сь в нем.
     С каждым днем, несмотря на происходившую в  нем  временами  мучительную
борьбу, он чувствовал себя все лучше и свободнее. Ему казалось, будто над ъщ
разрушилось  великолепное  колоссальное  здание,  которое  он  воздвигнул  в
течение всей своей жизни и должен был носить на себе. Он высвободился из-под
его обломков и мог уже оглянуться и увидеть, что такое  он  воздвигнул,  что
такое он носил как величайшее сокровище, в чем помогал  высочайший  смысл  и
своей, и общей жизни.
     И он видел развалины, состоявшие из самых  разнородных  материалов:  из
чистого золота - и  никуда  негодной  глины;  из  благоуханного  кипарисного
дерева - и распадающихся в прах гнилушек. Цементом,  соединявшим  весь  этот
разнородный материал и придававшим ему вид цельности, была гордость.
     Ее не стало - и все обрушилось,  и  все  приняло  свой  настоящий  вид,
вернуло себе свое истинное значений.
     Хотя и видел великий розенкрейцер в этих развалинах золото  и  кипарис,
но он видел также, что негодной глины и гнилушек было  гораздо  больше,  чем
золота и кипариса. А главное, не было в разрушенном здании  того,  что  одно
могло противиться и времени, и человеческому  произволу.  Что  это  такое  -
великий розенкрейцер уже знал, но как и скоро  ли  найдет  он  это!  единый,
истинный цемент для постройки нового здания своей духовной жизни, ему еще не
сразу стало ясно...
     Однако ведь он никогда не был ни шарлатаном,  ни  обманывающим  себя  и
других  мечтателем.  Его  знания,  поставившие   его   во   главе   братства
розенкрейцеров, не были подобны жалкой фантасмагории тех  некрепких  умом  и
почти  всегда  невежественных  искателей  философского   камня,   алхимиков,
кабалистов, магнетизеров, которых столько расплодилось в то время в  Европе.
Его знания весьма многих тайн природы, как уже известно,  были  истинными  и
глубокими, изумительными знаниями. Они были  только  не  то  великое  "все",
каким он  почитал  их  в  течение  своей  жизни,  до  самой  смерти  графини
Зонненфельд.
     Эти  его  знания  и  оказывались  тем  чистым  золотом,  тем   душистым
кипарисным деревом, которые он видел в спавшей с его плеч и рассыпавшейся на
свои составные части тяжести. Он не мог  двинуться  в  дальнейший  путь,  не
забрав с собою все это золото, весь этот кипарис, не мог, если бы  даже  ему
вдруг показалось, что они не стоят того, чтобы брать их  с  собою.  Человек,
сохранивший свои способности и свою память,  но  может  ведь  отказаться  от
того, что ему известно. И он знал то, что знал.
     Не  почитая  эти  знания   преступными,   а   только   убедясь   в   их
недостаточности и в том, что они не составляют высшего, существенного  блага
жизни, он продолжал пользоваться ими. Он снова допытывал теперь свою судьбу,
приподнимая покров будущего, творил ту сложную, таинственную работу, которой
научили его долгая, блистательно  пройденная  школа  мудрости,  его  тонкая,
изощренная  способность  проникновения  в  суть  вещей  и,  наконец,  мудрые
наставления Ганса Небельштейна, бывшего живым источником всех  тайн  древних
познаний.
     Результаты таинственной работы, которой отдавал теперь  Захарьев-Овинов
все свои свободные минуты, были достаточно ясны. Он прочел в  своем  будущем
такие обирания, такое счастливое  сочетание  электромагнитных  влияний,  что
имел все основания бестрепетно ждать того, что должно совершиться. Он  знал,
что найдет все, чего ищет, что найдет все это там, на своей родине, что  ему
помогут во всем два близких ему существа - мужчина и женщина.
     Он знал - кто они. Это его брат  Николай  и  Зина.  Они  оба  неизбежно
входили в судьбу его. И особенно, Исключительно судьба эта  была  связана  с
женщиной, то есть с Зиной. Ведь он и прежде вглядывался в  свою  будущность,
он и прежде видел в ней неизбежный, тесно связанный с нею образ женщины. Но,
несмотря на всю свою мудрость, он ошибся - принял эту  женщину  за  покойную
графиню Елену. Он стремился  тогда  к  вышнему  духовному  единению  с  этим
жаждавшим света, томившимся и страдавшим существом, и погубил  его  в  своем
печальном ослеплении.
