, этот еще только зачатый ребенок сразу стал нежеланным.
Мать  должна  была  устранить  его  еще до того, как муж что-то
заподозрит. Знахарка,  которую  она  пригласила,  сказала,  что
легче   всего   это   сделать,   переместив  зародыш  в  утробу
какого-нибудь другого лица  или  даже  предмета.  Как  они  это
осуществили,  никто  не  знает, но только зародыш действительно
оказался  внутри  мягкого,  обитого  бархатом  кресла.  Там  он
продолжал  расти,  и  как-то раз, когда муж уселся в кресло, он
услышал, как в нем что-то постукивает...
     Тут молодой Папила вдруг прервал рассказ госпожи  Растины,
он  был  явно  смущен,  даже принялся было продолжать урок, как
будто она ничего и не говорила:
     -- К тропам  относятся:  метафора,  синекдоха,  метонимия,
антономазия,  ономатопея,  катахреза  и  металепсис.  Allegoria
nihili alius est quam continua Metaphora...
     Однако на этом месте госпожа  Растина  приложила  к  губам
Папилы свой веер, обласкала его серебристым взглядом и спокойно
продолжала:
     -- Метафорически  или аллегорически, не важно, но женщина,
о которой я рассказываю, однажды,  исполненная  ужаса,  позвала
своего  мужа  прислушаться  к креслу -- в спинке его совершенно
отчетливо билось чье-то сердце...
     -- Dic quibus interris et eris mihi magnus Apollo...
     -- Через месяц-другой под обивкой кресла были  уже  хорошо
видны  очертания скорчившегося тельца, а если кто-нибудь в него
садился и откидывался на спинку,  ребенок  прижимался  к  спине
сидевшего  в  поисках  тепла и биения чужого сердца. Вскоре под
бархатом можно было даже разобрать, что это мальчик...
     -- Crudelis Mater magis, an puer  imquebus  ille  Improbus
ille puer, crudelis tu quaque Mater...
     Этими  словами  обезумевший  Авксентий,  в  душе  которого
воцарился ужас, попытался продолжить свои  безуспешные  попытки
все-таки  провести  урок,  но госпожа Растина решительно, одной
фразой закончила рассказ:
     -- Наконец обивку кресла распороли и в спинке нашли  тебя,
Авксентий Папила!
     При этих словах Авксентий затрепетал, вскрикнул и бросился
в раскрытые  объятья  госпожи Растины, которая, чтобы успокоить
его и защитить от страшных мыслей,  прижала  к  своей  груди  и
перенесла из описанного в рассказе кресла прямо в свою постель.

     В  те  дни  1813  года  в Карловцах лунный свет был подбит
зеленым, дул ветер,  уносивший  вместо  шляп  имена,  и  лились
жирные, обильные дожди.
     -- Вы  только  посмотрите  на  них,  --  ворковала госпожа
Растина, показывая из окна своей  комнаты,  которое  напоминало
парящий   над  улицей  паланкин  со  стеклянными  стенками,  на
прохожих, идущих по продуваемой ветром  улице.  --  Посмотрите,
каждая спрятала свое имя между грудями. Первый же, кто запустит
туда   руку,  может  его  унести.  Больше  всего  остерегайтесь
красивых, -- говорила своему сыну и  своему  любовнику  госпожа
Калоперович,   переполненная   счастьем   оттого,   что  к  ней
неожиданно вернулась молодость, -- остерегайтесь  тех,  у  кого
верхняя губа накрашена зеленой, а нижняя -- фиолетовой помадой.
Тех,  на чьи серьги садятся птицы. Такие с руки будут поить вас
водой,  в  которой  переночевал  цветок  шалфея,  водой,  попив
которую забудешь свою мать.
     Она  говорила,  а  ее  сын  Арсений  смотрел  на  нее и не
узнавал, она же смотрела на Папилу так, как будто перед ней был
ангел.
     Госпожа Растина теперь по-новому воспринимала вкус сока из
грибов, который она очень  любила,  а  запах  корицы  перестала
отличать  от  запаха  кофе.  Госпожа  Калоперович,  которая уже
слышала деревянный стук  копыт  коня  с  берега  своей  ночи  и
видела,  как  опускается  мрак  на  берегу ее имени, совершенно
преобразилась.
     -- Не можешь ли ты как-нибудь прийти ко мне, когда я сплю?
-- говорила она своему  любовнику.  --  Мне  никак  не  удается
насладиться  тобой  и  во  сне. А мой сын Арсений мне больше не
снится.
