своей пасеки, собранный всего месяц назад,  и  пирог  с  дикими
каштанами  и  апельсиновой  цедрой.  Они  лежали  в  постели  и
разговаривали в темноте о глупых и мудрых  звездах.  Окно  было
открыто,  занавеска,  надувшись  пузырем,  проникла  глубоко  в
комнату,  она  то  приподнималась,  то  опускалась,  как  живот
беременной женщины, в котором лежал неподвижный ветер. Софроний
вспоминал,  как  ребенком  дома, в Триесте, катался на огромной
створке ворот, вцепившись в их ручку, а потом они, как  обычно,
погружались  в  тысячу  и одну ночь. Они пытались подсчитать, в
какую из ночей Шехерезада зачала свое дитя от  Гаруна  и  какая
сказка  рассказывалась  в  ту ночь. Но расчеты путались, потому
что им всегда не хватало ночи и всегда не хватало сна. Жили они
стремительно: каждый день  --  все  четыре  времени  года,  как
говорила Ерисена.
     Той  ночью  у  них  была еще одна тема для беседы. Капитан
Харлампий Опуич в письме сообщал им, что читает Горация, играет
на кларнете, и среди тысячи прочих глупостей писал,  что  хотел
бы  с ними повидаться, увидеть свою будущую сноху в первый раз,
а сына по прошествии многих лет  и  узнать,  как  он  выглядит,
чтобы не ошибиться потом при случайной встрече. Отца перевели в
специальный     отряд,    который    сопровождал    посланника,
направляющегося в Константинополь с дипломатической миссией,  и
путь  их проходил как раз по тем краям, где сейчас жили Ерисена
и Софроний... Однако, к большому удивлению Ерисены, Софроний не
спешил отвечать на отцовское письмо. Он  колебался.  Иногда  ей
даже казалось, что он что-то скрывает от нее.
     И  он действительно скрывал. Скрывал то же, что скрывал от
других людей, что скрывал от  всего  мира,  --  свой  маленький
голод  под сердцем, который на дне души превращался в маленькую
боль. Иногда он запирался в комнате  один,  что-то  там  делал,
ждал  каких-то писем, время от времени уезжал на день-два. А по
ночам прислушивался и слышал  музыку  магнитных  бурь,  которые
своими  ударами  и эхом открывали перед ним подземные коридоры,
лабиринты, целые города, давно разрушенные и исчезнувшие с лица
земли, и по улицам которых, заваленным камнями, его  вел  хохот
холодных  или  жарких  запахов подземелья. Или же слышал сквозь
камни и песок рокот разных групп металлов, представлявших собой
лишь эхо континентов, давно-давно затонувших в Паннонском море,
море, которое больше  не  существует,  но  которое  по-прежнему
сохраняет через какие-то пуповины связь с обеими Атлантидами...
     Ерисена  гляделась  в  глаза  коров  и коз, змей и собак и
чувствовала в нем какое-то беспокойство. В каждой из комнат  их
дома,  где  замки  и щеколды стреляли, как заряженные холостыми
патронами пистолеты, он вел себя и разговаривал по-разному.  За
каждой  дверью  он  становился  другим.  В кухне говорил только
по-турецки, в гостиной -- на языке Ерисениной матери,  которому
он  учился  у  своей  возлюбленной, в библиотеке всегда молчал.
Вечером ложился в постель нагим и горячим, как фитиль  лампады,
а  во  сне  постепенно  остывал,  как огромная печь, и на заре,
когда он что-то бормотал по-гречески, ей приходилось  накрывать
его, как ребенка.
     Как-то  днем  она  поцеловала его, и он вздрогнул от этого
поцелуя.
     -- Что у тебя во рту? -- спросил он.
     -- Камешек с твоей тайной внутри. Ты забыл, что твоя тайна
теперь живет у меня? Я хорошо берегла ее все это время.  Сейчас
открой  ее  мне. Слишком долго она в тебе томится, как письмо в
бутылке. Да и вообще, что ты так о ней заботишься? Любую  тайну
хранит ее собственная стыдливость. Пусть она сама позаботится о
себе.
     -- Хорошо,   --  ответил  он,  --  послезавтра,  когда  ты
принесешь на  поле  мне  и  батракам  свежеиспеченный  хлеб,  я
придумаю,  как  нам  это  сделать. Потому что дело это вовсе не
такое безобидное...