     Но ведь тогда, в своих отношениях к Елене, он  был  прежним  человеком.
Теперь в душе его все изменилось.  Теперь  перед  ним  стояло  ощущение  той
минуты, когда он сознал весь ужас одиночества. Он понимал уж  и  чувствовал,
что всей душою любит Зину, не так как любил умершую графиню, совсем не  так,
гораздо выше, гораздо чище, полнее, но все же любит как  человек,  не  может
отделить представления о чистой,  прекрасной  душе  ее  от  представления  о
прелестной женщине.
     Итак - опять материя, победителем которой он  считал  себя!  Перед  ним
стояла мучительная, неразрешимая загадка. Ему предстояла  снова  борьба,  но
перед этой новой борьбою все прежние были ничто. Он выходил на бой  с  самим
собою,  с  мудрецом,  достигшим  высших   пределов   человеческого   знания,
исполненным понятиями и взглядами, созревшими со времен глубокой древности в
тайных святилищах, куда собирались высшие представители высшего знания.
     Во всех этих святилищах мудрецы древней Индии, Египта, Греции, а  затем
их верные ученики, скрывавшиеся по монастырям и замкам средневековой  Европы
и  передавшие  все  свои  скопленные  тысячелетиями  сокровища  в  развалины
Небельштейна, - все они знали и провозглашали великую,  непреложную,  по  их
глубокому убеждению, истину. Истина эта была:
     "Всякий,  кто  желает   достигнуть   высшие   познаний   и   приобрести
несокрушимую  власть  над  природой,  должен  быть  одинок.  Никакая  земная
страсть, никакая привязанность не должны смущать его душу. Он должен  всегда
находиться в полном обладании всеми своими духовными и телесными силами,  не
тратить, а постоянно множить запас  их.  Если  же  он  соединится  с  другим
существом,  то  выйдет  немедленно  из  состояния  гармонии   и   неизбежным
следствием этого явится ослабление как  духовного,  так  и  физического  его
организма. Человек, соединивший свою судьбу с  судьбою  женщины,  полюбивший
эту женщину и сделавший ее своей женой, как бы велики ни  были  его  знания,
потеряет всю свою власть над природой. Из ее властелина он превратится в  ее
раба. И горе такому человеку, ибо он уже вкусил от плодов знания.  Он  будет
вечно томиться муками Тантала и безнадежно оплакивать свое ужасное падение".
     Вот что стояло в основе всего, вот что  приходилось  побороть  великому
розенкрейцеру. Он все близился к тому, чтоб  принять  в  свой  духовный  мир
живое существо, соединиться с ним и отказаться  этим  самым  от  всей  своей
силы, от всей своей власти. Какое страшное падение!..
     Но ведь на высоте могущества так ужасно, так невыносимо холодно, что он
задыхается от этого холода! А  там,  в  глубине  падения,  в  объятиях  этой
любимой души, - там тепло, отрадно, там, может быть, истинное счастье!..
     Или все это один только манящий, обманчивый призрак,  или  это  и  есть
именно тот величайший соблазн, над которым надо восторжествовать?..  Он  уже
восторжествовал над подобным соблазном, и торжество принесло только  смерть,
только муки, томление возмущенной совести, всевозрастающий ужас невыносимого
холода...
     О, природа  еще  не  сдалась,  она  только  казалась  побежденной,  она
переменила только оружие. Вот она, эта знаменитая цепь из роз! Вот они,  эти
погибельные, дивно благоухающие, манящие розы!..
     Нет, ведь нечем дышать, надо жить, а вне счастья жизнь невозможна. Одно
ясно и верно: все, в чем он до сих пор видел высшее счастье,  не  только  не
может дать никакого счастья, но несет с собою смертный холод.  Все  прошлое,
несмотря на замечательные, чудные результаты знаний, - обман. Все  это  одна
только гордость.
     А потому прежде всего надо покончить с этим.  Мы  видели,  как  великий
розенкрейцер покончил с прошлым, признав недостаточность  знаний,  уничтожив
братство, высказав в знаменитом собрании все то, что было у него на душе. Он
этим  самым  одержал  первую  значительную  победу  над  собою,  над   своей
гордостью. Это был первый шаг, самый трудный. И после этого шага он оказался
уже близок к тому, что должно было стать или его  окончательной,  величайшей
победой над природой, или его полным падением.
