графини  Зонненфельд,  с  каждым  часом   становилась   все
невыносимее, и к тоске этой все яснее и  настойчивее  примешивалось  чувство
недовольства собою, сомнения в себе.
     Это было совсем новое чувство для великого розенкрейцера. До сих пор он
никогда его не испытывал. Он всю жизнь только шел вперед, упорно  поднимался
по лестнице познаний и всегда хранил в себе, хоть и бессознательно, глубокую
уверенность в том, что идет по истинному пути, что делает именно то, что ему
следует делать. Быстрый и необычайный успех шел за пим  по  пятам,  возносил
его все выше, и он, сам  того  не  замечая,  начинал  считать  себя  центром
вселенной, могучим властелином природы, ее победителем. Все,  что  он  видел
вокруг себя, он почитал своим законным владением...
     Но вот, выйдя из своего уединения,  он  столкнулся  с  людскою  толпой,
которая представлялась ему толпой пигмеев, - и сразу эта  толпа  дохнула  на
него горем и страстью, тоской и смертью. И он услышал, что горе  и  страсть,
тоска и смерть исходят от него. И он почувствовал, несмотря  на  все  доводы
рассудка, почувствовал всем своим существом, что  это  так.  Разве  это  его
задача?..
     Он страшно одинок, ему холодно, он задыхается... Ему  говорят,  что  он
несчастлив, и брат Николай, и Калиостро, и Зина, и царица - все сразу  видят
его страдание, его  несчастье...  Да  разве  он  даром  получил  власть  над
природой, разве он не великий носитель знака Креста и Розы, разве  он  может
быть недостойным своего имени? Происходит нечто непонятное  и  ужасное...  и
великий старец молчит...  и  насмешливые  слова  царицы  все  повторяются  в
памяти. Так неужели действительно его победа над природой не полна,  неужели
в нем остались задатки тления и его может еще, когда он отрешится  от  всего
земного, увлечь снова этот жалкий мир преходящих форм?  Но  ведь  царица  не
знала, кому она говорила о невозможности стать владыкой. Ведь он ее  владыка
только оттого, что никакое земное владычество не может удовлетворить и  хоть
на мгновение увлечь владыку высшей  области,  истинного  владыку  в  царстве
духа...
     Зачем же все повторяются и повторяются в памяти слова ее? Быть может, в
них указание... Да, указание... Необходимо проверить свои силы...
     Захарьев-Овинов остановился на этом решении.
     Когда-то великий старец, отец розенкрейцеров, говорил  ему,  тогда  еще
готовившемуся к высшим посвящениям: "Вел жизнь, во всех своих проявлениях  и
формах, создана Божественной  Волей.  Человек  как  существо,  созданное  по
образу и подобию своего Творца, заключает в себе великие задатки  творческой
силы, и в том случае, если его воля  не  противоречит  Божественной  Воле  и
гармонирует с нею, он может  развить  ее  до  громадных  размеров.  В  таких
условиях человек может создавать формы жизни. Истинный адепт обладает  такою
волей,  которая  способна   создания   воображения   наделить   объективной,
действительной жизнью - насколько действительна жизнь всяких видимых форм  в
области материи..."
     Тогда эти слова старца казались розенкрейцеру необычайными.  Но  с  тех
пор он уже убедился, что в них заключалась истина. И вот  теперь,  для  того
чтобы испытать себя и проверить, он решился воспользоваться  своею  силою  и
призвать к жизни целый мир, полный земных  обольщений,  действительный  мир,
которого он будет единственным владыкой...
     Порывистым движением отпер он один из  ящиков  своего  бюро,  вынул  из
этого ящика маленькую шкатулку. Под давлением его пальца щелкнула  невидимая
пружина, крышка шкатулки быстро  отскочила.  В  глубине  оказался  небольшой
граненый флакон. Великий розенкрейцер осторожно его откупорил и влил себе  в
рот несколько капель темной  жидкости.  Потом  он  снова  закупорил  флакон,
поместил его в шкатулку. Опять щелкнула пружина, шкатулка  заперлась.  Тогда
он поставил ее в ящик, запер бюро. По всей комнате от откупоренной  жидкости
разлилось  сильное  и  пряное  благоухание  и  в  то  же   время   в   самом
Захарьеве-Овинове стали происходить быстрые изменения...