     Как-то утром она сказала Папиле:
     -- Прошлой ночью  во  сне  ты  страшно  напугал  меня.  Ты
подкрался  ко  мне с фонарем. Я звала тебя в свои сны, чтобы ты
меня ласкал, а ты хотел меня убить. Гусарской саблей.
     Чтобы ее успокоить, молодой Папила  подарил  ей  ту  самую
свою  улыбку,  о  которой женщины в Карловцах говорили, что она
"дороже верхового коня  стоит",  и  подушку  голубого  цвета  с
четырьмя  бубенчиками  по  углам,  чтобы она вспоминала о нем и
тогда, когда спит. На  подушке  было  вышито  золотыми  нитками
по-латыни:
     "Когда  госпожа Растина ложится, бубенчики звенят, и из
них  сыплются  сны.   Когда   госпожа   Растина   встает,   сны
возвращаются  назад  в  бубенчики, а в кровать забирается кошка
госпожи Растины. Кошка мурлычет и бьет  лапой  по  бубенцам,  и
стоит  одному из снов госпожи Растины выпасть из бубенца, кошка
хватает его в пасть и глотает. Но это слишком  грубая  пища,  и
кошке  она  вредна,  поэтому, испугавшись того, что проглотила,
она несколько дней не мурлычет  и  ищет  траву  иссоп,  которой
лечатся  от укуса змеи. С помощью этой травы она излечивается и
от снов госпожи Растины".
     На другой стороне подушки было написано:  "Кошку  зовут
Авксентий Папила".
     Госпожа  Растина  с  гордостью  отнесла  подушку  на  свое
любимое  окно,  она  не  сводила  влюбленного   взгляда   своих
серебристых глаз с Папилы, ради него каждый день по целому часу
ходила,  поставив  на темя подсвечник с горящей свечой, и после
многолетнего перерыва снова достала из черной шкатулки,  обитой
бархатом  и  украшенной  слоновой костью, свой кларнет. Немного
краснея, она играла однажды после полудня своему сыну и  своему
любовнику  "Divertismento-Corale di Sant'Antonio -- per flauto,
oboe, clarinetto, fagoto e corno", и  как  раз  в  тот  момент,
когда она добралась до "Minuetto", в комнату вошла ее дочь Дуня
с  верхней  губой,  накрашенной  зеленой,  а  нижней  -- желтой
помадой.
     Госпожа Растина поперхнулась, отложила флейту и в  тот  же
вечер  тайком  застелила  постель  дочери  тонким покрывалом из
козьей шерсти. Взглянув  на  следующий  день  на  спину  своего
любовника,  она  заметила,  что  вся  кожа  Авксентия в красных
царапинах от жесткой козьей шерсти. Сходя с ума от  ужаса,  она
вечером  тайком подсмотрела, как моется ее дочь. Разглядывая ее
через полупрозрачную занавеску, госпожа Растина вдруг подумала,
что мужчине никогда не понять, что чувствует моющаяся  женщина,
так  же  как  и  женщина  не  может  представить  себе ощущения
мужчины, отряхивающегося после того, как помочился...  Тут  она
увидела, что Дунины колени покраснели от козьей шерсти. Так она
узнала больше, чем хотела узнать.
     В  бессильной  ярости  она  не  спала всю ночь и прошла по
своей комнате столько, сколько потребовалось бы ей идти  пешком
до  соседнего  города  Сланкамена.  Утром  позвала к себе сына,
обняла его и все ему рассказала. Они поплакали, прижавшись друг
к другу, а потом он встал, вошел в комнату,  где  Папила  давал
урок   латыни  его  сестре,  и,  угрожая  двумя  пистолетами  с
взведенным курком, обоих выгнал из дома.

     Седьмой ключ. Колесница

     Одно время о Дуне  и  Папиле  ничего  не  было  слышно  за
исключением  того,  что  старший  Калоперович  тайком  от  жены
посылал им деньги на пропитание. Но скоро  до  госпожи  Растины
дошла одна из страшных историй, связанных с Авксентием Папилой.
     После   того   как   любовники   были   изгнаны   из  дома
Калоперовича, Папила еще некоторое время продолжал  помогать  в
одной  из карловацких церквей Верхнего города в Карловцах вести
записи в книге  рождений  и  смертей.  Однако  как-то  раз  его
застали  за  тем,  что он против имен только что появившихся на
свет детей записывал не только данные  об  их  рождении,  но  и
число,  месяц  и  год будущей смерти. Несмотря на то что записи
эти были стерты сразу после того, как стало  известно  об  этих
бесчинствах Папилы, повергнутые в ужас родители не могли забыть
даты,  внесенные  рукой  Авксентия,  где  были обозначены годы,
очень далекие от тысяча восьмисотого.
