учия.  Как  ты
была смущена, когда мы должны были выехать из Петербурга, а я  тебе  говорил
тогда, что все к лучшему, - и вот прошло короткое время, и ты видишь,  какую
счастливую жизнь устроил я и себе, и  тебе.  Разве  сегодняшний  день,  день
полного торжества, не хороший день? Разве над нами не  горит  ясное  солнце?
Разве тебе не нравится этот отель?
     - Нет, Джузеппе, мне здесь все очень нравится, все это  так  похоже  на
то, что мы оставили в Петербурге. Ты хорошо сделал, что подумал обо  всем  и
все устроил так, как там.
     Он самодовольно улыбался.
     - Да, я подумал обо всем. Да, этот  отель  -  повторение  петербургской
роскоши, но заметь разницу: там для пас все было чужой роскошью, а  здесь  -
наша собственность. Этот отель принадлежит нам, все, что видишь кругом себя,
твое. Приказав устроить эти комнаты лучшим мастерам, я  думал  о  тебе,  моя
Лоренца, о твоем удовольствии. Или я не угодил тебе?
     Она обвила своими тонкими руками его шею и крепко его поцеловала.
     В этом поцелуе страстно любимой женщины была для него  высшая  награда.
Он глядел теперь на нее долгим и нежным взором, в  котором  выражались  весь
пламень любви, вся безграничная нежность,  на  какую  было  способно  сердце
этого странного человека.
     - А все же, - наконец сказал он, - все же я  замечаю  в  тебе  какое-то
беспокойство, ты чем-то недовольна. Тебя что-то смущает.
     - Джузеппе, - очень серьезно сказала она, - я повторю твои же слова: на
свете ничто не может быть полно, и все только стремится к  гармонии,  но  не
достигает ее никогда. Да, сегодняшний день - день нашего торжества, а  между
тем ведь и он омрачен... вот я только что думала о том: нет ли где опасности
для тебя, не ждет ли нас и здесь новая неудача?  Мы  въехали  в  город,  как
король с королевой, я никогда ничего подобного не могла себе  представить...
но этот ужасный старик... Где он? Кто он? Он знает твое имя... в его  словах
какое-то отвратительное обвинение. Неужели ты забыл о нем, об этом  старике,
и неужели его появление тебя не смутило? Где ты  был?  Откуда  ты?  Куда  ты
исчез, когда расходились и разошлись все гости?
     - Я просто почувствовал себя утомленным,  переоделся  и  сделал  пешком
прогулку по городу.
     - А старик? Что же о нем думать?
     - Забудь о  нем,  пожалуйста,  и  не  смущайся:  это  сумасшедший,  это
одержимый бесами.
     - Да, но он знает твое имя!
     - У меня много имен, - задумчиво произнес  Калиостро,  -  а  настоящего
моего имени не знает никто, не знаешь его и ты.
     - Ты не раз мне говорил это, но это меня ничуть  не  успокаивает.  Этот
старик...
     - Оставь старика! - уже с раздражением в голосе возразил  Калиостро.  -
Он сам завтра явится в лечебницу, и если его появление,  его  слова  смутили
кого-нибудь  в  городе,  то  все  это  послужит  только  дополнением   моего
торжества.
     - Ты уверен в этом?
     - Да, я в этом уверен! - сказал Калиостро с такою  силою,  что  Лоренца
сразу успокоилась и вздохнула полной грудью.
     - Ты говоришь, что жизнь есть борьба, что ты любишь  только  борьбу,  -
через минуту говорила она, раздеваясь  и  приготовляясь  ложиться  спать,  -
может быть, ты и прав, но... я все же устала в этой борьбе, и  мне  хотелось
бы, хоть на некоторое время, пожить спокойно, на  одном  месте,  без  всяких
волнений и тревог, так, как живут другие люди.
     Она сама почти испугалась, что решилась высказать так прямо,  но  в  ее
словах  было  столько  искренности,  столько  затаенной  грусти,  ее   голос
прозвучал такою действительной душевной усталостью, что Калиостро  вздрогнул
и несколько времени молча, пристально глядел на нее.
     - Лоренца, - наконец сказал он, - ты права: в  жизни,  как  и  в  море,
приливы и отливы, да и борьба не может быть без передышки. Да, ты права, и я
обещаю тебе успокоения. Мы здесь останемся долго, и наша жизнь в этом городе
будет сплошным нашим торжеством. Тебе нечего опасаться. Я очень рад, что  мы
так заговорили сегодня с тобою... погляди на меня, Лоренца, и скажи:  веришь
ли ты мне?
