ечо девушки, указывая ей на кресло и приглашая ее  садиться.  Потом  он
взглянул на жену и спокойно сказал:
     - Настя, прошу тебя, оставь нас, нам надо побеседовать без свидетелей.
     Вся кровь бросилась в голову Настасьи  Селиверстовны.  Она  уже  хотела
по-свойски выразить свое негодование, у нее уже  вертелось  на  языке  такое
слово, которое, наверно, должно  было  заставить  непрошеную  посетительницу
удалиться.  Отец  Николай  почувствовал  все  это  и   остановил   на   жене
пристальный, решительный взгляд.
     - Настя! - повторил он, и она в первый раз в жизни присмирела перед его
взглядом и словом и, хотя с явным неудовольствием, даже со  злобой,  но  все
же"молча вышла из комнаты и заперла за собою дверь. Будто  какая  невиданная
сила заставила ее опуститься в кресло, далеко от  этой  двери,  так  что  ей
никак невозможно было слышать разговора отца  Николая  с  пришедшей  к  нему
девушкой. Да она и не стала бы подслушивать, эта мысль даже и не пришла,  не
могла прийти ей в голову,  -  она  во  всю  свою  жизнь  действовала  прямо,
открыто, была совсем чужда хитростей и уловок. А  главное,  она  была  полна
своего рода собственным достоинством.
     Вот это-то чувство  собственного  достоинства,  ее  самолюбие  страдали
теперь чрезвычайно. Она считала себя гораздо крупнее, значительнее  и  умнее
своего мужа. Во все время своей супружеской жизни  она  все  более  и  более
проникалась убеждением, что не только их дом держится единственно ею, но что
и сам отец Николай без нее - ничто. Разве  он  что-нибудь  умеет,  разве  он
знает, как надо жить, как надо относиться к людям?
     Несколько  раз  приходилось  ему,  благодаря  своему   "чудачеству"   и
непониманию,  наживать  себе  большие  неприятности  и  подвергаться   гневу
начальства. В таких случаях что  он  делал?  Да  ровно  ничего,  молчал,  не
защищался и не оправдывался, вообще держал себя  так,  как  будто  дело  его
вовсе не касалось. Не приходи она всякий раз ему на помощь,  он  бы  теперь,
несмотря на свои отношения  к  князю  Захарьеву-Овинову,  которыми  вдобавок
никогда  не  пользовался,  был  бы  уж,  пожалуй,  лишен  прихода.   Местное
духовенство его почему-то недолюбливало, и вообще врагов у него  оказывалось
немало. Но она, узнавая о грозящей неприятности, начинала действовать, ехала
в город, находила доступ ко всем нужным лицам, умела  поговорить  с  ними  и
возвращалась домой, отстранив неприятность. Она  принималась  очень  горячо,
даже чересчур горячо, объяснять мужу, чем он ей обязан. Выражал ли он ей, по
крайней мере, свою благодарность, ценил ли ее? Ничуть.
     Так было всегда. И вдруг все изменилось. Отец Николай, никогда почти  и
в город-то не ездивший, собрался и  уехал  в  Питер.  При  этом  он  выказал
непреоборимую решительность,  о  которую  разбились  все  усилия,  доводы  и
натиски Настасьи Селиверстовны.
     - Князь болен, умирает, ему тяжко, я должен его видеть, потому и еду, -
объяснил отец Николай,  и  больше  от  него  ничего  нельзя  было  добиться.
Пришлось его отпустить и снарядить в дорогу, что  Настасья  Селиверстовна  и
сделала со всей своей привычной добросовестностью и заботливостью.  Провожая
мужа, она наказывала ему не мешкать в Питере и возвращаться как можно скорее
во избежание неприятностей с начальством.
     - Ни дня не медли, - повторила она, - сам знаешь, рады будут тебе  ногу
подставить, так ты на это не напрашивайся.
     - Там видно будет... все образуется... - как-то  загадочно,  будто  про
себя, говорил отец Николай.
     И вот стали проходить недели за  неделями,  а  его  все  нет.  Настасья
Селиверстовна рвала и метала, ждала его ежедневно, боялась,  что  вот-вот  и
скажутся последствия его долгой отлучки - назначат  нового  священника.  Что
тогда? Но ничего подобного  не  случилось,  и  она  поняла,  что  князь  все
устроил, что пребывание отца  Николая  в  Питере  не  ставится  ему  в  вину
начальством. Тогда в ней поднялась досада, которую  она  достаточно  ясно  и
высказала в своей беседе с мужем.