     Но этим дело не кончилось. После  того  как  один  ребенок
умер  от  оспы и дату его смерти сравнили с недавно стертой, но
теперь восстановленной записью  Папилы  в  одной  из  церковных
книг,  оказалось,  что совпало все: день, месяц, год. Некоторые
родители  пытались  даже  силой  заставить  показать   им   эти
полустертые  записи,  чтобы  узнать наперед судьбу своих детей.
Наконец  была   проведена   экспертиза   на   месте.   Судебный
исполнитель  доставил  Папилу,  которого  к  этому  времени уже
перестали пускать в школу, для того, чтобы тот показал, что  он
делал  с записями в книге регистрации рождений и смертей. Когда
разложенные перед ним книги открыли,  Папила  в  мгновение  ока
отыскал  запись  о  собственном  рождении,  вырвал  перо из рук
сидевшего рядом дьякона, смочил его собственной слюной и вписал
в книгу дату своей смерти.
     Вынужденные покинуть Карловци, Дуня и  Папила  отправились
по  свету  в поисках счастья. Папила завербовался в австрийскую
армию, и Дуня проводила его на войну с французами. При этом она
с ужасом думала о том  дне,  который  Папила  записал  напротив
своего  имени  в церковной книге, о том дне, который тут же был
стерт и который Папила никому не  хотел  открывать.  Когда  она
спросила его про этот день, он ответил:
     -- Убьешь  рыбу  камнем,  как  птицу на лету комком земли,
сваришь суп и на дне найдешь рыбье имя. Это имя ни есть нельзя,
ни рассказывать о нем.
     Но сам-то он, конечно, знал этот день. Дата смерти  Папилы
относилась  ко  второй  половине  столетия и обещала ему долгую
жизнь.
     Удивительные истории сопровождали Авксентия  Папилу  и  на
войне.  В одной из них говорилось о том, как Авксентий вместе с
офицером, под началом которого служил,  Паной  Тенецким,  сыном
прославившегося Пахомия Тенецкого, ходил смотреть представление
одного  бродячего  театра.  Оно называлось "Три смерти капитана
Опуича". Когда спектакль кончился, Авксентий подумал:
     "Так ведь этот капитан Опуич тот самый, которого мы сейчас
вместе с его частью преследуем.  Тот  самый,  который  у  моего
капитана  Паны  Тенецкого на прошлой войне убил отца. А капитан
Пана молчит, будто воды в рот  набрал.  Может,  он  меня  таким
образом испытывает?"
     И  тут  же  сделал  вывод  --  третьей  и последней смерти
капитана Опуича еще не было! А это означало, что капитана можно
убить. У него было всего три жизни, и если  отнять  его  третью
жизнь, такую же важную, как девятая жизнь у кошки, придет конец
его  власти  на  поле  боя.  Авксентий раздобыл фонарь и твердо
решил в первом же бою разыскать капитана Опуича.
     -- Я добуду его шпоры! -- сказал Папила, который уже успел
показать, на что способен и на войне.  Он  взял  на  себя  роль
"зайца"  --  первым  стремительно  шел  в атаку и таким образом
увлекал за собой остальных, после чего уходил в задние  ряды  и
ждал  нового случая. Сейчас он тоже ждал подходящего момента. И
он   вскоре   представился.   Отряд   австрийской   армии   под
командованием  подпоручика Папилы остановился в одном городе на
маленькой каменной площади, тихой, как комната в доме. В центре
стояло здание университета. С изумлением  Папила  заметил,  что
его стены до высоты в половину человеческого роста были обильно
залиты человеческой мочой. Следы свидетельствовали о том, что в
этом  деле  участвовало  много  людей. Было очевидно, что так с
университетом  обошлись  студенты.  На  одной  стене   крупными
буквами было написано углем:
     ICH HATTE SCHLECHTE LEHRER,
     DAS WAR EINE GUTE SCHULE
     За   стеной   с  этой  надписью,  в  здании  университета,
находился тот самый отряд французов, который они преследовали.
     Капитан Опуич, делавший обход постов, и подпоручик Папила,
который с безумным бесстрашием искал встречи с ним, встретились
в одной из боковых улиц, отходивших от площади, той  же  ночью.
