колько  мгновений  продолжалось  молчание.  Наконец  Захарьев-Овинов
поднял глаза свои на отца Николая и сказал:
     - Брат, ведь и твоя вера говорит тебе, что безбрачие выше брака!
     - Как  для  кого,  -  ответил  священник.  -  Для  тебя  такой  брак  -
спасение... и брак истинный - великое таинство.  Люби  ее,  посылаемую  тебе
Богом подругу, через нее ты полюбишь весь  мир,  через  нее  ты  узришь  все
заблуждения человеческой гордости.
     - Да, такова судьба моя, - прошептал великий розенкрейцер, - и вряд  ли
я пойду против нее...

XIII

     Проходят часы; ночь сменяется бледным утром, а великий розенкрейцер  не
раздевался и не ложился. Сон ни на минуту не сомкнул его глаз, и с  тех  пор
как вышел от него отец Николай, он не тронулся с места.
     Он сидит неподвижно перед своим рабочим столом. Свечи  давно  догорели,
но он не заметил этого. С каждой минутой ночные тени все  бледнеют.  Широкие
полосы света, врываясь из-под  спущенных  занавесей  окон,  уничтожают  мрак
тихой комнаты. Все резче, яснее обозначаются предметы...
     Наступил день.
     Сквозь едва заметный  просвет  тяжелой  драпировки  прорвалась  струйка
солнечного света - и все озарилось ликующим, теплым светом. День проник и  в
эту немую, будто застывшую, будто мертвую обитель.
     По-прежнему чувствуется здесь все  пропитавший,  странный,  душистый  и
крепкий запах. По-прежнему на полках книжного шкапа стоят старинные книги, в
ящиках бюро лежат исчерченные непонятными письменами,  знаками  и  символами
рукописи. По-прежнему на столе таинственная  шкатулка,  заключающая  в  себе
непонятные для непосвященного предметы, крепчайшие эссенции, кусочки темного
вещества, способного заменить пищу для человека.
     Одним словом, здесь по-прежнему  собрано  все  то,  что  добыто  тайной
деятельностью, тайными знаниями естествоиспытателей-розенкрейцеров, все, что
неведомо когда еще, но когда-нибудь сделается общим достоянием человечества,
неизбежно идущего вперед по пути познавания природы.
     Да, все здесь как было, и в то же время  все  это  потеряло  смысл  для
жильца этой тихой комнаты. Здесь в прежнее, недавнее еще время, в часы тихой
ночи и раннего утра  он  бывал  погружен  в  свои  таинственные  работы.  Он
производил иной раз изумительные опыты с теми предметами, с теми веществами,
которые заключены в таинственной шкатулке. Теперь же,  если  бы  он  даже  и
вспомнил,  что  может  снова  отдаться  прежней  работе,  что  может   снова
производить свои опыты, он махнул бы на  все  этой  рукой,  как  на  детскую
забаву. Но он даже и не помнит обо всем этом.
     Эта ночь, это утро,  последняя  ночь,  последнее  утро  его  внутренней
борьбы. Две силы борются в нем. Одна сила - холод и мрак, другая -  тепло  и
свет. И как день, ворвавшийся в комнату сквозь все  препятствия,  победил  и
уничтожил ночные тени, так же и в нем свет в тепло, одолев все  препятствия,
гонят мрак и холод...
     "Нет жизни без счастья! - все громче и громче повторяется в его мыслях.
- Жизнь без счастья есть смерть, В чем же счастье? В знании?"
     Нет. Так казалось до последнего времени, таи всегда думалось в  течение
всей жизни, с тех самых дней, когда впервые  пробудился  разум  и  ощутилась
мучительная,  могучая  жажда  духа.  Так  торжественно   объявляли   мудрецы
древности, так учил старец, отец розенкрейцеров. Но теперь уже ясно, что это
не так, - ошибся разум, ошиблась древняя мудрость,  ошибся  великий  старец.
Счастье - в любви. Так говорит скромный деревенский священник,  так  говорит
светлый образ девушки-ребенка, то  и  дело  рисующийся  в  воображении,  так
говорит вся душа, рвущаяся к теплу.
     "Любовь выше знания, - внутренне говорит себе великий  розенкрейцер,  -
сердце выше разума. Кто свел разум  в  сердце  и  поселил  его  в  нем,  тот
достигает счастья, тот  проникается  любовью.  А  знание?  Знание  приходит,
неизбежно приходит, когда разум сведен в сердце... Да, это так, это  так!  Я
чувствую это всем существом моим!"