     - Верю, - ответила она.
     - Ну, так слушай же. Я знаю мою судьбу и знаю, что мы теперь вступили в
период не омраченного ничем счастья, в период отдохновения и блеска. Отбрось
же от себя всякие тревоги и знай, что чем более  ты  будешь  спокойной,  чем
сильнее будет в тебе уверенность  в  том,  что  нам  нельзя  ожидать  ничего
дурного, что перед нами одно благополучие, тем крепче и тем  продолжительнее
будет это благополучие. Говорю тебе, Лоренца,  над  нами  безоблачное  небо,
настали ясные дни, и от нас будет зависеть, чтобы они были очень долгими.
     - Ах, если бы это от меня зависело! - страстно воскликнула  Лоренца.  -
Что же я могу? Я могу только исполнять твои приказания, только следовать  за
тобою и разделять твою участь!
     - Ты забыла одно, - тихим голосом произнес Калиостро, сжимая ее руку, -
ты забыла, что ты можешь любить меня, меня одного так,  как  я  люблю  тебя.
Люби меня так - и больше ничего не надо. Над нами, как и над другими людьми,
стоит судьба. Этой судьбою заранее определена вся наша жизнь. Мы сошлись  не
случайно - наша жизнь и наша будущность связаны крепко. Уж если  мы  говорим
об этом, я выскажу тебе страшную тайну, тайну, которую я давно храню в  себе
и которая меня терзает каждый раз, как я о ней вспоминаю.  Я  знаю,  слышишь
ли, Лоренца, я знаю, наверное  знаю,  что  если  мне  суждено  погибнуть  до
времени, если блестящая жизнь  моя,  полная  славы,  полная  блеска,  должна
прерваться на самой высоте удачи и счастия, то  причиной  этого  будешь  ты,
только ты - и никто больше. Слышишь ли, Лоренца, я знаю это!..
     Он весь преобразился, его голос звучал нестерпимой душевной мукой, и  в
то же время он страстно глядел на жену свою, и в то же  время  она  казалась
ему самым прелестным, самым чудным созданием в мире.
     Лоренца была потрясена его словами, она бессознательно почувствовала  в
них какую-то истину, какой-то тайный смысл, полный значения, и  она  глядела
на своего Джузеппе, трепещущая, побледневшая, и губы ее шептали чуть внятно:
     - Я люблю тебя, как же... как же я могу быть причиной  твоей  погибели?
Зачем ты пугаешь меня? Ведь ты только сейчас говорил  мне  о  том,  чтобы  я
успокоилась, чтобы я ничего не  страшилась  в  будущем,  что  настали  ясные
дни... Ты сейчас говорил мне это... а сам...
     Но он не слышал ее. Он почти упал в кресло и закрыл лицо руками.  Перед
ним, сквозь закрытые глаза, сквозь руки, сжимавшие эти глаза, так что ничего
нельзя было видеть, все яснее и  яснее  обрисовывались  страшные,  печальные
сцены, значение которых он боялся объяснить себе.
     За минуту до  этого  спокойный,  полный  самообладания  -  теперь  этот
человек внезапно, под натиском тяжелых мыслей,  впал  в  полную  слабость  и
доходил до отчаяния.
     Лоренца своими горячими ласками едва могла привести его в себя. Наконец
страстная любовь превозмогла все; под ее наплывом разлетелись все  призраки,
затуманились и скрылись тени будущего - и Джузеппе всецело,  всем  существом
своим, отдался настоящей минуте, и жил ею, и был счастлив.

VIII

     Еще не занималась на небе бледная заря осеннего дня,  а  старый  Марано
давно уже не спал. Он, как  зверь,  запертый  в  клетку,  метался  по  своей
мансарде, потом в изнеможении падал на матрац, потом снова вскакивал и снова
метался. Чувство успокоения и свежести, какое произвело в нем  прикосновение
Калиостро, давно исчезло. Теперь он походил на человека отравленного.  Будто
жгучий, мучительный яд наполнял весь его  организм  -  этим  ядом  оказались
двести пятьдесят  червонцев,  которые  он  видел  на  своем  столе,  ощущал,
пересыпал жадными руками  и  которые  потом  оказались  в  кармане  ужасного
Джузеппе Бальзамо.
     - О, злодей! О, изверг! - в бессильном бешенстве повторял Марано. - Ему
мало было один раз обокрасть, погубить меня,  он  вот  теперь  обокрал  меня
вторично. Вор! Грабитель! Злодей!