     Так оно и произошло. Он отправился в  поле,  захватив  для
батраков  ракию,  настоянную  на  семи  травах. Утром работники
проголодались раньше времени, еще до того, как Ерисена принесла
им хлеб. Когда они стали просить Софрония чего-нибудь дать  им,
чтобы утолить голод, он обрадовался. В это время они сидели под
смоковницей, и он сказал:
     -- Смоковница, дай нам своих плодов, чтобы работники могли
поесть!
     Это  были  слова  из  одной  сказки,  которую  он слышал в
детстве.
     И смоковница действительно дала им несколько плодов за два
месяца до обычного срока. А Ерисена,  в  повозке  с  хлебами  и
другой  снедью,  появилась  только через два месяца после этого
утра...
     Она несла два взятых  из  повозки  кувшина,  ступая  одной
ногой   по   воде,   а   другой  по  берегу  небольшого  озера,
находившегося рядом  с  полем.  Она  не  заметила,  что  прошло
столько времени. И была еще красивее, чем всегда.
     -- Придумал?   --  спросила  она,  а  про  себя  подумала:
"Сколько горечи в его губах, будто вся душа отразилась!"
     -- Да, придумал, -- ответил он, -- и ты услышишь это ртом,
а не ушами.
     -- Как это?
     -- Так надо. Я расскажу тебе одну песню на своем языке,  а
ты слушай ее на твоем родном.
     -- Но это же разные языки, -- ответила она.
     -- В  том-то  все  и  дело. Если ты готова слушать, правда
откроется тебе в тишине между ними. Потому  что  между  языками
пролегают  океаны  тишины.  Я  все  рассчитал  так,  что слова,
которые ты будешь слышать на моем языке, прозвучат так же,  как
и  на  языке  твоей  матери,  правда,  значить  они будут нечто
совершенно другое. Они откроют тебе мою тайну. Их смысл на моем
языке не имеет никакого значения.
     И он начал:

     Прошу Тебя, Богородица,  Владычица,
     Не  обращай  Свой взор  на  нее,  мою любовь.
     И не услышь ее молитвы
     И не поминай ее  в  молитвах  Твоих!
     Незаметно  перелети  душой Твоей
     Через все, что она соделает.
     Ибо то, что соделает моя  любовь,
     Страшно  так,  что  я  не  смею  решиться
     Подумать и узнать, что же это.
     А  если  Ты  позаботишься  о ней, о моей любви,
     Узнаешь все о ней, все, что я не решаюсь узнать,
     Если  Ты  помолишься  за нее и за ее грехи,
     То смогу знать о них и я, который Тебе  молится.
     Прошу  Тебя, Богородица,  Владычица,
     Не  обращай  Свой взор на нее, мою любовь!

     Ерисена слушала его  внимательно,  и  постепенно  ее  лицо
прояснялось,  потому  что  она понимала, что в большом желании,
мучившем его, не  было  женщины,  или,  точнее  говоря,  в  его
желании  были все женщины вместе со всем миром, и в будущее его
влекло   что-то   другое,   что-то   поистине    волшебное    и
непреодолимое.  Как только они вернулись домой, она вытащила из
шкафа желтые кавалерийские сапоги Софрония и  сложила  дорожные
сундуки.
     -- Поедем  с  твоим  отцом  в Константинополь. Прямо к той
самой колонне, на которой висит медный щит.

     Восемнадцатый ключ. Луна

     Было как раз то время года, о котором говорят "между двумя
хлебами", когда Ерисена Тенецкая и ее возлюбленный  отправились
на  восток, в сторону границы, где на одном из постоялых дворов
их должен был  поджидать  Харлампий  Опуич  вместе  с  миссией,
которую  он  сопровождал.  Ерисена спала в повозке, нагруженной
скарбом, а молодой Опуич ехал рядом верхом. Он чувствовал,  как
под  копытами  его  коня  постоянно перекликаются две дороги --
верхняя, константинопольская, а  под  ней,  как  звонкая  тень,
стремящаяся  на восток, та дорога, по которой прошагали римские
легионеры.
     Их путь лежал через места, о которых в народе говорят, что
зимой здесь пробираешься "между волком и  собакой";  вдали,  по
обе  стороны  дороги,  виднелись  две башни. Вдруг они услышали
ружейную  стрельбу.  Опуич   пришпорил   коня,   за   поворотом
показалась  река.  От  реки  пахло  икрой,  течение  несло вниз
грецкие орехи, которых в том году уродилось столько, что под их
тяжестью ломались ветки и в волны сыпались и листья,  и  плоды.