     Но теперь была уж не досада, а явившееся сознание, что происходит нечто
непостижимое, что их  роли  изменились.  Здесь,  в  Питере,  в  этой  чудной
столице, где все для  нее  -  диво,  где,  несмотря  на  всю  свою  душевную
крепость, она невольно робеет, где она - ничто и сама себе кажется совсем не
на месте, он, ее  муж,  "юродивый  самодур",  как  она  его  очень  искренне
называла, он у себя дома, на своем месте. Ото всех ему почет, всем он нужен,
все его на руках носят! Вот уж и боярышни-красавицы, каких она  отродясь  не
видывала, к нему прибегают, да с ним о своих делах тайных совещаются!  Этого
только недоставало! А жену - вон! Не мешай, мол, незваная помеха!..
     Конечно, тут же Настасья Селиверстовна соображала, что он -  священник,
что  ничего  нет  предосудительного  в  том,  если  к   нему   хоть   бы   и
боярышня-красавица обратится за советом, за утешением, и что в таком  случае
мх беседа должна быть наедине... Но именно то обстоятельство,  что  во  всем
этом  нет  ничего  предосудительного,  и   доводило   ее   до   нестерпимого
раздражения.
     "Какое лицо у него стало, как он увидел эту красавицу!.. И она тоже вся
так и просияла... А он-то, он-то: за плечо ее... Сердце, мол,  сердцу  весть
подает... кабы не ты ко мне, так я бы к тебе!.. А, каково! Я-то ведь  тут...
и на меня, будто на собаку: вон пошла!.." - вот в такую  определенную  форму
вылились наконец все помышления и чувства матушки.
     Горькая обида наполнила ее сердце,  и  к  этой  обиде  примешалось  еще
что-то непонятное, незнакомое. И это непонятное и  незнакомое  было  горьчее
всякой обиды, кипучее гнева, сильнее злобы.
     "Сердце, мол, сердцу весть подает!.." - почти во весь  голос  повторила
Настасья Селиверстовна. Голова ее склонилась,  она  закрыла  лицо  руками  и
заплакала так тихо, так горько, как не плакивала ни разу в жизни.

XIV

     Если б Настасья Селиверстовна подошла теперь к двери и отворила ее, она
увидела бы, что юная красавица склонилась к отцу Николаю, а он  держит  руку
на голове ее и глядит  так  нежно,  так  любовно,  с  таким  восхищением  во
взгляде. Священник действительно  всем  существом  своим  любовался  на  это
чудное Божье создание, на эту раскрывшуюся перед ним чистую девическую душу,
еще более прекрасную, чем ее прекрасная оболочка. Еще  никогда  не  встречал
отец  Николай  такого  создания  и  радовался,  что  ему  пришлось   с   ним
встретиться.
     Ему не надо было выводить из смущения свою посетительницу, убеждать  ее
быть с ним откровенной. Зина Каменева,  почувствовав  себя  с  ним  наедине,
сразу забыла всю свою робость и все свое  смущение.  Ей  не  трудно  было  в
несколько минут передать ему все! он понимал ее с полуслова,  его  ничто  не
изумляло, все было для него ясно.
     А между тем ее исповедь была  гораздо  сложнее  той,  которую  она  так
недавно и с не меньшей искренностью передавала императрице. Дело в том,  что
с тех пор прошли часы, прошли  целые  сутки,  и  во  время  этих  суток  все
изменилось в душе Зины.
     Когда  она,  после  встречи   с   Захарьевым-Овиновым,   вернулась   от
императрицы в свои комнаты,  она  сразу  изумилась  происшедшей  вокруг  нее
перемене. Все на своем месте, все как было, а между тем ничего  прежнего  не
осталось. Все эти последние дни Зине очень часто делалось жутко,  когда  она
одна оставалась у себя. Что-то  мучительное,  даже  более  мучительное,  чем
панический  страх,  охватывало  ее.   Это   был   ужас,   происходивший   от
неизвестности и непонимания.
     Она ничего не видела ни перед собой, ни в себе самой! в ней совершалось
нечто ужасное и отвратительное. Она испытывала такое ощущение, будто  глухой
глубокой ночью пришла на кладбище, и все мертвецы встали из могил и окружают
ее, и она не в силах бежать от них и должна отдаться им во власть.
