бы разоблачить и  удалить
и обессилить. Это даже  гораздо  легче  сделать  с  колдуном,  чем  с  самым
обыкновенным человеком, ибо всякий  колдун  или  чародей  непременно  боится
таких вещей, каких не боится обыкновенный  человек.  Он  боится  правосудия,
боится закона, так как  знает  за  собою  чересчур  много  больших  и  малых
грешков.
     Каким чародеем являлся этот мнимый граф Феникс, как одурачил он  многое
множество людей, вовсе даже не глупых и достойных лучшей  участи,  чем  быть
одураченными приезжим авантюристом, а между тем одно  ее  желание,  одно  ее
слово - и где теперь этот человек? И где теперь эта хорошенькая итальянка?..
     Так думала царица, но перед нею, вместе с этими мыслями, восставал,  во
всех мельчайших подробностях вспомнившийся ей,  образ  Захарьева-Овинова,  и
она не могла, не хотела глядеть на него теми же глазами, какими  глядела  на
графа Феникса. Неужели и он такой же шарлатан  и  обманщик?  Нет,  этого  не
может быть.
     Что-то в глубине ее мысли, в  глубине  ее  сознания  говорило  ей,  что
теперь она имеет дело с человеком совсем иного сорта, а между тем... а между
тем  что  же  все  это  значит?  К  чему  вся  эта   непостижимая   путаница
таинственностей... и за что будет страдать этот прелестный ребенок?  За  что
этот так невероятно забытый ею человек  губит  живые  души?  Что  же  теперь
делать? Конечно, прежде всего надо призвать этого человека и разглядеть его.
     Если он погубил прекрасную графиню, если он силился зачаровать Зину, то
ведь ее-то, царицу, он не зачарует.
     И  у  царицы  явилось  страстное  желание  как  можно   скорее   видеть
Захарьева-Овинова. Появится он перед нею - и всякая таинственность исчезнет.
Ведь  всякая  таинственность  существует  только  издали,  пока  не   видишь
предмета. Стоит прийти в соприкосновение с ним  -  и  таинственности  конец,
вступает в  права  действительность,  и  неизменные,  точные,  ясные  законы
природы начинают действовать.
     Остановись на этой мысли, императрица сразу успокоилась  и  решила,  не
откладывая этого дела, как  и  вообще  она  не  откладывала  своих  решений,
увидеть Захарьева-Овинова.
     Только что эта мысль  созрела  в  голове  ее,  только  что  хотела  она
обратиться к Зине, с тем  чтобы  окончательно  ее  успокоить,  преподать  ей
здравые советы и внушить уверенность, что ничего нет таинственного на свете,
что все объясняется  легко  и  просто  -  стоит  только  приложить  к  этому
объяснению здравый рассудок, как занавес тихой комнаты шевельнулся - и перед
царицей, в слабом полусвете, обрисовалась спокойная,  бледная  и  прекрасная
фигура Захарьева-Овинова.
     Даже слабый крик вырвался из груди Екатерины, а бедная Зина прижалась к
ней, пряча свою голову в ее коленях. Миг - и  царица,  невольным  движением,
протерла себе глаза, изумляясь своей галлюцинации. Вот она откроет  глаза  -
и, конечно, никого нет! А между тем  она  открыла  их...  и  Захарьев-Овинов
по-прежнему был перед нею.
     Он сделал несколько  шагов  вперед,  почтительно,  низко  поклонился  и
произнес своим бесстрастным голосом:
     - Ваше величество приказали мне явиться и пройти сюда.
     Он еще раз  церемониально  поклонился.  И  в  то  же  время  его  глаза
остановились прямо, спокойно на глазах царицы. Она хотела говорить  -  и  не
могла. Хотела встать - и не в силах была шевельнуть ни одним членом.

IV

     Однако  так  не  могло  продолжаться.  Еще  несколько  мгновений,  -  и
Екатерина, конечно, очнулась бы от неожиданности. Она, наверно, поборола  бы
в  себе  невольный  трепет  и  растерянность,  вызванную   этим   совершенно
невероятным появлением. Ее сильный, холодный ум признал бы в этом  появлении
только очень оригинальную и редкую случайность,  а  затем  Захарьеву-Овинову
пришлось бы отдать государыне подробный и ясный отчет в его действиях.
     Он должен был бы объяснить,  каким  это  образом,  не  нарушая  законов
природы и законов приличий, он проник сюда,  во  внутренние  царские  покои.
