дьбе  идешь
ты?
     - Я иду, - внезапно оживляясь,  воскликнул  Захарьев-Овинов,  -  я  иду
искать истинного счастья... я уже вижу во  мраке  к  нему  дорогу...  я  уже
чувствую, что найду его!..
     - Желаю тебе этого.
     Они молча обнялись и вместе вышли из старого  дома.  Свет  полной  луны
озарял пустынную улицу. Они еще раз взглянули друг  на  друга,  и  невольная
взаимная симпатия блеснула в их взглядах.  Их  руки  встретились  в  крепком
пожатии. Калиостро пошел налево, а Захарьев-Овинов - направо.

                             Конец второй части


 * ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ  *

I

     В доме старого князя Захарьева-Овинова, в первой комнате помещения, где
продолжал жить отец Николай, да уж и но  один,  а  с  женою,  перед  столом,
накрытым чистой белой скатертью, сидели две женщины. На столе  стоял  чан  с
горячим сбитнем, кувшин сливок  и  возвышалась  целая  гора  свежих  саек  и
баранок.  Вся  эта  комната,   остававшаяся   нетронутой,   внушительной   и
непоходившая на жилую  до  самого  приезда  Настасьи  Селиверстовны,  теперь
совсем изменила свой вид. Она казалась гораздо менее внушительной и богатой,
но зато в ней сделалось как-то теплее, уютнее. В то же время  в  ней  царили
теперь порядок,  чистота.  Видно  было,  что  здесь  живет  добрая  хозяйка,
обладающая настоящим хозяйским глазом.
     Эта добрая хозяйка, Настасья Селиверстовна, и  была  одной  из  женщин,
сидевших за столом перед чаном с горячим сбитнем. Кончался уже третий  месяц
пребывания ее в Петербурге, и за это время она очень изменилась. Если  б  ее
деревенские соседки  ее  увидели,  то  непременно  всплеснули  бы  руками  и
завопили:  "Матушка  ты  наша,  Настасья  Селиверстовна,  какая  беда   тебе
приключилась, кто тебя, сердечная, сглазил?.."
     Действительно, Настасья Селиверстовна похудела и побледнела,  хотя  все
еще оставалась достаточно полной. Излишняя густота краски сбежала с  круглых
щек ее, и эти щеки стали гораздо нежнее. Прекрасные черные  глаза  сделались
как-то глубже, вдумчивее и удивительно выиграли в своем выражении.
     Вообще Настасья Селиверстовна, на  взгляд  всякого  истинного  ценителя
женской красоты, была теперь незаурядно красивой женщиной. А главное, с  нее
внезапно,  за  это  короткое  время,  сошла  ее   деревенская   грубость   и
угловатость.
     Она сразу огляделась в столице и сумела принять столичный вид.  На  ней
было очень ловко сшитое темное шерстяное платье, густые ее волосы были хитро
и красиво причесаны, - никто не сказал бы,  что  она  всю  жизнь  прожила  в
деревне, и до сих пор  почти  и  людей-то  но  видала.  Она  много  стараний
положила в такое преобразование своей внешности, и  старания  ее  увенчались
полным успехом.
     Оканчивая перед большим княжеским зеркалом, стоявшим в ее спальне, свой
туалет, она сама  себе  говорила:  "Ну  чем  же  я  хуже  их,  этих  здешних
дам-мадамов?". И если бы при этом находился  посторонний  беспристрастный  и
вкусом обладающий зритель, он непременно бы воскликнул:  "Матушка,  Настасья
Селиверстовна, не хуже ты, а не в  пример  лучше  многих  и  многих  здешних
дам-мадамов!"
     Другая  женщина,  сидевшая  рядом  с  хозяйкой,  тоже  имела   приятную
наружность, и, вообще, вся ее фигура, ее голос, манеры сразу внушали  к  ней
доверие. Она уже была не молода, и на ее  бледном,  изнуренном  лице  долгие
годы страданий оставили свой неизгладимый отпечаток.
     Женщина эта была Метлина. По-видимому, она пришла сюда не сейчас, а уже
достаточное время беседовала с Настасьей  Селиверстовной.  По  ее  блестящим
глазам и нервному оживлению, сказывавшемуся во всех ее движениях, можно было
заключить, что она много и горячо говорила.