     Он возвращался теперь в Россию,  и  каждый  день,  приближавший  его  к
родному дому, к тем людям, которые, как он знал, должны играть решающую роль
в его жизни, приближал его и к этой победе или поражению. И в то же время на
душе у него становилось все легче. В  течение  всей  своей  жизни  холодный,
равнодушный ко всему и ко всем, безразлично относившийся к людям и к местам,
теперь он испытывал новое, незнакомое ему  ощущение.  Въехав  в  Россию,  он
почувствовал, как сердце его радостно забилось.
     Он понял, что он на родине. А ведь до сих пор он не  признавал  никакой
родины и вообще ничего такою, что имело отношение к чему-либо  земному.  Ему
легко было бы победить в себе эту радость, как нечто недостойное. Но  он  не
сделал этого.
     Когда он приехал в Петербург и подъезжал к отцовскому дому,  глаза  его
светились, на бледных щеках вспыхивал  румянец,  сердце  учащенно  билось  и
замирало. И он радовался, что оно бьется и замирает. И он не  думал  о  том,
что ведь это непроизводительная затрата жизненной силы.
     "Безумец, что же ты сделал с долгими годами упорного  труда,  борьбы  и
всевозраставших чудесных  знаний?  Жалкий  безумец!  Ведь  ты  легкомысленно
влечешь  себя  на  вечную  погибель!"  -  вдруг  расслышал  он  внутри  себя
негодующий голос.
     Это был голос прежнего, холодного и гордого  человека,  голос  великого
розенкрейцера,  мудрейшего  из  людей,  светоносного   победителя   природы.
Захарьев-Овинов  вздрогнул,   но   сердце   забилось   еще   сильнее...   Из
"отворившихся перед ним дверей  отцовского  дома  на  него  пахнуло  как  бы
теплом, и он властно приказал негодующему голосу: "Молчи!"

IX

     "Добро пожаловать, ваше сиятельство!" -  с  низкими  поклонами  говорил
дворецкий, провожая Захарьева-Овинова в его комнаты.
     Чудной и суровый княжич, которого все в  доме  отчего-то  страшились  и
чуждались, отвечал на это приветствие  так  весело  и  ласково,  что  старый
дворецкий бовсем растерялся. Он взглянул на князя и почти не узнал его-  так
велика была происшедшая в нем перемена.
     "Что за чудеса, - подумал старик, - тот да  не  тот!..  И  лицо  словно
другое... Кто это видал, ведь улыбнулся он!.. Кабы таким вот и остался...  А
то как тогда-то жить нам будет - и подумать страшно!.."
     Захарьев-Овинов спешно снимал с  себя  дорожное  платье,  не  дожидаясь
прислуживавшего ему человека. В сразу охватившем  его  довольстве,  так  ему
непривычном, он  был  очень  рассеян.  Он  уловил  мысль  дворецкого  и,  не
сообразив, что ведь тот ничего не  сказал,  а  только  подумал,  весело  ему
ответил:
     - Надо, чтоб и тогда, и теперь всем жилось как можно  лучше:  об  этом,
старина, я позабочусь.
     Старик вытаращил глаза, разинул рот, да  так  и  остался,  не  в  силах
будучи произнести ни звука.
     "Батюшки мои! Да что же это?.. Наскрозь он, что ли, видит, что на мысли
твои тебе отвечает!.. Или это я, старый дурак, из ума выживать стал и  мысли
свои, сам того не примечая, вслух выговариваю?.."
     Он остановился на этом последнем предположении и  начал  сконфуженно  и
низко кланяться.
     - Не обессудьте, ваше сиятельство, за дурость мою  холопскую,  -  робко
говорил он, - сызмальства на службе  барской,  и  вашей  княжеской  милости,
видит Бог, по гроб жизни служить буду верой и правдой... как служу  родителю
вашему...
     Он не мог сладить со своим смущением и заторопился:
     - Что ж это они, людишки негодные, где это все  запропастились?!  Князь
приехал, а и нет никого!.. Побегу...
     И он действительно, несмотря на свои годы и толстые, уже ослабевшие  от
шестидесятилетней барской службы ноги, побежал, спасаясь этим бегством.