     Марано был действительно очень несчастным человеком,  и  несчастие  его
заключалось вовсе не в том, что в течение двадцати лет он  испытывал  нужду,
есть бедняки, есть даже нищие, которых тем не  менее  никак  нельзя  назвать
несчастными, несчастье Марано  заключалось  не  в  материальной  нужде,  как
таковой, а в том, что он был лишен единственного блага,  которое  составляло
всю сущность его внутреннего мира, которое одно могло дать ему примирение  с
жизнью. В его душе, с тех пор как он себя помнил, никогда  не  было  ничего,
кроме любви к золоту, страстной, непреоборимой любви. И вот  целые  двадцать
лет он был лишен  единственного  любимого  им  предмета  и  томился,  хирел,
состарился и одряхлел до срока. Наконец он увидел этот  страстно  обожаемый,
доселе недостижимый предмет, он увидел золото, осязал его, проникся  мыслью,
что это золото -  его  собственность,  и  вдруг...  опять  ничего  нет;  оно
ускользнуло. Бальзамо говорит, что завтра он получит его  снова,  что  стоит
только быть послушным, исполнить требование этого врага, выставляющего  себя
чуть ли не его благодетелем, - и золото станет приходить, и жизнь  сделается
счастливой.
     Но дело в том, что Марано теперь ничему не верил. Он знал только  одно:
что золото было вот здесь, на этом столе, а теперь, его нет! И каждая  новая
минута приносила ему уверенность, что это золото никогда  не  вернется.  Его
мучения становились невыносимыми. Наконец он уже не мог рассуждать: ни  одна
ясная, здоровая мысль не удерживалась в голове  его,  он  поддавался  только
своим ощущениям - и они были ужасны.
     Прошел еще час - и в глазах еврея стало блуждать совсем дикое, безумное
выражение. Перед ним беспорядочно роились какие-то давно  позабытые  образы,
отрывки из пережитой жизни. Вот он видит себя на далекой родине, в  Палермо,
видит себя мальчиком. Он украл у отца, такого же ростовщика,  каким  он  сам
потом сделался, несколько мелких монет и в первый раз в жизни понял восторг,
радость, блаженство. Он по нескольку раз в день, да и ночью,  пробирается  в
потаенный уголок старого сада, где зарыл свое сокровище, и отрывает  его,  и
любуется им, пересчитывает каждую монету, разглядывает ее и целует.
     Сначала он боялся, что его воровство будет открыто, что у него  отнимут
эти деньги, но отец ничего не заметил. Он в полной безопасности, но ему и  в
голову не может прийти истратить хотя бы часть своего сокровища  на  сласти,
на какое-нибудь удовольствие - он не для  этого  рисковал  всем,  присваивал
деньги, он присвоил их для того,  чтобы  иметь  их,  чтобы  любоваться  ими,
наслаждаться их видом с сознанием того, что они его собственность.
     Целых два года хитрый,  осторожный,  как  лисица,  в  каждую  свободную
минуту прокрадывался мальчик в  заветный  уголок  сада  и  пересчитывал  там
деньги. В течение этих двух лет его сокровище значительно возросло:  ему  не
раз удавалось снова забираться в кассу отца и незаметно стягивать оттуда  то
одну, то две маленькие  монеты.  Наконец,  этого  ему  показалось  мало,  он
почувствовал страстную любовь уже именно к золоту: ему нужны были  червонцы.
Он осторожно пересчитал все свои деньги, пошел  в  самую  дальнюю  в  городе
меняльную лавку, променял там монеты и получил за них четыре червонца.
     Скоро к этим четырем червонцам прибавилось еще три из отцовской  кассы.
На  этот  раз,  ввиду  пропажи  такой  значительной  суммы,   старый   еврей
заволновался, но так как подозревать никого не мог и так как в  его  кармане
оказалась маленькая дырочка, то он решил, что сам потерял эти три  червонца,
поволновался, даже пострадал от этого - и потом успокоился.
     Прошло еще немного времени, и подросший Марано уже пустил  в  ход  свои
сбережения, нажил на них сто процентов, удвоил  капитал,  отцовское  занятие
пришлось ему по вкусу.
     Молодому  еврею  было  всего  двадцать  лет,   а   между   тем   такого
бессердечного и отвратительно жадного  ростовщика  никто  еще  не  знавал  в
Палермо. Ожидать от него хотя бы  самого  слабого  проявления  человеческого
чувства было нельзя, и вот теперь в болезненно расстроенных мыслях Марано, в
его воображении мелькали одна за другой,  перебивая  друг  друга,  различные
сцены из его жизни.