     Она уже не в первый раз видела жену отца Николая, но видела ее  мельком
и впервые пришлось ей с нею разговориться и сблизиться. Она пришла теперь  к
отцу Николаю, но не застала его, и матушка, гораздо  более  обходительная  и
ласковая, чем в первое время  по  своем  приезде,  пригласила  ее  обождать,
сказав, что отец Николай обещался вернуться через час, самое большее - через
полтора  часа  времени.  Заметив,  что  гостья  озябла,  матушка  тотчас  же
распорядилась  относительно  сбитня,  послала  прислуживавшую  ей   дворовую
девчонку за сайками и баранками и принялась угощать Метлину.
     Они разговорились, и Метлина рада была рассказать ласковой матушке  все
свои обстоятельства. Она теперь чувствовала  потребность  говорить  об  этих
обстоятельствах со всяким человеком, внушавшим ей к себе доверие.
     Настасья Селиверстовна, вся превратись во внимание, с большим интересом
и  участием  выслушала  печальную  повесть  о  многолетних  бедствиях  семьи
Метлиных.
     - Сударыня моя! - воскликнула она,  всплеснув  руками,  когда  Метлина,
дойдя в своем рассказе до времени перемены их судьбы, остановилась, переводя
дух, тяжело дыша и чувствуя большое утомление после этого горячего рассказа,
во время которого она как бы снова пережила все минувшие  беды.  -  Сударыня
моя! Да как это Господь дал вам сил перенести  такое?  В  жизнь  свою  такой
жалости не слыхивала, а горя-то людского не мало  навидалась...  Да  и  своя
жизнь не больно красна, сколько раз на свою беду плакалась. А вот  теперь  и
вижу, что и бед-то со мною никогда никаких не бывало... Какие там беды!  Вот
у кого беды, вот у кого горе!.. Ну, что же, сударыня, как же это  так  вдруг
все у вас переменилось?
     - А так вот, - снова оживляясь и вся так и просияв, заговорила Метлина.
- Привела  я  тогда  с  собою  святого  нашего  благодетеля,  отца  Николая,
помолился он, с его молитвой пришло к нам благополучие. Спас он  моего  мужа
не только от любой  болезни,  не  только  от  телесной  погибели,  но  и  от
душевной. Совсем спас человека, из мертвого живым сделал. Как сказал, уходя:
"Верьте, молитесь, пождите малое время, все изменится", так, по его слову, и
сталось. Двух ден, матушка, не прошло, как позвали моего мужа  во  дворец  к
самой царице.
     Сразу-то мы испугались, особливо он, дрожит весь. "Куда это меня  вести
хотят? - говорит, - На какие новые муки и обиды?!  Не  пойду  я,  никуда  не
пойду, зачем меня царица звать будет, не знает она меня и  знать  не  может.
Обман это один, в тюрьму, видно, меня ведут, совсем докапать враги хотят..."
     Да благо, я очнулась вовремя и его на правду навела. А отец Николай-то,
говорю, ведь сказал он, что подождите, мол, немного  -  все  изменится.  Это
беда наша уходит, это счастье наше приходит, говорю.
     Ну, тут и он понял. Снарядила я его, как могла, а сама ждать  осталась.
Полдня ждала, молилась. Сначала нет-нет да и сомнение охватит: а ну как  это
не счастье, а беда новая? Только отгоняла я эти сомнения, и совсем они ушли,
а к тому времени, как мужу  вернуться,  я  уже  знала,  наверно  знала,  что
никакой беды нет и быть не может, что он придет  и  расскажет  мне  о  своем
благополучии...
     Вернулся он такой радостный, такой светлый, каким я его ни разу в жизни
не видала; кинулся ко мне, обнял меня - давно уж мы с ним не  обнимались,  -
обнял да и заплакал. Плачет и целует меня, говорить  хочет  -  и  не  может.
Наконец успокоила я его, он мне рассказал все. Как привезли его во дворец  к
камер-фрейлине Каменевой, она с ним и пошла к самой  государыне.  Государыня
приняла его милостиво, да так ласково, что он  как  вспомнит,  так  опять  в
слезы - и говорить не может...
     Успокоился, стал рассказывать. Сначала он оробел было перед царицей, да
говорит, не такова она, чтобы несчастному человеку долго робеть  перед  нею.
Справился он с собою,  все  ей  поведал  без  утайки.  Она  его  слушала  со
вниманием и приказала красавице камер-фрейлине со слов его все о делах наших
записывать,  относительно  всех  тяжб  и  тех  людей,  которые  нас  обижали
неправильно...
     Все, как есть все, выслушала царица и отпустила  его,  сказав,  что  на
другой же день он узнает ее решение. "Терпели вы, -  сказала  государыня,  -
многие годы, потерпите еще один  день,  только  один  день!"  С  тем  его  и
отпустила.