     Теперь глаза его метали искры, румянец  залил  бледные  щеки,  он  весь
будто вырос, будто новая, могучая  сила  наполнила  его.  Еще  миг  -  и  он
побледнел, пошатнулся и упал в кресло. Если бы кто-нибудь из домашних теперь
его увидел, то, по всем признакам, почел бы за мертвого. Но был уже  поздний
час ночи, двери стояли на запоре, никто не мог войти к нему...
     Он очнулся  как  бы  от  легкого  забытья,  открыл  глаза  -  и  улыбка
скользнула по его лицу. Вокруг  него  все  изменилось.  Он  находился  не  в
уединенной комнате петербургского дома,  а  на  обширной  открытой  веранде,
украшенной дивными мраморными изваяниями и  увешанной  гирляндами  невиданно
прекрасных цветов, разносивших неведомо сладостное благоухание.  Перед  ним,
из-за громадной арки, открывалась волшебная панорама сада,  залитого  теплым
солнечным светом; вдали с одной стороны рисовались голубые очертания дальних
гор, с другой - синело и золотилось море, сливавшееся с горизонтом.
     Он приподнялся  с  шелковых,  расшитых  причудливыми  золотыми  узорами
подушек, взглянул на себя и увидел, что и сам он преобразился. На нем вместо
его обычного платья была мягкая, шелковистая  и  легкая,  как  пух,  одежда,
сотканная из невиданной ткани, красиво и широко драпировавшая его фигуру. На
ногах -  легкие  золотые  сандалии.  Он  сделал  несколько  шагов,  чувствуя
небывалую бодрость в теле, прилив жизни, энергии, веселья.
     Это был не сон. Он отлично сознавал, что за минуту  перед  тем  упал  в
свое кресло и закрыл глаза именно затем,  чтобы  "так"  проснуться.  Да,  но
зачем помнить то, что он оставил за собою, - эти воспоминания  будут  мешать
настоящему. Он захотел забыть - и забыл все.
     Он остановился посреди веранды и три раза медленно  хлопнул  в  ладоши.
Через мгновение перед ним был человек мужественного и привлекательного вида,
одетый в такую же  широкую  и  красивую  одежду,  как  и  он.  Человек  этот
склонился перед ним с приятной и веселой улыбкой и проговорил:
     - Мой повелитель, я счастлив, что вижу тебя здоровым и бодрым, надеюсь,
нездоровье твое прошло.
     - Друг мой, Сатор, - произнес великий розенкрейцер, -  и  действительно
чувствую избыток сил и большую легкость всех членов. Сон подкрепил меня.
     Говоря это, он уже  окончательно  отрешился  от  той  действительности,
которая  окружала  его  несколько  минут  перед  тем  и  представлялась  ему
единственно существующей! Теперь он всецело был в  иной  действительности  и
впал только ее. Человек, бывший перед ним и названный им Сатором, оказывался
как бы давно ему известным, он будто провел с  ним  долгие  годы.  Он  любил
этого человека и считал его самым близким и преданным своим другом.
     - Сегодня светлый праздничный день, - между  тем  говорил  Сатор,  -  а
потому надо отложить  все  работы  и  заботы.  Весь  твой  счастливый  народ
предается  сегодня  веселью,  и  пиршества  готовы  в  твоих  чертогах.  Мой
повелитель, позволь проводить тебя в термы. Целебная ванна еще более освежит
тебя, и ты предстанешь перед двором своим во всем присущем тебе  царственном
блеске и величии.
     Великий розенкрейцер в роскошных термах. Толпа молчаливых,  расторопных
служителей его окружает. Он в  мгновение  раздет  и  погружается  в  теплую,
благоуханную влагу, которая бурлит и пенится вокруг его тела, с каждой новей
секундой усиливая в нем самые сладостные,  неизъяснимые  ощущения.  Но  пора
выйти из этой чудной ванны. Десяток проворных рук растирают его бархатистыми
тканями, возбуждая во всех членах  живительную  теплоту  и  бодрость,  потом
облекают его в новые одежды и удаляются с глубокими поклонами.
     Он один - и на мгновение остается недвижимым,  наслаждаясь  никогда  не
изведанной свежестью и бодростью духа и тела. Жизнь бьет  в  нем  ключом,  и
стремление к радостям и веселью его охватывает. Едва касаясь мозаичного пола
подошвами золотых  сандалий,  он  стремится  теперь  вперед  через  анфиладу
позлащенных  солнцем  чертогов  -  и  вот  он  перед   громадной   террасой,
наполненной бесчисленной толпой народа.