Настал  момент,  когда они столкнулись на ничейной земле, оба с
фонарем и саблей в руках. Папила не делал  никаких  тактических
расчетов. Он решил просто руководствоваться тем представлением,
которое   видел  недавно  в  театре  и  в  котором  именно  так
начинались события, ведущие к  третьей  смерти  Опуича.  Папила
воткнул саблю в землю, повесил на нее фонарь и со штыком в руке
отступил  в  темноту. Капитан, как предполагал Папила, на своем
конце улицы сделал то же самое, то есть воткнул саблю в землю и
повесил на нее фонарь. Юноша рассчитывал на то, что после этого
Опуич в темноте двинется к нему и напорется на штык, который он
сжимал в полной готовности. Был даже такой  миг,  когда  Папила
молниеносно  обернулся,  заслышав  какой-то  шорох  у  себя  за
спиной, и взмахнул штыком, однако рядом никого не было.  Только
ночная  бабочка,  похожая  на  два ключа, подвешенных к кольцу,
коснулась на лету его щеки.  Короче  говоря,  Папила  никого  в
темноте  не  нашел. Он все искал капитана Опуича, но того нигде
не было. Подпоручик уже решил, что над ним  просто  издеваются.
После  напрасных поисков по грязи и во мраке, злой и промокший,
он направился прямо к сабле и фонарю своего врага, чтобы унести
хотя бы трофеи. И когда до этих трофеев было уже рукой  подать,
капитан,  который  вообще  ни  на  шаг  не  отходил  от сабли с
фонарем, резко задул огонь и  в  темноте  так  полоснул  Папилу
саблей,  что язык у него свесился за ухо. Опуич продолжил обход
постов, а Авксентий Папила остался  лежать  на  грязной  земле.
Молодым он уже не был, потому что мертвые молодыми не бывают.

     Известие  о  смерти Авксентия пришло в Сремски-Карловци по
воде. Первым его услышал господин  Еремия  Калоперович.  В  его
лавку вошел один из известных карловацких шутников, из тех, что
под себя могут только свою тень подостлать и тенью же укрыться,
и рассказал следующее:
     -- Сегодня  слыхал  я  на  пристани  забавную историю. Два
крестьянина продали волов, получили немало денег и возвращались
домой. Французы в это время отступали  через  Пруссию.  С  ними
вместе  и  те сербы, которые служат Бонапарту. От нечего делать
один из этих крестьян поспорил, что за  деньги  съест  лягушку.
Это  наши  сербы,  которые  служат  в  австрийской армии и бьют
французов по всей  германской  земле,  и  с  ними  наш  Папила,
Авксентий  Папила, из церкви в Верхнем городе. Тот, что спорил,
съел лягушку и деньги положил в карман. Так вот, Папила  вызвал
на   дуэль  какого-то  французского  капитана  Опуича,  из  тех
Опуичей, что в Триесте. А  тот,  который  проиграл  спор  из-за
лягушки, подумал: "Меня все село на смех поднимет, если узнают,
за  что  я  деньги  отдал".  А  ваша  Дуня, она больше уже не с
нашими, австрийцами. Капитан  Опуич  послал  ее  лечить  своего
раненого  сына,  поручика французской армии Софрония. Поэтому и
второй тоже поспорил, что съест лягушку, потому  что  уж  очень
ему  хотелось  вернуть назад свои деньги. И съел. Тогда капитан
Опуич убил саблей Папилу, даже не узнав его имени, а того,  что
вторую лягушку съел, первый и спрашивает после того, как вернул
ему его же деньги:
     -- Слушай, ради чего же мы, сербы, лягушек этих глотали?
     Господин  Калоперович  выставил  болтуна  из лавки и целый
день боялся с этой страшной новостью показаться на глаза  жене.
Он еле сдерживал слезы, но весть распространилась очень быстро,
и  госпожа  Растина,  которая  не выпускала из рук промокшую от
слез подушку с бубенцами, услышала о  гибели  Папилы  сразу  же
после мужа, но раньше мужа она узнала еще одну страшную историю
из  тех, что продолжали роиться вокруг Папилы даже тогда, когда
он был уже мертв.
     В тот полдень на веранде, выходящей прямо на Дунай, сидели
госпожа Растина  и  ее  подруга,  госпожа  Авакумович,  которая
пришла  именно затем, чтобы как можно скорее рассказать то, что
она случайно узнала.
     -- Когда Авксентия Папилу убили, --  рассказывала  госпожа
Авакумович, -- ваша Дуня взяла нож, похожий по форме на рыбу, и
пошла  куда  глаза  глядят,  чтобы  отомстить  за смерть своего
возлюбленного. Она искала того, кто его убил. А кто  его  убил,
было известно -- Опуич-старший, капитан. Нашла она его на одном
биваке у французов, солдаты привели ее к нему.