     Ну, вот мы и потерпели, и на другой  же  день  приехала  к  нам,  будто
гостья небесная, добрый наш ангел, Зинаида Сергеевна, от нее мы и  узнали  о
решении царицы. Муж мой  получил  в  самом  дворце  должность  смотрителя  с
квартирою готовою и со всяким  царским  жалованием.  В  тот  же  день  мы  и
переехали...
     Ничего подобного и во сне вам никогда не снилось! После нищеты нашей  и
грязи, после голода и холода - в  теплых  да  светлых  хоромах  на  вьем  на
готовом! Ведь чуть с ума не сошли от счастья. Ведь первые-то дни нет-нет  да
и посмотрим друг на друга: наяву все это или во сне с нами? Наконец очнулись
и  стали  благодарить   Бога.   Теперь   отогрелись,   сыты,   довольны,   в
благоденствии...
     Это вот люди, которые всегда в счастье живут, так они не  чувствуют,  а
вот мы поняли, и телом, и душою, какая  благодать  в  жизни,  как  хорошо  и
отрадно бывает на Божьем свете... А главное не то... ну, что уж мне... а то,
поймите, матушка, ведь я мужа-то заживо хоронила! Ведь он образ человеческий
терял, на глазах моих душу свою навеки губил. А тут ведь его узнать нельзя -
другой человек совсем стал, да и какой человек-то!..
     Она не выдержала и зарыдала. Настасья Селиверстовна так  вся  к  ней  и
кинулась.
     - Успокойтесь, голубушка вы моя... нет, плачьте, плачьте - это  хорошие
слезы, радостные! Поняла я, все поняла, как не понять!.. Истинно, после  бед
таких, велико ваше счастье, благодать Божья...
     И сама она плакала  и  обнимала,  целовала  Метлину.  Наконец  обе  они
мало-помалу успокоились.
     - А государыня-то мудра, великая  царица,  -  заговорила  прерывающимся
голосом Метлина, - она ведь не остановилась в своих  благодеяниях,  она  все
дела наши тяжебные приказала вновь переисследовать верным людям.  Вчера  муж
пришел: сияет весь! "Правда,  -  говорит,  -  на  свет  Божий  выходит,  все
неправильно у нас отнятое, все, что наше по  праву,  -  все  нам  возвращено
будет..."

II

     Настасья Селиверстовна не слышала этих последних слов своей гостьи, она
вся была теперь поглощена чем-то. Темные брови ее сдвинулись.
     - Да вы мне вот что скажите, голубушка моя, - горячо воскликнула она, -
мой-то отец Николай при чем тут? К чему это  вы  его-то  своим  благодетелем
называете, к чему так говорите, будто он захотел да и сотворил вам все  ваше
благополучие?! Что  он  пришел-то  к  вам  помолиться,  да  наставление  вам
пастырское сделал? Так ведь то же самое сделал бы  всякий  священник...  Тут
еще благодеяния нету!
     Метлина даже руки опустила и глядела на нее с изумлением.
     - Как, матушка!.. Бог с вами, что вы такое говорите! Да кто же, как  не
отец Николай... Все он один, он!
     Настасья Селиверстовна как-то передернула плечами и покачала головою,
     -  Много  бы  он  сделал,  кабы  не  камер-фрейлина!..   Много   бы   и
камер-фрейлина  сделала,  кабы  не  царица!..  Вот   что   царица   -   ваша
благодетельница, это верно!
     - Да разве  я  умаляю  ее  благодеяния!  -  все  с  тем  же  изумлением
проговорила Метлина. - И я, и муж - мы век будем Бога о  ней  молить.  Слово
нам скажи она - и мы за нее, за нашу матушку, в огонь и в воду готовы...  Но
только  не  смущайте  вы  себя,  -  меня-то  не  смутите!  Первый   истинный
благодетель наш - отец Николай, и никто другой. Погибали мы и погибли бы, да
Бог сжалился и направил меня к нему, к нему потому, что только он один и мог
помочь нам. Ведь я говорила вам,  матушка:  пришел  он,  святой  человек,  и
принес нам милость Божию. Душу мою обновил и спас душу моего  мужа.  Сказал:
"Верьте, молитесь, пождите немного - и все будет", и по слову его сталось...
     Но брови Настасьи Селиверстовны сдвинулись еще больше; по  недавно  еще
нежному и растроганному лицу ее мелькнула недобрая усмешка.