Каким образом он знал, что найдет здесь царицу? Как  его  не  остановили  по
дороге? И наконец, что означают его слова: "Ваше  величество  приказали  мне
явиться и пройти сюда"?
     Ведь царица очень хорошо знала, что она не отдавала и не  могла  отдать
такого приказания, что она сейчас только еще намеревалась пригласить его  и,
может быть, даже сюда, в эту комнату. Значит, в этих словах его  заключалась
ложь.
     Он, этот мнимый чародей,  этот  губитель  сердец  и  жизней,  осмелился
солгать ей, царице, ее мистифицировать, с ней шутить, когда  она  не  подала
ему никакого повода для подобных шуток. Иной раз  она  очень  любила  шутки,
иной раз она вовсе не прочь была и от мистификации,  но  вовсе  не  в  таких
обстоятельствах. Да, Захарьеву-Овинову пришлось бы очень  серьезно  ответить
за свои странные поступки.
     Он отлично  знал  и  понимал  это,  и  хотя  вовсе  не  боялся  никакой
ответственности, но подобное объяснение с царицей совсем не  входило  в  его
планы. Он не желал особенно изумлять ее, а уж тем более не желал открываться
перед нею. Не желал он также терять времени и  любоваться  произведенным  им
впечатлением.
     Еще несколько мгновений, царица  овладеет  собою,  и  тогда  ему  будет
предстоять, во  всяком  случае,  нелегкая  борьба,  на  которую  потребуется
значительная затрата его жизненной силы. Такая  затрата  была  излишней,  не
вызывалась крайней, неотвратимой  потребностью,  а  потому,  в  нравственном
отношении, была для него преступной. И он не стал терять времени.
     Его блестящий взгляд изменил свое  выражение,  сделался  пронзительным,
почти страшным. Екатерина не выдержала этого взгляда. Она мгновенно  как  бы
потеряла  сознание,  осталась  неподвижной,  с  застывшим  лицом,  с  широко
раскрытыми глазами, зрачки которых внезапно расширились.
     Но ведь царица была не одна. Спрятавшись головою в ее колени, трепетала
Зина. Захарьев-Овинов склонился, прикоснулся рукою к голове  девушки,  и  ее
трепет исчез, и при первых звуках его голоса, говорившего  ей.  "Встань!"  -
она послушно приподняла голову с колен Екатерины, потом поднялась и,  сделав
несколько шагов, опустилась в кресло.
     Захарьев-Овинов глядел на нее, совсем забыв об  императрице.  Лицо  его
помертвело, он даже схватился рукою за сердце - так оно у  него  усиленно  и
непривычно забилось. Но он тотчас же  подавил  в  себе  волнение.  Он  снова
спокойно подошел к Зине и взял ее за руку.
     - Можешь ли ты отвечать мне? - спросил он и услышал тихий ответ:
     - Могу.
     - Знаешь ли ты, что судьба приводит нас друг к другу и что мы не должны
бороться против этой судьбы?
     - Знаю.
     Он остановился на мгновение.
     "И она это знает!" - пронеслось в его мыслях.
     - Ты боишься меня, - сказал он, - зачем же ты меня боишься? Неужели  мы
для того встретились и для того родилась невидимая, но чувствуемая и мной, и
тобою связь между нами, чтобы я тебя погубил? Разве я могу погубить тебя?
     И шепот Зины ему ответил: "Можешь!"
     - Да, конечно, могу! - воскликнул он. - Но я не сделаю этого.  Нет,  ты
не знаешь, ты неясно читаешь в той туманной дали, которая отверзается теперь
перед тобою. Я читаю в ней яснее тебя, я давно  привык  читать  в  ней  и  я
говорю тебе: не на погибель сводит нас судьба, а на спасение.
     Он сам не знал, что скажет это, а между тем сказал, сказал помимо себя,
по вдохновению, и эти слова вырвалась из самой  глубины  его  души,  из  той
глубины, в которую, может быть, он и не заглядывал.