     Он видел себя в  своем  темном,  затхлом  помещении  в  Палермо,  среди
различных вещей, оставленных ему под залог. Перед ним мелькали  разные  лица
несчастных людей, которых нужда заставляла к нему обращаться;  ему  чудились
стоны, мольбы и слезы жертв его алчности, и он злобно усмехался, вглядываясь
в эти призраки.
     Наконец и призраки исчезли, и ничего уже ему  не  вспоминалось.  Теперь
мелькали только обрывки каких-то непонятных мыслей, и все путалось. Вдруг он
вскакивал с  кровати,  дрожа  всеми  членами,  подкрадывался  к  столу,  ему
чудилось, что на столе опять лежит возле лампы эта блестящая куча  золота...
все двести пятьдесят червонцев.
     Он осторожно приближал к ним руку, схватывал... и в руке ничего  -  все
исчезало! И он кидался на пол в яростном бешенстве, вскакивал снова,  глядел
да стол, снова видел на нем кучу золота - и  опять  она  пропадала  под  его
дрожавшими пальцами.
     "Идти,, идти в лечебницу... к графу Калиостро! - пронеслось вдруг в его
мыслях. - Надо идти... надо сказать... что сказать? Надо просить прощенья  у
графа Калиостро... у божественного... у благодетеля  человечества,  сказать,
что вчера было дьявольское наваждение, что дух  злобы  подсказывал  слова...
Да!.. Где лечебница графа Калиостро?.. У всех спрашивать...  Идти...  Зачем?
Кто это сказал?.. Да, для того, чтобы получить золото...  золото,  где  оно?
Где оно? Идти  за  ним...  Куда?..  Кто  это  говорит,  что  надо  ехать  во
Франкфурт-на-Майне?.. Там ждет дом, богатые  клиенты,  дела,  опять  золото,
много золота... Где оно?.."
     Дикое, безумное выражение глаз Марано  все  усиливалось.  За  припадком
бешенства и волнения  наступил  упадок  сил,  и  он  некоторое  время  лежал
неподвижно, как пласт, на кровати, потом опять вставал и начинал метаться по
комнате и снова глядел на стол, но уже не видел на нем золота.
     "Оно там... там, в лечебнице!.."
     Наконец  он  как  будто  успокоился,  взял  свою  ободранную,   грязную
войлочную шляпу, надел ее, вышел из мансарды, забыв запереть за собою дверь,
хотя всегда тщательно это делал, и спешно, будто кто гнал его,  спустился  с
лестницы.
     Был  уже  день;  городская  жизнь  давно  началась;  улицы  наполнились
народом. Старый еврей, с  блуждающим  взглядом,  весь  оборванный,  ужасный,
отталкивающий,  шатаясь,  шел  прямо  перед  собою.   Вдруг   он   остановил
встретившегося ему человека и громко, на всю улицу, крикнул:
     - Где лечебница графа Калиостро? Как мне найти ее?
     - А тебе зачем? - спрашивали его столпившиеся на этот крик люди.
     - Там... там спасение! - растерянно произнес он.
     Ему сказали, как пройти в лечебницу, и он  пошел  снова,  но  сбился  с
дороги, и опять останавливал встречных, и опять их спрашивал, как  пройти  в
лечебницу.
     Скоро по направлению к лечебнице шел уже не он один, за ним целая толпа
любопытных, желавших увидеть, что будет, исцелит  ли  знаменитый  иностранец
этого помешанного старика.
     Вот Марано у входа в лечебницу. Его пропустили. Вся зала полна народом.
Здесь снова, как и накануне, собралось немало больных и еще  гораздо  больше
любопытных.
     Граф Калиостро в своем роскошном наряде, сопровождаемый  многочисленной
свитой, уже обходил больных, налагал на них руки  и  объявлял  им,  что  они
освобождены от болезни. Больные радостными  возгласами  приветствовали  свое
выздоровление; многие кидались на колени перед Калиостро, ловили и  целовали
его руки. По зале шел несмолкаемый, едва сдерживаемый говор: все  передавали
друг другу о поразительных  исцелениях  и  о  том,  что  вчера  божественный
Калиостро раздал  бедным  больным  большую  сумму  денег,  что  сегодня  уже
началась раздача, что этот  Богом  посланный  человек  принес  счастье  всем
несчастным, всем больным города Страсбура.