     - Скажите, пожалуйста! - всплеснула она руками. - Да что же вы думаете,
сударыня, разве мне не приятно было бы узнать, что муж у меня такой  угодник
Божий? Только от слов - то оно не  станется...  Ну  ладно,  сказал  он  вам:
пождите, все придет. Пошел он от вас, а здесь, вот в этой самой горнице, его
поджидала камер-фрейлина... Вспомнил он о вас, рассказал ей про  ваши  беды,
попросил ее поговорить с государыней. Ну что же тут такого?  Всякий  на  его
месте сделал бы то же самое, святости в этом нету. А вот, хотела бы я знать,
кабы он эту самую камер-фрейлину не  встретил  или  кабы  камер-фрейлина  не
взялась с государыней говорить или не сумела бы - ну-ка, ведь вы бы  до  сих
пор благополучия ждали! Или не так?
     И она пытливо глядела на Метлину, и она боялась, что слова ее покажутся
убедительными и что Метлина сознается в своей  ошибке,  признает,  что  отец
Николай во всем этом деле ни при  чем.  И  хотелось  ей,  страстно,  хотя  и
бессознательно, хотелось, чтобы Метлина ее убедила во всем том, в  чем  сама
она, несмотря на все свое желание, никак не могла убедить себя.
     - Нет, - спокойно и решительно  сказала  Метлияа,  -  мне  от  вас,  уж
извините меня, тяжко и слышать-то слова такие... зачем гневить  Бога,  зачем
людям да случайности отдавать неправильно то, что принадлежит Богу...  Добра
царица, добра Зинаида Сергеевна, а все же этой доброты ихней мы и не увидали
бы... не они тут, а батюшка...
     Но Настасья Селиверстовна живо ее перебила.
     - Бог - вы говорите! - воскликнула она. - Это так,  а  муж-то  мой  при
чем?.. К чему его-то вы к Господу Богу равняете?!  Это  уж  и  грешно  даже,
сударыня, коли знать хотите!
     Метлина снисходительно улыбнулась и  взяла  Настасью  Селиверстовну  за
руку.
     - Эх, матушка, какая вы право... неразборчивая да горячая...  А  вы  не
торопитесь  да  подумайте.  Вот   мы   с   мужем   много   обо   всем   этом
думали-передумали - и теперь-то все нам так видно, как  на  ладони...  Да  и
увидеть-то не мудрено вовсе - надо только приглядеться хорошенько... Все  мы
создания и чада Божий, и Отец наш не может не видеть  нас  и  не  слышать...
только мы-то сами от Него отвращаемся, смотрим всюду, только не на Него, а и
захотим на Него взглянуть и к Нему обратиться, так уж и не можем,  ибо  сами
так ослабили свои очи, что не в силах вынести света  Его.  Так,  что  ли,  я
говорю, матушка?
     - Так,  так!  -  живо,  с  волнением  в  голосе,  воскликнула  Настасья
Селиверстовна.
     - Вот и надобны Ему такие люди, которые могут выносить его  лицезрение,
понимают волю Его. Таким людям Он и дает способы творить  Его  волю  и  быть
посредниками между Ним и ослепшими, в разуме затемненными творениями.  Такие
люди - святые, Божий посланцы, наши заступники и благодетели. Без них, думаю
я, весь род бы людской погиб. Таков и батюшка, отец Николай.
     - Святой? - тихо спросила Настасья Селиверстовна. И уже в голосе ее  не
было задора, в нем прозвучал трепет.
     - Да, святой, - с глубоким убеждением сказала Метлина,  -  Господи,  да
вам ли, матушка, не знать этого? Вам на долю выпала такая  благодать,  такая
милость Божия, такое счастье  великое!  Вы  жена,  сердечная,  Богом  данная
подруга жизни святого человека... и вы как бы сомневаетесь! Да  что  же  это
такое? Я и ума не приложу... Не мы с мужем  отыскали  батюшкину  святость  -
ведь и все, как есть все здесь знают... ведь он ежечасно  благодатью  Божией
да силою своей святой молитвы врачует недуги, осушает слезы,  помогает  всем
страждущим, оживляет мертвых душою и приводит их к Богу!..
     Тихие слезы струились из глаз Настасьи Селиверстовны.
     - Вот вы говорите, - шептала она, - мне счастье  великое...  сердечная,
Богом данная подруга жизни я ему... Отчего же, отчего же нет мне счастья?
     Метлина глубоко задумалась.
     - Вот что! - наконец проговорила  она.  -  Не  посетуйте  вы  на  меня,
матушка, на мое слово: думается так, что ежели  нет  вам  с  ним  счастья...
стало быть, вы... его не заслужили...
     - Да не любит он меня, совсем не любит, не думает обо мне  нисколько...