     При его появлении вся эта толпа как бы замирает, но миг - и неудержимые
восторженные клики приветствуют владыку.  Неведомо  откуда  раздаются  звуки
сладостной  музыки,  гармонично  выражающей  его  душевное  настроение.   Он
величественно и благосклонно кланяется на все стороны, не различая, не  видя
отдельных лиц. Все эти лица сливаются для него в  одно  громадное  существо,
которым он владеет и которое боготворит его.
     Сатор  подводит  к  нем  у   некоторых   избранных,   и   он   небрежно
прислушивается к словам робкого, восторженного почтения.
     Звуки музыки все сладостнее, и  теперь  к  ник  примешивается  стройное
пение. Благоуханная теплота разлита в  воздухе,  вокруг  -  жужжание  толпы,
впереди - за  беломраморной  колоннадой,  из-за  тропической  растительности
сада, мелькают горы, синеет море. Но  теперь  великого  розенкрейцера  манит
новое наслаждение, он замечает сверкающие золотом и хрусталем столы,  полные
удивительных яств и напитков. Он подает рукою знак - и вот он за  столом,  и
все, что только воображение человеческое могло придумать для  удовлетворения
вкуса, предложено ему расторопными слугами. Однако аппетит его удовлетворен,
кубок живительной влаги огнем пробежал  по  жилам,  и  он  бросает  взор  по
сторонам. Рядом с ним Сатор, но кто же с другой его стороны, чье присутствие
он вдруг почувствовал всем существом своим? Рядом с ним женщина - воплощение
юности и грации, и он видит, что вся красота этих чертогов, этой  лучезарной
природы - ничто в сравнении с красотой ее. И  ее  красота  не  прячется,  не
скрывается за ревнивые ткани нарядов.  Наряд  ее  прост  и  не  скрывает  ее
прелестей.
     Неудержимое влечение к  этому  прекрасному  созданию,  кипучая  страсть
наполняют великого розенкрейцера. Он сознает, что готов сейчас  отдать  все,
весь мир за нее одну и что с него самая мрачная темница станет раем,  а  без
нее даже и блеск солнца померкнет. И  он  жадно  отдается  своим  ощущениям.
Где-то в глубине его сознания бледно  мелькает  другой  образ,  напоминающий
ему, что эта страсть уже не в первый раз  в  его  сердце.  Да,  но  то  была
страсть  неудовлетворенная,  побеждаемая,   подавленная.   Теперь   же   она
торжествует.
     Он не отрываясь глядел на свою соседку. Ее глаза полуопущены, но из-под
длинных ресниц он чувствует мерцание ее взгляда. Вот она обернулась к  нему,
и ее мелодический голос произнес:
     - Мой повелитель, за что ты сердит на меня, так сердит, что до сих  пор
не сказал мне ни одного слова?
     - Я любуюсь тобою, Сильвия, - ответил он, - и мой взгляд должен  и  без
слов сказать тебе очень многое.
     Она улыбнулась.  О,  эта  улыбка!  Он  почувствовал  ее  прикосновение,
легкое, мгновенное пожатие руки, - и едва удержался,  чтобы  не  обнять  ее,
чтоб не покрыть ее всю ненасытными поцелуями, забывая, что они не одни,  что
взгляды тысячной толпы устремлены на них...
     Потом, после пира, когда солнце зашло за  горы,  когда  на  потемневшем
небе  высыпали  звезды  и  благоуханная  прохлада   разлилась   повсюду,   в
таинственных волшебных аллеях был праздник. Великий розенкрейцер не  покидал
Сильвию, и она шептала ему речи страсти, безумные клятвы, наивные признания.
И он был счастлив. Потом наступила ночь, еще более таинственная,  еще  более
волшебная...

VII

     Время стало проходить, и прошло его немало. Да,  немало,  ибо  истинное
исчисление времени в человеческой жизни происходит  не  минутами,  часами  и
днями, а получаемыми впечатлениями.  Недаром  говорится  о  человеке,  сразу
пережившем внутреннюю грозу и бурю, огромное горе или счастье,  что  в  день
один пережил многие годы. В этом  выражении  нет  ничего  фантастического  и
преувеличенного. Взгляните на  подобного  человека  повнимательнее  -  и  вы
увидите в нем такую  внешнюю  и  внутреннюю  перемену,  которая  может  быть
результатом только очень долгого времени.