     Только вспоминая слова священника и то  чувство  успокоения  и  защиты,
которое она ощутила под его влиянием, она несколько отдыхала, но впечатление
это скоро проходило, и снова туман  и  ужас  охватывали  ее.  Образ  доброго
священника исчезал, и его место занимал другой, страшный образ, от  которого
некуда было спрятаться и нечем было защищаться.
     Теперь же сразу все изменилось. Вот этот образ здесь, в ней,  наполняет
ее, а между тем прежнего ужаcа, прежнего страха  уже  нет.  Она  знает,  что
непонятный и ужасный человек никогда не уйдет от нее,  что  она  никогда  от
него не избавится, но уже она его не боится. Он тот же самый, она не  узнала
ничего такого, что могло бы изменить ее взгляд на него, то же самое тяжкое и
таинственное преступление лежит на  нем,  та  же  самая  мучительная  смерть
неповинной жертвы стоит между ними,  а  все  же  она  не  боится  уже  этого
призрака, не боится его влияния на ее собственную жизнь. Она еще  не  знает,
каким путем должна дойти до успокоения, не знает, чем он снимет с себя  свое
тяжкое преступление и чем она его  оправдает,  но  уже  раз  у  нее  явилась
уверенность, что есть оправдание, что можно смыть это преступление, - и  все
изменилось.
     Ведь она уже сказала себе в  те  часы  и  минуты,  когда  здесь,  после
похорон  графини  Зонненфельд,  лежала,   охваченная   слабостью,   больная,
измученная, она уже сказала себе, что любит этого преступника!  Какой  ужас,
какая мука заключались в этом слове! Она  сама  считала  себя  преступницей,
каким-то чудовищем - ведь только чудовище может любить его! И она  напрягала
все свои силы, чтобы доказать себе неверность этого, чтобы  убедить  себя  в
том, что она ошибается, что она его не  любит,  не  может  любить  его,  что
чувство, которое он к себе возбуждает в ней, вовсе не любовь, а только ужас,
ненависть, отвращение.
     Но нет, она знала, что его любит, и терзалась этим чувством, и говорила
себе, что перед нею погибель, что  она  такая  же  его  жертва,  какою  была
графиня Зонненфельд, и так же безвременно  погибнет,  как  погибла  та.  Что
сделает он? Каким образом будет ее преследовать? Какое оружие употребит  для
ее погибели - это все равно, она будет бороться с ним и погибнет  в  борьбе.
Она его любит, с этим уже нечего делать, в этом-то и  заключается  погибель,
и, конечно, никакими  муками,  никакими  терзаниями  не  вынудит  он  у  нее
признания в этом позорном чувстве...
     Так было несколько дней тому назад, так было не, далее как еще сегодня,
а вот теперь уже совсем не то, теперь она уже не страшится  своего  чувства,
уже не может  сказать,  что  ее  неминуемо  ждет  погибель.  Правда,  в  ней
мелькнула мысль: "А вдруг в  этом-то  непонятном  превращении  ее  мыслей  и
ощущений, именно в том, что она неизвестно почему изменила  свой  взгляд  на
него, что он уже в ней не возбуждает ни страха, ни отвращения, что именно  в
этом и заключается ее  окончательное  падение  и  его  торжество.  Это-то  и
значит, что он околдовал ее, что он овладел ее душою, и она погибла..."
     Но такая мысль мелькнула в ней и исчезла. Безграничная жалость  к  нему
наполнила ее сердце, и, если бы царица сказала ей теперь, что  немедленно  и
навсегда избавит ее от страшного колдуна, что устранит его  из  ее  жизни  и
судьбы, она стала бы умолять не делать этого. А главное,  она  уж  не  могла
теперь быть откровенной с царицей, она ни за что не призналась бы ей в своих
новых ощущениях, в наполнявшей ее жалости к человеку, от которого она только
что искала защиты.
     Между тем ей невыносимо и мучительно было  оставаться  одной  со  своей
тайной, ей нужно было найти себе защитника, который бы  помог  ей  выполнить
задачу. Да, задачу, и эта задача уже была ясна перед нею: она должна  спасти
"его", вырвать из мрака и зла его душу, дать  ему  свет,  жизнь  и  счастье.
Когда эта задача открылась ей, она почувствовала мучительный и в то же время
блаженный трепет, и вдруг ей показалось, что она  только  что  проснулась  к
жизни, что до сих пор она не жила, не  существовала,  что  до  сих  пор  был
какой-то сон, а теперь началась действительность, явь. У нее  будто  выросли
крылья, стало так широко, привольно, свободно. Явилась цель жизни.