чужая ему я - вот мое горе! - воскликнула Настасья  Селиверстовна  страстно,
мучительно, с глубокою искренностью.
     До приезда в Петербург она никогда  не  мучилась  этим  вопросом,  даже
никогда не спрашивала себя - любит ли ее муж или нет. Какое ей было до этого
дело?! Не требовала она от него любви и не  нуждалась  в  ней.  А  тут  вот,
приехав сюда, с первых же дней так прямо и задала себе этот вопрос, и решила
его в отрицательном смысле, и терзалась этим. Она теперь  почти  никогда  не
разговаривала с отцом Николаем, она, видимо, очень на  него  сердилась;  но,
странное дело, совсем перестала  на  него  накидываться,  не  бранилась,  не
кричала, не мучила его своими злобными выходками и насмешками. Когда он  был
дома, она все больше молчала да глядела на него как-то мрачно и загадочно.
     - Не любит он меня, вот что! - повторила она с отчаянием.
     Метлина даже встала с кресла почти в негодовании.
     - Это он-то, батюшка отец Николай, вас не любит? Ах, грех  какой!..  Да
он каждого, он всех, как есть  всех  любит...  так  как  же  ему  не  любить
вас-то...
     Она не договорила, потому что в комнату вошел отец  Николай,  -  и  его
светлый, сияющий взгляд сказал ей, что она нрава, что он любит  всех,  любит
истинной, светлой и сияющей, как солнце, дающей свет и тепло любовью.

III

     - Так вот это кто у нас в гостях? - радостно улыбаясь, воскликнул  отец
Николай. - Пождали меня, отогрелись?.. Хорошо  это,  Настя,  что  ты  добрую
госпожу задержала!
     Он благословил стремительно подошедшую к нему Метлину и, в то же  время
как она целовала его руку, Другую руку он положил ей на голову.
     - Дочка? - спросил  он.  -  Об  ней  ты  пришла,  моя  госпожа  добрая,
поговорить?
     - Батюшка, что ж вы спрашиваете, - дрогнувшим голосом сказала  Метлина,
- ведь вы всегда в моих мыслях читаете... вам  Господь  все  открывает,  что
есть в душе человека.
     - Ну, этого, мать, не говори, что я  за  сердцевед...  вон,  сказывают,
чужая душа - потемки!.. Только и в потемках ощупью пройти  можно!  -  весело
говорил он. - Не смущайся, госпожа, не унывай: уныние  -  грех  большой,  ох
какой большой грех!..
     Он подошел к столу и пододвинул себе кресло,
     - И я прозяб, на дворе-то морозец знатный!.. Настя, ты бы мне сбитеньку
горяченького, это хорошо... А вы, госпожа моя, присядьте... Поговорим, мать,
поговорим без уныния и с надеждой на милость Божию о твоей дочке...
     Его присутствие, его бодрость, его слова уже возымели  свое  всегдашнее
действие.  Тень  глубокой  грусти,  начавшая  скользить  по  лицу  Метлиной,
исчезла. Снова вернулось спокойствие, тишина и мир наполнили душу.
     - Мне ли роптать, я ли не взыскана Божией милостью? - сказала  Метлина.
- Знаю я, что грех  мне  смущаться  и  быть  нетерпеливой  после  того,  что
случилось с нами... Думаю я и так, что  за  что  же  нам  все...  и  так  уж
чрезмерно получили... дано нам много, а это горе оставлено... Только не могу
я без тоски глядеть на мое дитя единственное... а как  тоска  эта  загрызет,
вот и иду к тебе, батюшка... чтобы ты тоску из души моей вынул да  поддержал
меня...
     Отец Николай сделал, с  видимым  удовольствием,  несколько  глотков  из
чашки со сбитнем,  поданной  ему  Настасьей  Селиверстовной;  но  он  быстро
поставил чашку на стол и замахал рукою.
     - Нет, мать, - не говори так! - воскликнул он. - Боже тебя  сохрани  от
таких мыслей! К чему счеты подводить и мудрствовать: это, мол, Господь  дал,
а этого не даст. Благость и милосердие Божий неисчерпаемы, беспредельны, нет
им счета, нет  им  меры!  Это  людская  мудрость  в  сем  видимом  мире  все
исчисляет, измеряет и взвешивает... Творец же  выше  всего  этого...  и  как
только ты свяжешь Его  числом,  мерою  и  весом,  так  тотчас  же  потеряешь
истинное о Нем понятие и низведешь Его с неба на  землю...  В  этом  и  есть
великая ошибка человеческой мудрости, вся слепота ее!.. Говорю