     - Но твой страх, твой ужас предо мною для тебя  слишком  мучительны,  -
продолжал он, все крепче и крепче сжимая руку Зины, - и ты  не  должна  меня
бояться. Ты должна доверять мне, ибо я друг твой, ибо ближе  меня  никого  у
тебя не было, нет и не будет. Я не искал тебя,  а  нашел  -  и  мы  с  тобой
связаны таким узлом, который ни ты, ни я развязать не можем, а разорвать его
было бы погибельно. Я не звал тебя, а вот уже немало времени ты вблизи меня,
и я не раз тебя чувствовал. Ты врывалась в жизнь мою, я отстранял тебя, я не
глядел на тебя, я думал, что мне тебя не надо. Я забывал  тебя,  но  не  мог
забыть с первой нашей встречи, и ты, поверх всего, не  раз  мелькала  передо
мною. Я очень страдаю, я очень несчастлив, и твоя душа  -  первое  существо,
которому я признаюсь в этом... Да, я  признаюсь  в  моем  тайном,  для  меня
самого непонятном сострадании твоей души, с которой говорю  теперь,  и  душа
твоя, освобождаясь от материи,  должна  помнить  о  моем  страдании.  В  это
последнее время я узнал, что и ты страдаешь, и мне  тяжко  стало  от  твоего
страдания, и я почувствовал, что между нами  завязан  крепкий  узел.  Ты  не
должна страдать, ибо, я боюсь, не вынесешь таких мучений. И вот я  пришел  к
тебе для того, чтобы освободить тебя от страданий. За этим я здесь, за этим,
не теряя ни одной минуты, забыв все и всех, я спешил к тебе  и  нашел  тебя.
Перестань же страдать! Будь  спокойна!  Моя  душа  приказывает  тебе  это  -
слышишь ли ты меня?
     - Слышу.
     Тогда Захарьев-Овинов отошел от нее и приблизился к  царице.  И  ее  он
тоже взял за руку и стал говорить ей. Он говорил:
     - Царица, поручаю тебе эту юную душу, не отвращай от нее своего сердца.
Слышишь ли меня? Исполнишь ли это?
     - Исполню, - прошептала Екатерина.
     - А теперь я сейчас разбужу тебя, но ты  забудешь  все,  забудешь  свое
изумление при моем виде, и мое присутствие здесь не покажется тебе странным.
Я пришел не для тебя, а для нее, но  и  к  тебе,  к  твоей  силе,  к  твоему
великому разуму влечет меня. Мне ничего не надо от твоего  могущества  -  ты
царствуешь в одной сфере, а я царствую в другой, и твою сферу, со всем твоим
могуществом, я вижу с моей высоты,  и  она  кажется  мне  ничтожной.  Но  ты
царица, истинная царица, и, когда придет время, ты поднимешься в иные сферы,
и в них скажется твоя царственная мощь.
     Только не скоро еще настанет для тебя это время, и ни  приблизить  его,
ни отдалить я не могу, я не хочу вмешиваться в жизнь твою! Мы  можем  только
обмениваться мыслями, но  мы  чужды  друг  другу,  ибо  между  нами  пока  -
разверзтая пропасть.
     Он замолчал. Еще раз он остановил взгляд свой на Зине, потом выговорил:
     - Проснитесь!
     Легкое движение его руки - и царица, а за нею и  Зина  вышли  из  своей
неподвижности. Странное выражение их лиц исчезло. Они обе очнулись.
     Захарьев-Овинов сидел  перед  Екатериной,  а  она  глядела  на  него  с
благосклонной улыбкой и ничто в ее  лице  не  показывало  ни  изумления,  ни
неудовольствия. Перед нею был  человек,  которого  она  пожелала  видеть,  с
которым намерена была иметь небезынтересную для нее беседу.

V

     Прошло всякое изумление, и,  вместе  с  этим  изумлением,  забылись  за
несколько минут перед тем интересовавшие и смущавшие ее вопросы. Как  царица
в течение долгих месяцев не помышляла о князе Захарьеве-Овинове, так  теперь
она вдруг забыла о судьбе несчастной Елены Зонненфельд и о  влиянии  на  эту
ужасную судьбу сидевшего перед нею человека. Больше того,  она  забыла,  что
этот человек покушается на спокойствие Зины Каменевой.  Она  помнила  только
то, что он "разрешал" ей помнить. В какое негодование пришла бы она, если  б
могла понять это, с каким бы могучим порывом воли постаралась бы сбросить  с
себя это чужое, непрошеное влияние. И может быть, ей бы  и  удалось  вернуть
себе всю свою внутреннюю свободу, а Захарьеву-Овинову пришлось, бы  признать
себя побежденным и убедиться, что существует не одна его сила и  что  с  ним
можно бороться.
     Но ведь его истинная  сила  и  заключалась  в  том,  что  он  не  давал
возможности вдумываться, он захватывал человека врасплох и все время  держал
его как бы в тумане, из-за которого было видно лишь то,  что  он  "разрешал"
видеть.