     Совершилось. Все старое, все прежнее было навсегда разрушено, и человек
не мог уже вернуться к этим развалинам. Он уже не помышлял о том, что  такое
произошло, победа или падение. Ни о каких победах, ни о каких падениях он не
думал. Побежденный разум был именно сведен в сердце; но еще не мог очнуться,
не мог еще понять себя в этом  новом  состоянии,  слышал  только  над  собою
немолчный, могучий голос, которого необходимо было слушаться. Да ослушание и
не было уже возможно.
     Прошли еще минуты.
     - Зина!.. - прозвучал нежным призывом голос великого  розенкрейцера.  -
Зина...
     И все вокруг внезапно осветилось. Он  поднялся  со  своего  кресла,  на
котором просидел всю ночь, подошел к  окну  и  широким  движением  распахнул
драпировки. Снопы солнечного света ворвались в  комнату,  и  последние  тени
бесследно исчезли.
     Тогда великий розенкрейцер почувствовал в себе не то что  утомление,  а
потребность освежиться, очиститься, от всей ночной копоти и пыли. Он пошел к
себе в спальню,  умылся  свежей  водою,  опрыскал  себя  чудной  благовонной
эссенцией, переоделся тщательно, будто собираясь на праздник. Но все это  он
сделал почти бессознательно. Он не думал ни о чем. Праздник и ликование были
в душе его, и в нем немолчно повторялся призыв: "Зина! Зина!"
     Он закрыл глаза и увидел ее  в  холодном,  серебристом  тумане  зимнего
утра... Закутанная в пушистый мех, она прижалась в угол кареты... Он  видит,
ясно видит разрисованное морозными узорами каретное стекло... Но  глядит  он
не на это стекло, а на прелестное лицо Зины, в ее глаза,  и  ясно  читает  в
них. Он видит и знает, что она думает о нем, что в ответ на его призыв и она
зовет его, и она повторяет его имя...
     "Зина! Ко мне, скорее!.." - всей душой зовет он и видит, что ей  слышен
его голос...
     Вот она вздрогнула... будто прислушивается...
     И еще неудержимее, еще призывнее повторил он: "Зина!"
     Он открыл глаза, простоял так несколько мгновений, будто боясь, что это
только обман воображения, что вот он закроет глаза, - и ничего не увидит. Он
спешит закрыть их. Нет, все ясно! Опять  перед  ним  разрисованное  морозным
узором стекло... Опять глаза милой девушки... С каждой минутой он чувствует,
что она все ближе и ближе к нему...
     Что это? Откуда эти звуки? То бьют часы. Он машинально  считает  удары:
десять. Десять часов.
     Едва замолк последний звук, и едва успел он произвести: десять, - дверь
отворилась, и перед ним была Зина.

XIV

     Когда она выехала из дому, то вовсе не думала, что идет к нему  и  даже
не знала, что он уже вернулся. Она ехала к отцу Николаю. Но  дорогой  с  нею
произошло  нечто  странное,  повторилось  то  самое  ощущение,  которое  она
испытывала на празднике  в  Смольном,  когда  в  первый  раз  встретилась  с
взглядом человека, сразу овладевшего ее душою. Но тогда в ее ощущениях  было
больше муки, чем радости, теперь же радость превозмогала и  росла  с  каждым
мгновением.
     Без борьбы и волнения она отдавалась тому, что происходило с  нею.  Она
чувствовала его устремленный на нее взгляд, и в  этом  взгляде  не  было  уж
ничего страшного, загадочного и злого, в нем была любовь, надежда и  печаль,
как тень прошлого. Она услышала его призывный, зовущий ее по имени голос,  -
откуда он, где звучит, она не знала; но ни на миг  не  могла  сомневаться  в
том, что это его голос и что он зовет ее.
     Его призыв становился все слышнее. Она вся так и  рвалась  к  нему,  и,
когда ее карета остановилась у дома  князя  Захарьева-Овинова,  она  уже  не
владела собою. Она  действовала  под  могучим  наплывом  неведомой  силы,  с
которою не хотела и не могла бороться. Она не помнила, каким образом  взошла
на крыльцо, что говорила встретившим ее людям. Та сила, которая  влекла  ее,
была могучей силой, и  все  препятствия  разлетелись  перед  нею.  Княжеская
прислуга  могла  изумиться  этому  внезапному  появлению  молодой   нарядной
красавицы, желавшей видеть князя Юрия, но не могла остановить ее.