     Вот наконец и Марано, пробившись сквозь толпу, пропускавшую его охотно,
чтобы только не прикоснуться к его грязным лохмотьям, увидал  Калиостро.  Он
задрожал всем телом, шатаясь кинулся к нему, не устоял на своих слабых ногах
и упал в нескольких шагах от Калиостро на пол.
     Великий Копт увидел его, подошел к нему, наклонился и потом,  обращаясь
к окружающим, сказал:
     - Вы видите этого человека? Кажется, это  тот  самый  безумец,  который
вчера, во время моего въезда, кинулся к моей коляске и бранил меня,  называя
не помню уже каким, именем. Ведь это он?
     Все, кто присутствовал вчера при въезде, признали старого еврея.
     - Что тебе надо, несчастный? - громким  и  спокойным  голосом,  на  всю
залу, спросил Калиостро.
     Марано долго  ничего  не  мог  вымолвить.  Наконец  его  хриплый  голос
произнес:
     - Дьявол вселился  в  меня  вчера,  и  он  шептал  мне:  "Иди,  увидишь
божественного Калиостро, закричи ему, что он негодяй, что он  украл  у  тебя
шестьдесят унций золота... Требуй от него шестьдесят унций золота".
     Вся зала так и замерла, никто не проронил ни одного звука.
     - Негодяй, отдай мне мои шестьдесят унций  золота!  -  вдруг,  напрягая
последние силы,  завопил  Марано  и  смолк,  схватывая  себя  за  голову  и,
очевидно, силясь вспомнить что-то, что-то сообразить.
     - Вот видите, - громозвучно произнес  Калиостро,  -  видите,  что  враг
человеческого рода делает иногда с людьми. Очевидно, этот несчастный  жаден,
и дьявол, вселясь в него, сулит ему золото.  Шестьдесят  унций  золота!..  Я
думаю, этот несчастный нищий никогда и не видал такой суммы!  Что  же  хочет
дьявол с этим золотом? Видите ли, я... украл его шестьдесят унций... я!.. Не
знаю, если бы он сказал устами дьявола, что  я  украл  у  него  пучок  седых
волос, это еще могло бы иметь смысл, но красть  то,  чего  у  меня  столько,
сколько я хочу...
     Калиостро  развел  руками  и  усмехнулся,  а  затем,   повернувшись   к
следовавшему за ним одному из своих  секретарей,  велел  принести  шкатулку,
находившуюся в соседней комнате.
     Через минуту шкатулка был принесена. Калиостро отпер ее, и все увидели,
что она полна золотом.
     Калиостро двумя пригоршнями взял червонцы и  бросил  их  на  пол  перед
трепетавшим в конвульсиях Марано.  Старый  еврей  испустил  отчаянный  крик,
кинулся вперед и прильнул к золоту, загребая его, прижимаясь к  нему  лицом,
целуя монеты. Теперь он визжал, хохотал, рыдал, бесновался... Но вот все его
тело конвульсивно вздрогнуло, он испустил глухой стон, его пальцы, сжимавшие
монеты, разжались, он вытянулся на полу - и остался неподвижным.
     Калиостро склонился над ним, повернул к себе его лицо и сказал:
     - Он умер. Вот для чего дьяволу нужно было золото  -  для  того,  чтобы
убить этого человека! Его я воскресить  не  могу.  Над  ним  совершился  суд
Божий.
     И все видели, как при этих словах лицо Калиостро омрачилось, он опустил
голову и несколько времени простоял в глубокой задумчивости.
     Между тем служители подняли Марано, который  действительно  был  мертв.
Секретарь подбирал золото и снова клал  его  в  шкатулку.  Еще  минута  -  и
божественный Калиостро снова обходил  больных,  снова  исцелял  их  и  снова
принимал их горячую благодарность. Теперь лицо его опять  было  спокойно,  к
нему вернулось все его величие.
     Все присутствовавшие  были  потрясены,  обсуждали  смерть  сумасшедшего
еврея и толковали о дьявольских кознях, о том, как враг  человеческого  рода
губит поддавшуюся ему душу. Если в ком еще до сих пор сохранилось неприятное
впечатление от сцены, происшедшей у коляски во  время  въезда  божественного
Калиостро в Страсбур, теперь это впечатление окончательно  изгладилось.  Все
только еще вернее знали, что у Калиостро нет недостатка  в  золоте,  что  он
может затопить золотом весь