     Таким образом, эта беседа, начавшаяся самым необычным образом,  свелась
на самую обыкновенную  беседу.  Царица  расспрашивала  Захарьева-Овинова  об
умственном движении в Западной Европе и с глубоким интересом следила за  его
ответами и разъяснениями.  Скоро  она  убедилась,  что  перед  нею  человек,
действительно много знающий, много думающий. Отсутствие  в  нем  какого-либо
увлечения,   критический   анализ,   приправленный   несколько   насмешливым
скептицизмом, - все это ей нравилось.
     - Теперь вы здесь огляделись, - внезапно прервала она его, - дела  ваши
устроены, от Европы вы взяли все, что она могла вам дать,  и  всем  этим  вы
должны послужить России. Это ваша прямая обязанность перед родиной.
     - Каждый человек непременно кому-нибудь и чему-нибудь служит... - начал
было Захарьев-Овинов.
     Но она его перебила:
     - Я говорю не о такой службе, и вы хорошо  меня  понимаете.  Мне  нужны
просвещенные, разумные люди для государственной работы...
     - У вас их достаточно, ваше величество, и вы  обладаете  драгоценнейшим
даром государей - находить нужных людей в нужные минуты. Только на сей  раз,
останавливая на мне ваш выбор, вы обращаетесь к недостойному:  я  совсем  не
способен к практической деятельности, мои познания и  занятия  такого  рода,
что я могу только принести вред, а не пользу.
     В лице Екатерины мелькнуло раздражение.
     - Вы отказываетесь... что же руководит вашим отказом? Не просто ли лень
кабинетного ученого?
     - Нет, не лень,  -  ответил  он,  -  всякое  дело  только  тогда  может
развиваться и приносить благотворные результаты, когда  человек  отдает  ему
все свои силы, проникнут сознанием пользы своей деятельности,  заинтересован
ею. А я, осмеливаюсь  прямо  это  высказать  вашему  величеству,  ибо  иначе
говорить с вами не могу и не смею, я не способен заинтересоваться  ни  одним
из дел, какие вы мне поручите...
     - Почему же?
     - Потому что мое мировоззрение, мои занятия  и  приобретенные  познания
увлекли меня слишком далеко от практических и государственных интересов.
     - И эти интересы кажутся вам недостойными того, чтобы обратить  на  них
внимание, - с добродушной насмешливостью перебила Екатерина.
     - Далеко не так, ваше величество,  и  я  не  в  такой  мере  заслуживаю
насмешку. Я признаю большое значение за предметами, даже несоизмеримо  более
мелкими, чем государственная деятельность. Мир - большая, стройная машина, и
каждый винт и винтик в ней весьма важен,  ибо  без  него  вся  машина  может
прийти в негодность. Машина эта правильно действует лишь в том случае, когда
в ней все до мельчайших винтиков на своем месте.  Зная  это,  я  и  не  могу
становиться не на свое место.
     - Если вам угодно ограничиваться общими фразами, - заметила  царица,  -
то, конечно, мы ни до чего но договоримся, Я сама  очень  люблю  отвлеченные
рассуждения, сама не прочь от философии, только наполнить всю  жизнь  одними
мыслями, без дела - это и холодно, и скучно...
     Она пристально на него посмотрела, так пристально, что ему на мгновение
стало даже неловко.
     - И я вам скажу, - продолжала она,  -  мне  жаль  вас:  со  всей  вашей
ученостью, со всем вашим пренебрежением к  обычным  людским  интересам,  вам
иногда, и даже очень часто, бывает невыносимо скучно, невыносимо холодно.
     -  Невыносимо  скучно,  невыносимо  холодно?  -  как-то  неопределенно,
полувопросительно повторил он ее слова.
     - А мне вот и тяжко может быть  порою,  и  тревожно,  и  жутко,  но  ни
скучно, ни холодно никогда не бывает. Вы ушли от жизни живой и думаете,  что
стали выше ее, но это неправда! Слышите ли, это заблуждение! Жизнь и то, что
может она дать человеку, сильнее всего, да, сильнее всего. Если вы  считаете
себя выше ее радостей, то это единственно оттого,  что  вы  не  знаете  этих
радостей, не испытали их. Вы находите, что быть философом  и  ни  в  чем  не
чувствовать потребности - выше, чем быть владыкой. Но это вам кажется только
оттого, что вы никогда не были владыкой и никогда им не будете...
     Екатерина начинала  говорить  с  увлечением  и  не  заметила,  как  при
последних словах ее лицо Захарьева-Овинова стало вдруг мрачным.