     И она вспомнила о добром священнике. Только он может быть ее помощником
и защитником, только он все поймет и объяснит ей и укажет путь. Но  где  он,
как найти его?
     С этими  мыслями  она  заснула.  Что  ей  всю  ночь  грезилось  лицо  с
загадочным, могучим и теперь уже не страшным взглядом,  что  ее  сердце  всю
ночь билось  и  замирало  -  это  понятно.  Но  вот  что  случилось  при  ее
пробуждении: ее горничная заметила ей, что она опять побледнела, что  вообще
она плохо поправляется.
     - Позвольте вам доложить, барышня, вы бы к  отцу  Николаю  съездили,  -
говорила горничная, - помолился бы он с вами, и всю вашу хворость как  рукой
бы сняло.
     - Кто этот отец Николай? - с  забившимся  сердцем,  боясь  еще  верить,
спросила Зина.
     - А нетто вы, барышня, не  слыхали?  Отец  Николай,  священник,  святой
человек, он из деревни приехал, старого  князя  Овинова  от  смерти  спас...
Князь-то совсем кончался, а он помолился... и  князь  ожил...  Теперь  много
народу к отцу Николаю ходит, и всем он помогает...
     - Да где же, где он живет? - почти задыхаясь, спрашивала Зина.
     - А в княжеском доме, у самого этого Овинова князя... и доступ  к  нему
свободный, кто хошь приходи... Многие ходят - и из простонародья, и бары...
     Зина себя не помнила от радости. Она увидела в этом помощь свыше, Божье
благословение ее начинаниям. Как могло быть иначе? Кто же это видел и слышал
ее чувства и мысли? Кто в первую же минуту ответил на ее вопросы  и  дал  ей
все нужные указания? Ведь не слепой же случай! Она уже ясно сознает теперь и
ощущает, что кто-то, безгранично могучий, ведет ее и направляет судьбу ее.
     В первую же свободную минуту она поехала к отцу  Николаю  в  дом  князя
Захарьева-Овинова. Ведь это "его" дом, "он" живет здесь, но ей не  было  это
страшно...
     И вот все это она рассказала священнику. Рассказала в кратких словах  и
о себе, о своем детстве, воспитании, о своем теперешнем положении при  дворе
и о милости царицы.

XV

     Казалось, отец Николай слушал ее  рассеянно  и  даже  о  другом  думал;
казалось, он давно уже знал все  то,  о  чем  она  ему  говорила.  Ее  голос
дрогнул, когда она начала призвание в любви своей. Не  стыдилась  она  этого
признания, но страшилась - а вдруг  священник  скажет  ей,  что  чувство  ее
ужасно и погибельно, что  она  должна  с  ним  бороться  как  с  дьявольским
наваждением и побороть его.
     Но отец Николай положил ей на голову  свою  руку,  и  его  тихий  голос
сказал ей:
     - Люби его и спаси  его  своей  любовью...  Только  ты  одна  и  можешь
принести ему спасение. Извлеки его из мрака, покажи ему  свет,  свет  добра,
любви и милосердия!
     Ведь это было то, что сама она себе говорила!
     - Батюшка, так научите меня, как мне быть, что мне делать...  Я  ничего
не знаю и не понимаю... Я чувствую, что он на краю погибели, я готова отдать
жизнь свою, чтобы снасти его... но в  чем  его  погибель,  от  чего  спасать
его... и как?
     - Его погибель в том, что он не знает и не ощущает Бога любви,  что  он
никого и ничего не любят... Он ищет в разуме то, что может  найти  только  в
сердце... и сердце его закрыто. Он пошел за мудростью разума и, когда  нашел
ее, возомнил себя богом... он уподобился  падшему  ангелу,..  Но  он  рожден
человеком, способным познать мудрость сердца и вступить в общение с истинным
Богом любви, а посему мудрость разума пригнетает его... Не знаю, понятны  ли
тебе мои слова?
     Зина жадно; слушала.
     - Понятны, батюшка, - воскликнула она, - я не сумела бы сказать это, но
я понимаю...
     - Ну так вот, видишь ли... коли бы раньше все это было - ничего  с  ним
нельзя было бы сделать. Он еще не понимал  своего  несчастия,  он  весь  был
гордость... выше знания своего и мудрости своего  разума  ничего  не  видел.