     Захарьев-Овинов улыбнулся ему вслед. Но улыбка его сейчас  же  исчезла,
он подошел к умывальнику, вытер себе наскоро лицо и руки мокрым  полотенцем,
вынул из шкафа домашний свой кафтан, поспешно надел его и  пошел  наверх,  к
отцу. Сердце его опять забилось и  замерло  у  отцовской  двери.  Он  увидел
старого князя таким  же  точно,  каким  оставил  его,  уезжая.  Старик,  уже
извещенный о приезде сына, но никак не думавший, что он сейчас, в первую  же
минуту, войдет к нему, слабо вскрикнул и протянул к нему руки. Они обнялись,
и это было долгое, крепкое объятие, какого никогда не бывало у  них  прежде.
Им обоим вдруг стало тепло и отрадно.
     - Юрий, друг ты мой, спасибо тебе, что вернулся... не ждал я  тебя  так
скоро, - прошептал старый князь, прижимая к себе сына слабыми руками.
     - Ведь я обещал, батюшка, торопиться... Вы говорите - скоро, а вот  мне
кажется, что я слишком долго был в отсутствии.
     - Ну, как... как съездил? Все  ли  благополучно?  -  спрашивал  старик,
когда Захарьев-Овинов придвинул себе стул и сел рядом с отцовским креслом.
     - Съездил я хорошо, и все благополучно... а вот - как вы, батюшка?
     Старый князь не сразу ответил -  он  пристально  всматривался  в  сына,
будто видел его в первый раз. Все, о чем он часто говорил с отцом Николаем и
что священник всегда обещал ему, исполнилось. Это не прежний  Юрий!  Это  не
тот неведомый, таинственный, страшный и холодный человек, который жил в  его
доме, занимался своими делами, которому он передал свое имя и  завещал  свое
состояние. Это сын!.. У него есть сын!.. Какое у него  новое,  прекрасное  и
доброе лицо, как он глядит!.. О чем он думает?
     - Я думаю, батюшка, о том, что будто я в первый раз здесь, с вами,  что
будто я в первый раз с вами встретился и не видал вас с самых лет детства  -
такое у меня ощущение! - сказал Захарьев-Овинов.
     Ответил ли он на мысль  отца,  которую  разглядел,  или  это  само  так
сказалось - во всяком случае, старый князь, погруженный в свою  радость,  не
заметил этого совпадения своего мысленного вопроса с его словами.
     - Да, - продолжал он, - мне кажется, что я в первый раз  возле  вас,  в
этой комнате... Батюшка!..
     Он не договорил и прильнул губами к холодной руке старика, лежавшей  на
ручке кресла. И снова ему стало тепло, да  и  дрогнувшая  под  его  поцелуем
старческая рука  потеплела.  Он  начал  расспрашивать  отца  обо  всем,  что
происходило во время его отсутствия, не пропускал ни одной  мелочи,  которою
мог интересоваться больной князь, и  сам,  по-видимому,  интересовался  всем
этим.
     В нем совсем  уж  не  было  всегдашнего  отношения  свысока  ко  всему,
чувствовавшегося пренебрежения и тем вопросам,  которые  не  имели  связи  с
никому не ведомыми, таинственными предметами,  составлявшим  содержание  его
жизни. С холодной и пустынной своей высоты он спустился на землю, но  ничего
не потерял от этого - ему только и самому стало теплее,  и  в  то  же  время
теплом веяло от него на старого отца.
     Они больше двух часов  беседовали  вдвоем,  и  ни  тот,  ни  другой  не
испытывали и тени прежней неловкости и  тяжести,  которая  неизбежно  всегда
являлась, когда им долго приходилось оставаться вместе. В эти два  часа  они
больше сблизились и сроднились, чем за все время  Их  жизни  до  этого  дня.
Старый князь открывал сыну свою душу, передавал ему с живостью, свойственной
старикам, когда они вспоминают давно пережитое, многие обстоятельства  своей
жизни. И сын слушал эту исповедь все с возраставшим интересом. Эти  события,
рассказы из жизни, совсем  ему  прежде  неизвестной,  уже  не  казались  ему
недостойными внимания, мелочными и даже презренными, как  это  было  прежде.
Теперь он признавал и чувствовал, что на свете не он один, что его  жизнь  -
не все, что рядом с нею существуют и другие жизни, имеющие  такое  же  точно
значение и право на внимание, как и его собственная.