На  берегу  реки  им  предстал огромный, полусгнивший постоялый
двор, похожий на паука, висящего на  струйке  дыма  из  красной
печной  трубы,  собравшиеся  перед  ним люди палили из ружей по
чему-то, что находилось в воде.
     -- Не давай ему, не давай,  не  да-давай  перебраться!  --
кричал, заикаясь, один.
     -- Эх,  чтоб  ему,  вон  он,  уже  пристает! -- сокрушался
другой, заряжая ружье.
     Софроний Опуич решил, что они чем-то забавляются, и  вошел
в постоялый двор узнать, есть ли свободные комнаты.
     -- Осталась  только  одна,  --  сказала  хозяйка и провела
Ерисену  и  Софрония  на  второй  этаж,  вокруг  которого   шел
выложенный  камнем  балкон. Через камни проросла трава, комната
когда-то, видно, была выкрашена в зеленый цвет. В комнате  была
печь, из тех, что топят брикетами навоза с рубленой соломой, на
плите грелась вода.
     -- Лучшая наша комната, -- сказал сопровождавший их слуга,
почему-то глядя при этом в сторону, будто ему хотелось плюнуть.
     -- Я  вижу, вы здесь упражняетесь в стрельбе, -- сказал за
ужином Софроний тому человеку, который днем больше всех  кричал
на берегу реки.
     -- Ты,  господин,  ничего  не  п-п-понимаешь, -- пробурчал
тот, -- завтра, когда немножко разберешься  в  том,  что  здесь
происходит,  сам  начнешь  стрелять.  С-с-скажи-ка, в какой вас
комнате п-поселили?
     -- Случайно не в зеленой? --  вступил  в  разговор  другой
постоялец. -- Если в зеленой, будьте осторожны, когда вам ночью
начнет что-то сниться.
     -- Это  почему  же,  прошу  прощения?  -- ответил Опуич со
смехом.
     -- Все мы, кто ждет  здесь  разрешения  пересечь  границу,
прошли через эту комнату. И все после первой же ночи требовали,
чтобы нас переселили в другую. Всем, кто ночевал в той комнате,
снился один и тот же сон.
     -- Какой,   если   не   секрет?  --  продолжал  веселиться
Софроний.
     -- Что ты за человек  такой!  --  вмешался,  не  выдержав,
третий,  сидевший с ними за столом. -- Всем нам, брат, снился в
точности один и тот же  человек,  от  которого  пахло  грецкими
орехами.  У  него  были  длинные  волосы, схваченные на затылке
пряжкой в виде перламутровой бабочки. Одет он был  в  мундир  и
хотел  убить каждого, кто в этой комнате видел его во сне. Меня
он пытался зарубить саблей, но я вовремя проснулся. Однако  это
удалось не всем.
     -- И что с ними теперь?
     -- Они  стали  з-з-заикаться,  --  ответил  тот,  которого
Софроний заметил на берегу. -- П-поэтому мы и стреляем.
     -- А в  кого  вы  стреляете?  --  спросила  Ерисена,  тоже
посмеиваясь.
     -- Да  в  ореховые  скорлупки.  На  них  по воде из Турции
нечистая сила сюда переправляется. Потому что  просто  по  воде
она  не  может.  Вот  и  ищет  скорлупки  от  орехов, чтобы ими
воспользоваться. Вчера один тут спал в зеленой комнате, он тоже
видел во сне того, который всем снится. И узнал  его.  Говорит,
что это хозяин колокольной мастерской в Земуне.
     -- Глупости,  в ореховых скорлупках по воде плавают только
ведьмы, а вы хотите остановить  колдуна.  Напрасно  стараетесь!
Они  переправляются через реку в скорлупе от яиц, -- насмешливо
пояснила всем Ерисена, но наутро и она проснулась бледной.
     В ту ночь она с молодым Опуичем  рано  отправилась  спать.