     -- Я давно тебя ищу, мне нужна твоя рука. Я слышала, она у
тебя легкая  и  быстрая,  когда  держит саблю. Поэтому я тебя и
искала. У меня к тебе просьба.
     -- Что за просьба? -- спросил капитан Опуич.
     -- Кое-кого нужно отправить на тот свет.
     -- Это денег стоит.
     -- Разумеется, стоит,  --  сказала  Дуня  и  показала  ему
мешочек с золотом.
     -- Хорошо, -- ответил он. -- Кого нужно убрать?
     -- Меня.
     -- Тебя? Ты сама платишь за то, чтобы тебя убили?
     -- Верно. И у меня нет времени на разговоры. Я спешу. Но у
меня есть одно-единственное условие. Видишь мои волосы, немного
поседевшие?  Они  должны остаться точно такими же и после того,
как ты сделаешь свое дело.  Ты  не  должен  повредить  ни  одну
звездочку, ни один отблеск седины.
     В  ответ  на  это  он  неожиданно накинул на нее уздечку и
сунул в  зубы  удила.  Солдаты  остолбенели  от  изумления,  но
уздечка  так  ловко  села  на  ее  голову, словно была сшита по
мерке, и удила тоже сразу встали  на  место,  найдя  углубления
между зубами, будто для Дуни и были сделаны.
     -- Теперь  мне  ясно, в чем дело. На жирную кошку блоха не
пойдет,  --  заметил  капитан,  перевернул   ножны,   и   сабля
выскользнула  из  них.  Протянул ножны Дуне, и она наполнила их
золотыми монетами. После  этого  он  разнуздал  ее  и  приказал
поставить  на  стол лепешки, которые пекутся целый день, потому
что каждую из них снимают с огня сразу, как только раскатана  и
смазана  маслом следующая, а потом снова ставят на огонь вместе
с другими. После  ужина  он  повел  Дуню  к  своей  постели  со
словами:
     -- Уж  верно,  ты не боишься лечь с человеком, от которого
потребовала такой услуги, как от меня?
     -- Я больше ничего не  боюсь,  --  ответила  Дуня,  --  но
скажи,  что  ты  собираешься  со  мной делать? Говорят, от тебя
можно ожидать самых странных поступков... --  и  посмотрела  на
небо, будто хотела узнать, сколько прошло времени.
     -- Твоя смерть будет такой, лучше которой для женщины и не
придумаешь.  Во  мне  перемешано  семя  смерти и семя жизни. Ты
зачнешь от меня и родишь того, кого хочешь. Я оплодотворю  тебя
смешанным  семенем,  и  ты  сама выберешь то, какое захочешь...
Семя жизни или семя смерти.
     -- Слишком долго ждать. А я бы хотела сразу.
     -- Не долго. Все случится сегодня же ночью.
     Тогда Дуня обняла своего палача и почувствовала, как  ночь
раздваивается в ней и оставляет место какому-то сладкому свету.
А  потом все затихло. И она не воспользовалась своим спрятанным
ножом. Ножом в форме рыбы.
     -- Теперь ты можешь остаться со  мной,  --  сказал  он  ей
утром, целуя ее в перстень.
     Дуня поняла, что будет жить, и, кажется, обрадовалась.
     -- Твое семя меня не убило, -- сказала она ему.
     -- Не убило, но оно тебя и не оплодотворило. Ты бесплодна.
-- И оба улыбнулись...
     Такую  ужасную  историю  услышала госпожа Растина от своей
подруги. В тот вечер она опять разгневанно  ходила  взад-вперед
по своей комнате и повторяла как в бреду:
     -- Она просто не женщина! Она не женщина! Потерять Папилу!
Такого человека! И не воспользоваться ножом!
     За  ужином  муж сказал ей, что их сын Арсений записался на
военную службу, чтобы отомстить за своего друга  Папилу,  убить
Опуича  и  вернуть  домой  сестру. Тут госпожа Растина от ужаса
совсем потеряла голову, позвала к себе сына и сказала ему вся в
слезах:
     -- Сейчас и у тебя, и у меня по камню на шее. Но петля еще
не затянута, и при желании ее можно сбросить и сделать вид, что
ничего не было. Ты согласишься на это?
     -- Конечно нет, -- ответил молодой Калоперович, уже одетый
в гусарский мундир.
     -- Т