     - Батюшка, - сказал он, - я  хорошо  понимаю,  что  вы  испытали  много
всякого горя, что в последние годы, лишась семьи, вы очень  страдали...  но,
скажите мне, бывали ли  вы  когда-нибудь  счастливы?  Подумайте  хорошенько,
бывали ли так счастливы, чтобы ничего не желать более?
     Старик понурил голову. Его мысли ушли в прошлое.
     - Да, Юрий, - твердо ответил он, - нечего Бога  гневить...  бывал  я  и
счастлив на своем веку... так счастлив, что вот теперь, как только  вспомнил
я те краткие часы, у меня так и просветлело на душе...
     - Что же бывало причиной такого  счастья?  Страстная  любовь,  почести,
удовлетворение каких-либо прихотей?
     Старый князь покачал головою и слабо улыбнулся.
     - Нет, друг мой, не то, совсем не  то.  Я  вот  давно  уж,  со  времени
болезни моей, и днем, и в ночи бессонные все думаю да думаю, всю свою  жизнь
заново переживаю. Так я, в этих думах  моих,  многое  такое  разобрал,  чего
прежде-то и не понимал совсем, о чем прежде-то вовсе и не думалось.  И  вижу
я, на себе вижу, что счастье не в том, в чем полагают его люди. Мое счастье,
за которое благодарю теперь Создателя, всегда приходило ко мне тогда,  когда
другие бывали довольны и когда это их довольство от меня происходило. Говорю
- не понимал я тогда этого  и  не  ценил  и  сам  лишил  этим  себя  ох  как
многого!..
     "Разными словами, а и он, и Калиостро говорят одно и то же!" -  подумал
Захарьев-Овинов.
     Между тем он видел, что оживленный, долгий разговор все более  и  более
ослаблял отца.
     - Вы утомлены, батюшка, - ласково сказал, он.
     - И радость утомляет, - прошептал старый князь, - заснуть бы  теперь...
да сон мой плох... не приходит!
     - Авось придет! - И с этими словами Захарьев-Овинов осторожно приподнял
отца с кресла, подвел его к кровати и уложил. Он положил ему руку на  голову
- и в то же мгновение старик спокойно  заснул.  Тогда  великий  розенкрейцер
бережно, будто опытная сиделка,  поправил  подушку,  тихонько  прикрыл  ноги
спавшего теплым одеялом и вышел из  комнаты.  Воспоминание  о  том,  как  он
производил на этом самом месте свой ужасный опыт над  умиравшим,  невыносимо
страдавшим человеком, не пришло ему в голову. Но если бы  оно  пришло  -  он
показался бы себе отвратительным.

X

     Выйдя  из  спальни  старого  князя,   он   почувствовал   настоятельную
потребность как можно скорее увидеться с тем человеком,  который  уже  начал
играть такую значительную роль в его жизни, то есть с отцом Николаем. Да, он
должен был видеть его как можно скорее, войти с ним в соприкосновение и  еще
более согреться и успокоиться от этого дружеского, сердечного общения.
     Он чувствовал, что горячо и нежно любит теперь  этого  товарища  своего
детства, этого брата, о котором  еще  не  очень  давно  вовсе  и  не  думал,
которого забывал совсем в течение долгих лет своей жизни. Он не называл  еще
себе нежной, братской любовью чувство, увлекшее его теперь к  отцу  Николаю,
но тем не менее это чувство наполняло его.
     На мгновение он остановился, сосредоточиваясь, призывая к себе те  свои
изощренные долгим трудом и опытом способности, которые, без  помощи  внешних
действий, необходимых для каждого человека, не обладавшего  его  знаниями  и
необычайной высотою  развития  его  духовных  сил,  давали  ему  возможность
узнавать многое из того, что он хотел узнать. Способности эти лучше  всякого
посланца показали ему, что отец Николай дома, ждет его и что  теперь  именно
самый благоприятный час для их встречи.
     Закрыв глаза, он ясно, как в зеркале, увидел  священника,  сидевшего  в
своей комнате у окна, с молитвенником в  руках,  и  о  чем-то  очень  горячо
говорившего какому-то существу,  бывшему  возле  него.  Но  существа,  этого
великий розенкрейцер не видел, так как о  нем  не  думал.  Ему  было  только
понятно, что брат ждет его и никто и ничто не помешает их встрече.
     Итак, великий розенкрейцер, несмотря на все свое отречение от прошлого,
на всю борьбу, кипевшую в  душе  его