     Дверь отворилась, и перед нею он. Она глубоко  вздохнула  всей  грудью,
будто освобождаясь от какой-то тягости, провела рукою по лбу, будто  отгоняя
какой-то туман и чад. От этого движения легкий меховой плащ упал с плеч  ее.
Еще миг - и она была в объятиях того, кто так измучил ее душу, кого она  так
страшилась еще недавно и кого так любила своим неопытным, но  уже  мощным  и
готовым на все испытания сердцем.
     Она не уклонилась и не могла уклониться от этого объятия, она  передала
им себя на всю жизнь, навеки, тому, кто был ей предназначен. А он? Он уж  не
спрашивал себя, что это: падение или победа? И если бы в этот миг  весь  ад,
вооруженный всеми своими ужасами, грозил ему, если б все силы земли  и  неба
твердили ему, что он себя губит, - ему даже и в голову не пришло бы обратить
на них внимание и смутиться духом.
     - Простишь ли... можешь ли ты простить меня? -  о  мольбою  и  надеждой
шептал он, глядя ей  в  глаза  сияющими  глазами  и  боясь  очнуться,  боясь
убедиться, что это сон, греза, а не действительность.
     - Что?.. Что  простить?  -  растерянно,  едва  слышно  спрашивала  она,
понимая только одно, что все совершилось.
     - Мое прошлое...  холод  и  жестокость  души  моей...  и...  то  тяжкое
преступление... содеянное и безумии моем... в ослеплении! -  расслышала  она
его голос.
     Она поняла, наконец, смысл его слов, содрогнулась и невольным движением
от него отстранилась. Перед нею пронеслось все, все испытанные  впечатления,
все ужасные сцены, которых она была свидетельницей. Образ истерзанной муками
ревности, обезумевшей, умиравшей у  ног  ее  графини  Елены  вернулся  будто
живой, и сердце ее заныло. Счастливый свет ее глаз померк, и  вместе  с  ним
померкло и лицо Захарьева-Овинова.
     - Я... разве  я...  могу  прощать?!  -  прошептала  она.  -  Бог  может
простить... и она...
     В это мгновение им показалось, что перед ними мелькнуло  что-то  белое,
прозрачное, неопределенное, и оба они испытали такое ощущение, будто рядом с
ними, близко, близко, почти касаясь их, есть кто-то. Они явственно  услышали
как бы тихий музыкальный аккорд и потом... потом слабый, не земной,  но  все
же знакомый, понятный голос произнес над ними: "Я все поняла... и прощаю..."
     Снова они одни... Спокойно и радостно на душе их... Они взглянули  друг
на друга и увидели, что оба знают, кто это был сейчас с ними, кто понял  все
и простил...
     Жизнь вступила в свои права. Солнце  светило  ярко.  Все  таинственное,
непонятное исчезло. Захарьев-Овинов взял Зину за руку и сказал ей:
     - Пойдем к моему отцу... пусть он увидит тебя и благословит нас.
     И они пошли. Когда Захарьев-Овинов, оставив Зину  в  соседней  комнате,
вошел к отцу и все сказал ему, старый князь не сразу понял,  но,  поняв,  он
так весь и затрепетал от радости.
     - О Господи!.. Да как же это?.. Кто ж она такая?.. Юрий, друг  мой,  не
томи... скажи скорее!
     Из области своих мечтаний он сразу вернулся к прежней жизни, к  прежним
понятиям и боялся сыновнего ответа. А вдруг Юрий, выбрал такую себе невесту,
которую он не будет в состоянии назвать дочерью? То, что сказал  ему  сын  о
Зине, хоть и не совсем его удовлетворило, но все же успокоило.
     - Что ж, друг мой, - ответил он, поправляясь в своем кресле и запахивая
полы мехового халата, - я тебе перечить ее могу  и  не  стану...  поспеши...
извинись перед своей невестой за то, что я, по болезни своей и слабости,  не
могу ее как след встретить... и приведи ее ко мне.
     Сын поспешно вышел из спальни, а старик, подбодрясь, ждал. Ждал, и в то
же время губы его шептали имя любимой дочери, которую у него так  рано,  так
безжалостно похитила смерть. Но стоило ему взглянуть на вошедшую Зину,  -  и
он забыл все. Предубеждение против нее, вдруг невольно закравшееся к нему  в
сердце при воспоминании о покойной дочери, сейчас же и пропало бесследно.