     Так и великий розенкрейцер, находясь вне времени, исчисляемого  часовой
стрелкой, прожил много.  Скачала  он  был  как  в  чаду,  жадно  воспринимая
неведомые ему впечатления, опьяняясь ими и даже не имея возможности хоть  на
мгновение заглянуть вглубь себя и сказать себе: "Я  счастлив!"  Но  уже  эта
самая  невозможность  самоуглубления,  отсутствие  внутренних   вопросов   и
стремлений показывали, что он  весь  -  в  настоящем  и  это  настоящее  его
удовлетворяет. А такое состояние и есть единственное "земное" счастье.
     Однако оно было непродолжительно. Оно  стало  удаляться  незаметно,  но
быстро. Началось с того, что притупилось  "чувство  удивления"  перед  всеми
этими неслыханными красотами природы и искусства, перед сказочным блеском  и
роскошью, перед поклонением  толпы  и  сознанием  своего  могущества.  Затем
явилась "привычка" ко всему этому. Еще шаг - и вследствие  привычки  созрело
"равнодушие"; изумительный праздник красоты, блеска и могущества превратился
в будни, в самые монотонные будни.
     Великий розенкрейцер уже не замечая теперь сказочного великолепия своих
чертогов и даже позабыл свои первоначальные впечатления. Он подолгу  работал
с Сатором и другими  своими  приближенными,  но  мало-помалу,  сам  того  не
замечая,  отказывался  от  собственной  инициативы  в  этой  работе.   Дела,
относившиеся до блага бесчисленного парода, которым управлял он, как-то мало
находили отголоска в его сердце. Он доволен был, слыша уверения Сатора,  что
люди благоденствуют, что все благополучно. Он доверял Сатору и тем,  к  кому
Сатор относился благосклонно. Он удалял от  себя  тех,  кого  Сатор  находил
недостойными высокого положения и доверия властелина. Он находился в твердой
уверенности, что Сатор надежный и верный друг, человек  большой  мудрости  в
делах управления, что он не способен ошибаться ни в решении дел, ни в людях.
Поэтому ему даже в голову не  приходило  искать  новых  людей  и  подвергать
действия и решения Сатора критике и проверке.
     Когда занятия утомляли и в то же время не удовлетворяли,  так  как  эта
деятельность  не  была  его  призванием,  он  искал   телесного   отдыха   и
наслаждений. Он спешил в термы и погружался  в  клокочущую  влагу  целебного
источника. Эта ванна  хоть  и  освежала  его,  но  ее  действие  было  почти
неощутимо, и он уже не мог вызвать  в  себе  прежних  необычайно  сладостных
впечатлений...
     Долее всего прожила его страсть к Сильвии. Но вот даже и чувство его  к
красавице притупилось. То, что  было  его  блаженством,  тоже  обратилось  в
привычку и уже не удовлетворяло его жажды новых, неизведанных впечатлений.
     Он познал, что такое неудовлетворенность, скука. И в то же время в  нем
начал пробуждаться иной человек, или, вернее, к нему  возвращались  все  его
свойства, знания и силы. Туман спадал с его глаз. Он снова ощутил за собою и
перед собою вечность. Его мудрость наконец вернулась и показала ему истину.
     И он увидел, что окружен обманом и фальшью. Он увидел,  что  его  друг,
всесильный  Сатор,  вовсе  не  мудрец,  а  опытный  царедворец,  бессовестно
пользующийся своим положением, отстраняющий всеми способами, даже  и  грубой
клеветою, всякого свежего и самостоятельного человека и поэтому творящий ряд
несправедливостей и ошибок. И  все  эти  несправедливости,  все  эти  ошибки
падают на властителя.
     Вслед за разочарованием  в  Саторе  и  других  приближенных  его  ждало
разочарование в красавице Сильвии...
     Была дивная, душистая ночь, и аллеи волшебного  сада  одарялись  полной
луною. Эта ночь манила к счастью, к  поэтическим  мечтам,  к  возвышенным  и
плодотворным  мыслям.  Но  мрачно  и   тоскливо   было   в   душе   великого
розенкрейцера. Он покинул свое ложе и, будто  бледный  призрак,  прошел  ряд
безмолвных чертогов. Его тень скользила по широким ступеням  террасы.  Он  в
саду среди благоуханной тишины, под грустными ветвями могучих померанцев. Он
сидит неподвижно, склонив голову и будто прислушиваясь к  душевному  голосу,
который тоскливо и страстно ему плачется: "Не держи меня в  неволе,  выпусти
из неволи, дай расправить ослабевшие крылья!.."