     "Она вызывает меня, - подумал он, - хочет доказать мне мое ничтожество.
Я играю в ее глазах очень жалкую роль... такая роль меня  не  смущает...  Но
зачем же вдруг показалось  мне  что-то  особенное  в  словах  ее?..  Неужели
какая-нибудь "земная" власть, какое-нибудь земное величие  может  иметь  для
меня хоть что-либо притягательное  и  хоть  на  миг  избавить  мою  душу  от
невыносимой тоски и скуки?.. Какое противоречие!"
     И он уже не слышал того, что  говорила  теперь  Екатерина.  Он  опустил
голову, и в его застывшем лице, в его неподвижной позе сказывалось  глубокое
страдание. Зина, все  время  сидевшая  молча,  совсем  притихнув,  почти  не
спускавшая с него глаз, сразу  нее  заметила  происшедшую  в  нем  перемену,
прочла в его глазах страдание. Чувство жалости и тревоги охватило ее.
     - Государыня! - трепетно и страстно вскричала она. - Убедите  его,  что
он не прав, во  всем,  во  всем...  посмотрите,  как  он  страдает,  как  он
несчастен!..
     Но при звуках этого голоса Захарьев-Овинов очнулся от своих мыслей.  Не
мог  же  он  допустить   такого   оборота   разговора.   Он   явился   сюда,
воспользовавшись своими знаниями и умением проникать всюду, оставаясь совсем
незаметным для людей, которые не должны были  его  видеть,  только  с  целью
отрешить Зину от ее страданий. Он остался здесь, потому  что  устал,  потому
что давно, давно ему хотелось отдохнуть, и  он  бессознательно  почувствовал
себя отдыхающим в одной атмосфере с Зиной, в ощущении  ее  близости.  Только
поэтому он и не уходил. Он и теперь еще не хотел уйти. Он взглянул на  Зину,
и она мгновенно замолкла, позабыв свою тревогу. Взглянул на царицу, и она не
обратила внимания на слова Зины.  Разговор  продолжался  и  с  личной  почвы
перешел в сферу общих интересов. Раздражение Екатерины  прошло,  теперь  она
снова внимательно слушала Захарьева-Овинова, и он снова  вырастал  в  глазах
ее. Он говорил о том, что в Западной  Европе  готовятся  такие  общественные
бури и грозы, каких не помнит человечество.
     - Вы, пожалуй, скажете, что во многом виноваты мои  друзья  философы  с
Вольтером во главе? - заметила Екатерина. - Впрочем, я очень не буду  стоять
за них... Я сама в них разочаровалась.
     - Да, они немало работают в деле  разрушения  всего  строя  европейской
жизни, - сказал Захарьев-Овинов. - Но они все же не  что  иное,  как  орудие
судьбы, слагающейся из длинного ряда причин и следствий.
     Скоро Захарьев-Овинов совсем увлек внимание царицы. Он кончил тем,  что
стал говорить как пророк, и рисовал  ужасающую  картину  бедствий,  грозящих
Западной  Европе.  Екатерина,  вообще  недоверчиво  относившаяся  ко  всяким
пророчествам, на этот раз невольно верила пророку.
     - Надеюсь, однако, что все эти бедствия не коснутся России? -  спросила
она, даже с некоторой робостью ожидая ответа.
     -  Нет,   не   коснутся,   ваше   величество!   -   решительно   сказал
Захарьев-Овинов. - Вы слишком ясно все видите, и велика  ваша  сила.  Вы  не
способны на непоправимые ошибки и всегда вовремя умеете остановиться.
     Екатерина благодарно взглянула на  своего  собеседника.  Почему-то  его
сдержанная похвала была ей особенно приятна.
     Но время шло. Царица посмотрела на часы и  протянула  Захарьеву-Овинову
руку. И он ушел, безмолвно простясь с Зиной, которая, по приказанию  царицы,
проводила его за несколько комнат. Теперь уж ничего таинственного не было  в
его присутствии в этих апартаментах - не он первый, не он последний  выходил
так от царицы.

VI

     "Вы находите, что  быть  философом  выше,  чем  быть  владыкой,  только
потому, что никогда не были владыкой и никогда им не будете!"  -  эти  слова
Екатерина запечатлела в памяти Захарьева-Овинова. Слова эти преследовали его
и теперь, в тишине его  рабочего  кабинета.  Тоска,  не  покидавшая  его  со
времени  смерти