Она  лежала  навзничь в зеленоватом лунном свете и чувствовала,
как речные запахи наслаиваются один  на  другой,  более  легкие
поверх  тяжелых: внизу запахи дегтя, воды и ила, над ними запах
дыма, и, наконец, на поверхности облаками плавал аромат липы. И
у самого лунного света было несколько запахов, и в тот вечер  в
нем  смешивались  все фазы луны. Через окна в комнату проникала
речная свежесть, и где-то здесь же, на постоялом дворе,  кто-то
заиграл на кларнете. Играли, очень тихо, их песню "Воспоминанья
-- это  пот  души",  и  Софроний  Опуич  взял в рот прядь волос
Ерисены. Он лежал на животе, дивился звучавшей  в  таком  месте
музыке и чувствовал, как стареет и он сам, и постоянно томившее
его  страшное  желание.  Ночь  всегда  возвращала его куда-то в
прошлое, а дни тянули в противоположном направлении,  и  теперь
будущее  показалось  ему  мраком,  который отступает при каждом
шаге. Он волновался за Ерисену без какой бы то ни было  видимой
причины,  ощущал  вкус  пыли, скопившейся под кроватью, и запах
гнили от стен постоялого двора. Он слышал, как в  лунном  свете
раки  выползают  на  берег реки, и его нюх проникал все глубже,
натыкаясь под землей на запахи влажного серебра  и  обожженного
камня.  Он  чувствовал,  как подземные газы гонят по расселинам
земной утробы реки  нефти,  как  там,  в  глубине,  смешиваются
запахи истлевших растений, серы и горячей железистой воды. А на
заре его разбудил крик Ерисены, лежавшей рядом:
     -- Здесь  все  не  слава  богу!  Мне он тоже приснился, --
сказала она.
     -- А как ты узнала, что это он?
     -- У него в волосах была та самая перламутровая бабочка...
А за поясом  заткнута  какая-то  книга,  мне  показалось,   что
стихи...
     -- А он не напал на тебя?
     -- Нет. Наоборот, увидев меня, он смертельно испугался.
     В  этот  момент  снаружи  снова раздался ружейный выстрел.
Опуич встал, вышел на балкон и окаменел. Постояльцы, с которыми
он вчера ужинал, целились прямо в его отца. Ерисена крикнула:
     -- Это  он!  Я  его  узнала!  Вон   у   него   и   бабочка
перламутровая в волосах!
     Софроний прервал ее:
     -- Замолчи! Это мой отец, а эти болваны хотят его убить.
     И схватился за ружье.
     Но  капитану  Харлампию  Опуичу  помощь была не нужна. Его
кавалеристы в  мгновение  ока  разоружили  нападавших,  влепили
затрещину  тому заике, который выстрелил в капитана, после чего
он перестал заикаться, и к постоялому двору подъехала роскошная
коляска  французского  посланника.  Она  была   покрыта   слоем
позолоты толщиной в палец и грязью толщиной в два пальца. Когда
открыли  дверцу  коляски и спустили ступеньку, сначала появился
фиолетовый сапог, а затем выпрыгнул молодой человек  в  голубом
мундире,  перепоясанный  шелковым  шарфом.  О  нем шепотом было
сообщено,  что  это  посланник  его  императорского  величества
Наполеона   и   что  едет  он  к  месту  своего  назначения,  в
Константинополь.

     Девятнадцатый ключ. Солнце

     -- Вы красивы и счастливы, и я желаю вам всего, что с вами
уже случилось, -- сказал капитан  Харлампий  Опуич,  когда  сын
познакомил его с Ерисеной.
     Опуич-старший   сидел   в   корчме   постоялого   двора  с
окровавленными шпорами на сапогах, которые в то утро спасли ему
жизнь, чуть было не оборванную неожиданным выстрелом,  и  курил
зеленую  трубку.  Он  все  еще был крепок, как изразцовая печь,
хотя и старел скачками -- то десять лет без  перемен,  а  потом
вдруг  на  десять  лет  за ночь. Он мог бы на плечах осла через
реку перенести, как сам о себе  говорил  в  шутку.  Постояльцы,
ждавшие  разрешения  перейти границу, со страхом поглядывали на
перламутровую  бабочку,  украшавшую  его   завязанные   хвостом
длинные  волосы, принюхивались к запаху грецких орехов, который
распространялся вокруг него, а Ерисене стало не по себе,  когда
она  заметила  сборник  стихов Горация, заткнутый у капитана за
поясом. Он тем временем весело заказывал  ужин  для  всех,  кто
находился  на  постоялом  дворе,  в том числе и для посланника,
который намеревался ужинать у себя в комнате.
     Французский посланник включил в свою свиту, сопровождавшую
его по  дороге  в  Константинополь,  секретаря,  а  капитан  --
пятерых  кавалеристов в красных сапогах, как будто они ехали на
свадьбу, и одного в желтых турецких туфлях. Они могли и догнать
кого угодно, и ускакать, и в самом  страшном  бою  выстоять.  С
капитаном  Опуичем  ехала  также  девушка с необычной сединой в
волосах цвета воронова крыла, такая  г