     Но вот другой тихий голос достигает его  слуха.  Он  вздрогнул,  затаил
дыхание, прислушивается...
     - К чему твои сомнения, - шепчет знакомый нежный голос, близко  шепчет,
в  душистой  беседке,  со  всех  сторон  закрытой  невиданными  причудливыми
цветами,  к  чему  твои  сомнения,  они  только  портят  и   сокращают   эти
быстротечные минуты счастья!
     - Но я  не  могу  избавиться  от  этих  сомнений,  -  отвечает  другой,
незнакомый голос, - я жадно, с мучением слежу  за  тобою,  за  каждым  твоим
шагом, движением, взглядом... И когда я вижу, что ты улыбаешься властелину и
нежно на него смотришь - мое сердце разрывается и я едва  в  силах  удержать
крик  отчаянья  и  ненависти   к   этому   человеку...   Страшное   сомнение
закрадывается мне в душу и шепчет: "Она его любит!.."
     - Если бы я любила его, разве ты мог бы ко мне приблизиться,  разве  ты
был бы со мною теперь в этой беседке? Если я здесь, значит, люблю тебя...
     - Но ведь ты любила его?
     - Никогда я  не  любила  его...  Отказываться  от  его  любви  было  бы
безумием, да  и  невозможно  это:  он  властелин,  одно  его  слово  -  и  о
сопротивлении нечего думать... или исполнение его воли, или погибель.  Сатор
сказал мне это, а Сатор беспощаден...
     - Да, но загляни хорошенько в свое сердце... Ведь он - властелин, в нем
власть и сила, несокрушимое могущество, и все это  -  его  обаяние.  Женское
сердце склоняется перед силой и боготворит ее.
     - Может быть,  может  быть,  и  я  полюбила  бы  его  за  могущество  и
преклонилась бы перед ним, только для этого  надо  было  одно:  чтоб  он  не
полюбил меня. Да, тогда бы, если б он не замечал меня, а,  заметив,  остался
бы ко мне равнодушен, может быть, я и увлеклась  бы  им,  может  быть,  я  и
добивалась бы его любви и в этой борьбе сама опалила бы свое сердце.  Но  он
полюбил меня, и я сразу увидела, как он трепещет и млеет от  моего  взгляда,
от моего прикосновения... Где же его сила? Где  же  его  могущество?  Он  не
властелин для меня, а раб мой... А я раба любить не могу. Я презираю его, он
мне жалок, смешон... И должна выносить любовь его... но в в его  объятиях  я
все же всегда с тобою, мой милый, мой ненаглядный, и от него я спешу к тебе,
чтобы ты скорее согрел меня, чтобы ты стер  своими  сладкими  поцелуями  его
ненавистные поцелуи...
     Властитель не хотел больше слушать. На мгновение  больно  забилось  его
сердце, и он растерялся от неожиданности и  грубости  этого  обмана.  Но  он
сейчас же и понял, что обман этот возбуждает в нем  не  горе,  не  обиду,  а
только глубокое отвращение. Да разве сам он любил ее? Разве сам он не  начал
отрезвляться от своей животной страсти, от грубого  поклонения  материальной
красоте? Любовь! Разве это любовь? Он не знает, что такое любовь, по  знает,
где искать и где найти ее... Стыд поднялся в нем, и пусто и тоскливо стало в
его сердце.
     Он медленно приблизился к беседке; он уже хотел распахнуть благоухающие
ветви и сказать: "Прочь, скорее прочь с глаз моих, прочь из моего волшебного
сада!" Но он не коснулся душистых ветвей, не произнес ни  слова  и  неслышно
удалился. Снова тень его мелькнула на широких мраморных ступенях террасы.
     Он оглядел этот сад, утопавший в лунном  блеске,  эти  далекие  бледные
горы, море, колоннады и портики своих чертогов  и  перенес  взгляд  выше,  к
темному небу, усеянному мириадами звезд, трепетавших в загадочном  мерцаний.
И беспредельность охватила его.
     "Зачем их гнать отсюда? - думал он. - Они у себя, они  такая  же  часть
этой земли, как цветы и деревья, как вода и камни...  Они  у  себя,  а  я  -
пришелец в этом мире временных форм, на мгновение останови