Таким я его здесь встретил. Но с тех пор в нем перемена большая... его разум
довел его до преступления - ты знаешь, о чем я говорю, -  он  изведал  муки,
сердце его дрогнуло и  почти  раскрылось.  Теперь  он  уже  сам  знает  свое
несчастие, он сам невольно стремится от разума к сердцу... Только  не  знает
пути. И ты покажешь ему путь, через  тебя,  познав  тщету  мудрости  разума,
дойдет он  до  мудрости  сердца...  Иначе  быть  не  может...  недаром  ваша
встреча... Господь посылает  в  тебе  ему  ангела-хранителя...  Слава  Тебе,
Господи!..
     Но  Зина  опустила  голову,  ее  глаза  подернулись  слезами,   и   она
задумалась.
     - Нет...  Что  же  я?..  Разве  я  могу...  Разве  я  умею?..  Разве  я
достойна?.. И как я все это сделаю?.. - шептала она.
     Отец Николай улыбнулся.
     - Ты пришла ко мне с верой, надеждой и  любовью,  пришла  окрыленная...
зачем же дух уныния  тебя  берет?  Не  поддавайся  ему.  Пока  ты  достойна,
оставайся такою... Можешь ли? Умеешь ли? Как он  будет?  Да  зачем  же  тебе
думать об этом? Все будет так, как угодно  Богу.  Проси  Его  помощи,  верь,
надейся, люби, только верь, надейся и люби не на слове, а делом, всей  своей
душою, каждой минутой своей жизни. Тогда ты увидишь, как  вокруг  тебя  и  в
тебе самой станет образовываться и развертываться цепь событий,  по  которым
ты дойдешь, с Божьей помощью, проходя звено за звеном, до своей цели. И  все
события эти будут очень  просты,  и  чудесными,  непонятными  покажутся  они
только людям, объятым слепотою. Для человека, пришедшего в общение с  Богом,
чуящего Его, все в жизни сей просто, ясно и понятно. Такой человек с  равным
спокойствием плывет и по тихим водам, и по  бушующим  волнам,  ибо  надежный
кормчий правит его ладьею... Все сбудется... Все от тебя зависит... Ты звана
на дело спасения драгоценной души человеческой... Будь же не только  званой,
но избранной!..
     Зина не проронила ни одного слова, ни одного  звука,  и  каждое  слово,
произнесенное  отцом  Николаем,  глубоко  запечатлевалось  в  ее   сознании.
Несмотря на свою молодость, она уже о многом думала и знала  гораздо  больше
того, что входило в программу ее институтского образования. Но все, что  она
знала и о чем думала, было так  ничтожно  и  бледно  перед  этими  немногими
словами священника, в которых открылся ей целый новый  мир.  Она  восприняла
истину этих слов навсегда, навсегда прониклась ею.
     - Ну вот и все! - внезапно изменяя тон, весело и бодро воскликнул  отец
Николай. - Да благословит тебя Бог, мое дитя доброе и  хорошее...  Мы  будем
видаться, и, если надо, я буду с тобою. Иди же с миром и спокойно жди...
     -  Как  мне  светло,  как  мне  хорошо...  никогда  так  не  бывало!  -
бессознательно высказала  Зина  наполнявшее  ее  чувство,  приникая  к  руке
священника.
     Она уже уходила, но он остановил ее.
     - Подожди-ка... Мне хочется задать тебе одну малую работу!
     - Что прикажете, батюшка?
     - Бог прикажет, родная!.. Царица благоволит к тебе, царица милостива  и
справедливость любит, можешь ли склонить  на  милость  и  справедливость  ее
сердце?
     И отец Николай рассказал Зине о Метлиных, прося  ее  похлопотать  перед
царицей за эту несчастную семью. Конечно, Зина с большою радостью взялась за
дело и обещала, при первой же возможности, доложить обо всем Екатерине.

XVI

     Отец Николай проводил свою гостью до порога, еще раз нежно  благословил
ее и обернулся, полный  спокойной  радости.  Перед  ним,  держась  за  ручку
отворенной двери, стояла Настасья Селиверстовна. Был миг, когда он  даже  не
узнал ее - такое новое, необычное выражение отразилось на ее лице.  Ее  щеки
побледнели, глаза померкли, подернулись будто облаком печали. Все, что  было
в  ней  грубого,  неженственного,  -  исчезло.  Теперь  она,   несмотря   на
деревенский  наряд,  уж  не  казалась  полумужичкой,  это  была   серьезная,
прекрасная в своей природной силе и в сво