     - Батюшки-светы! Да какая ж вы красавица! Отродясь такой не видывал!  -
в волнении повторял он, когда Зина склонилась перед ним и,  взяв  его  руку,
почтительно ее поцеловала.
     - Голубушка ты моя, видишь я какой... и руки-то поднять не могу, обнять
тебя не могу... наклонись, дочка милая, дай я тебя поцелую...
     Она почувствовала на своем лбу его крепкий поцелуй  и  в  то  же  время
услышала, что он плачет. Да, он плакал от радости.
     - Юрий, Юрий, - заговорил он  сквозь  слезы,  -  вот  уж  порадовал  ты
меня... вот уж кралю себе нашел... Слава тебе, Господи! Признаться -  такого
счастия я и не ждал, и Бога-то о нем просить не смел... Ну,  теперь  и  умру
спокойно, без помехи... на душе хорошо стало... Только, дети,  исполните  вы
мою просьбу? Юрий, друг ты мой, обещайся мне исполнить великую мою просьбу?
     - Что прикажете, батюшка?.. Свадьба чтобы наша была  скорее?  -  поняв,
прибавил он.
     - Да, - воскликнул старик, - не дожидайтесь моей смерти  -  она  придет
теперь скоро, а я хочу покинуть вас  уж  мужем  и  женою...  Красавица  моя,
исполнишь мою просьбу?
     - Да, конечно,  -  совсем  просто  ответила  Зина,  -  только  вот  как
царица?..
     - Царица мне не откажет, - уверенно  сказал  князь,  -  я  сегодня  же,
сейчас же напишу ей, а ты, Юрий, свези... она тебя примет.
     В это время вошел отец Николай, и старый князь так весь и просиял,  его
увидя. Через несколько минут отец Николай благословил жениха и невесту.

XV

     Захарьев-Овинов перед царицей. Движением руки она указала ему на  стул,
на который он и присел, а сама, откинувшись на спинку своего любимого кресла
у письменного стола, читает поданное письмо старого князя.
     На лице Екатерины заметно некоторое недовольство. Она уже часа  за  два
перед тем имела объяснение с Зиной. Она привязалась к  доброй  и  прекрасной
девушке и вот теперь  должна  расставаться  с  нею.  Ей  самой  уже  не  раз
приходило в голову, что было бы  жестоко  из-за  эгоистического  чувства  не
устроить как следует жизнь Зины, не выдать ее замуж. Но ведь она  еще  очень
молода. Год-другой подождать можно. А потом надо ей найти хорошего жениха, с
именем,  со  средствами,  с  положением.  И  притом  -  непременно  хорошего
человека.  Бог  знает   кому,   какому-нибудь   легкомысленному   петиметру,
невозможно отдать этого чудесного ребенка.
     Нет, она, царица, позаботится  о  ней,  как  истинная  мать,  разглядит
человека со всех сторон и  устроит  ей  такой  брак,  который  действительно
сделает счастье ее Зины...
     И вдруг Зина, с волнением, но в то же время и с такой решимостью, какой
даже она в ней не предполагала, объявляет, что нашла себе  жениха,  и  жених
этот никто иной, как князь Захарьев-Овинов!..
     Если бы Екатерина ясно и  обстоятельно  помнила  все,  относившееся  до
этого человека, у нее в руках оказалось бы достаточно доводов, чтобы  сразу,
решительно объявить свое несогласие на этот брак. Но дело в  том,  что,  под
влиянием  непонятной  силы,  у  нее  сохранилось  только  какое-то  смутное,
неопределенное воспоминание о чем-то -  и  больше  ничего.  Она  знала,  что
Захарьев-Овинов  был  близок  к  покойной  графине  Зонненфельд,  что   Зина
встретилась с ним  у  гроба  этой  несчастной  молодой  женщины.  Потом  был
священник, о котором она уже не раз слышала много хорошего. Этот священник -
духовник Зины. Он живет в доме Захарьева-Овинова.  Зина  у  него  бывает,  -
значит, и там она могла встречаться с князем...
     Виделась, она с ним и здесь, когда царица "призывала" его. Свою  беседу
с этим странным и ученым человеком она хорошо помнит.  Это  была  интересная
беседа. Он достаточно оригинален, но ведь он фантазер, у него  все  какие-то
отвлеченные, какие-то мистические идеи...
     Он казался ей чем-то вроде сурового и холодного аскета.  И  вдруг  этот
аскет и мистик - самым заурядным образом пленился красивой девочкой,  сделал
ей предложение и хочет жениться...
     Старый князь пишет, умоляя ее, ввиду своей  болезни  и  приближающейся,
как он уверяет, смерти, дать свое разрешение на этот брак и дозволить, чтобы
свадьба была как можно скорее. Царице все это досадно. Она привыкла, что все
делается так, как она того хочет, как  она  задумает,  а  тут  вышло  совсем
иначе, совсем неожиданно - и притом еще ее торопят...
     Да ведь он более чем на двадцать лет старше Зины, ведь ему за сорок,  а
она почти совсем ребенок - ей нет еще двадцати лет. Он ей не пара.
     Она положила письмо на стол  и  взглянула  на  Захарьева-Овивова.  Этот
взгляд показал ей, что лучше и не останавливаться на вопросе о возрасте.  Он
изумительно, невероятно моложав. Он  крепок,  бодр,  красив,  у  него  такое
необыкновенное лицо. Зина не могла им не увлечься, заметив,  что  производит
на него впечатление. А он, видно, очень увлечен  ею.  Он  совсем  не  таков,
каким был прежде. Он стал  как-то  гораздо  проще,  во  взгляде  нет  ничего
странного, загадочного, что так ее поразило, когда  она  его  в  первый  раз
увидала. Глаза его смотрят светло и ясно: видно, что он счастлив.
     - Итак, князь, - сказала Екатерина, - вы желаете прекратить вашу  жизнь
ученого  анахорета,  ваши  вечные  путешествия  и  превратиться  в   доброго
семьянина. Все эта весьма похвально, и я не имею ничего возразить вам. Но вы
просите руку моей камер-фрейлины...
     -  Я  был  бы  очень  доволен,  если  бы  Зинаида  Сергеевна  не   была
камер-фрейлвной вашего величества, - сказал Захарьев-Овинов.
     - А почему бы это, сударь? - быстро спросила царица.
     - Потому, что тогда мне не пришлось бы лишать ваше величество не только
камер-фрейлины, но и лучшей девушки, какая только может существовать в мире.
     - Да, это для меня крайне  неприятно  и  даже  гораздо  более  того,  -
произнесла Екатерина. - Но если дело идет об ее счастье...
     - А вы сомневаетесь, ваше величество, что она будет со мной счастлива -
не так ли?
     - Может быть...
     - Конечно..! только одно время решит вопрос этот.
     - Да, время, - в раздумье сказала царица и затем пожала плечами. -  Что
ж, я не имею никаких оснований запрещать  вашего  брака.  Ваш  отец  просит,
чтобы свадьба была как можно  скорее.  И  против  этого  я  ничего  не  могу
возразить, только...
     - Только вы очень недовольны нами, ваше величество.
     Екатерина сдвинула брови. Она  была  очень,  очень  недовольна,  но  не
хотела показывать этого.
     - Не то, - сказала она, - я хотела спросить вас, вы совсем  ее  у  меня
возьмете?
     - Ее сердце навсегда принадлежит вам, -  спокойно  и  серьезно  ответил
Захарьев-Овинов. - Она любит ваше величество не только как государыню, но  и
как истинную мать. Это я знаю, и уж конечно не  я  стану  уничтожать  в  ней
такое чувство... Но вы не о том  спрашиваете.  И  я  должен  сказать  вашему
величеству, что при дворе моя жена остаться не может.
     - Я знаю ваши идеи! - с некоторой резкостью перебила  Екатерина.  -  Вы
крайне невысокого мнения обо всем, что меня здесь окружает.
     - Ничуть, ваше величество, - все так  же  спокойно  и  серьезно  сказал
Захарьев-Овинов, - но человек должен быть там, где он нужен,.. Где буду я  с
женою - это вопрос будущего, на который я не могу  еще  ответить.  Я  хорошо
понимаю неудовольствие вашего величества. Если бы я нашел для  вас  полезным
мое присутствие здесь, то принял бы всякое дело, какое вам  угодно  было  бы
мне предоставить,  всякую  службу.  Не  сердитесь  на  меня,  государыня,  и
дозвольте мне высказать вам мою большую просьбу...
     - Что такое? Говорите.
     - Если когда-нибудь я найду нужным  что-либо  сообщить  вам,  дозвольте
мне, когда бы это ни случилось, лично обращаться прямо к вам.
     - Против исполнения такой просьбы  я  ничего  не  имею.  Я  всегда  вас
выслушаю, и если сообщение ваше будет заключать в себе нечто более или менее
важное  либо  какой  разумный  совет,  то  останусь  вам  за  сие   премного
благодарна.
     - Бол