,  на  все  предостережения  негодующего
внутреннего голоса, твердившего  ему,  что  он  падает  и  слабеет,  все  же
сохранил в полной неприкосновенности все свои силы,  способности  и  знания.
Значит, падения еще не было, значит, он еще ничем не  нарушил  тех  основных
законов,  на  которых  утверждено  было  высокое  его  положение   в   сфере
премудрости и власти над природой.
     И ему не пришло  в  голову,  ибо  и  величайшая  человеческая  мудрость
способна иногда не догадываться о самых простых и ясных вещах, ему не пришло
в  голову,  что  великие  учителя  его,  пожалуй,  и   ошибаются   в   самом
существенном.  Ведь  человек,  для  сохранения  всех  своих  тайных  сил   и
способностей, должен быть одинок и свободен, должен никого не любить и ни  в
ком не нуждаться! А вот он нуждается в брате.  Его  сердце  вмещает  и  себе
именно ту опасную, погибельную нежность, то стремление к  другим  существам,
именно все то, что должно его ослабить. И между тем он обладает  по-прежнему
всем своим сокровищем, добытым работой и усилиями  всей  жизни,  он  так  же
ясно, почти без всякого ощущаемого напряжения  воли,  видит  на  расстоянии,
или, по выражению адептов тайных наук, "читает в астральном свете".
     Он поспешно зашел к себе, накинул на плечи теплый плащ, надел шляпу  и,
пройдя "черным" ходом, причем  встречавшаяся  с  ним  прислуга  почтительно,
робко и недоуменно ему кланялась, вышел  в  сени  и  постучался  у  двери  в
помещение отца Николая.
     Ему отворила Настасья Селиверстовна.
     Он, конечно, знал  об  ее  существовании,  знал  даже,  что  перед  его
последним отъездом в Нюренберг она приехала и  находится  под  одной  с  ним
кровлей. Но тогда он был еще далеко не в том состоянии,  в  каком  находился
теперь, тогда он еще не сошел с своей холодной высоты  и  с  бессознательным
презрением относился к людям.
     Он даже не  поинтересовался  взглянуть  на  жену  такого  близкого  ему
человека, каким был отец Николай. Тот же никогда прямо не говорил  с  ним  о
жене.
     Потом, уже во время своего путешествия  и  в  особенности  подъезжая  к
Петербургу, Захарьев-Овинов, думая о брате, остановился  мыслью  и  на  жене
его.  Ему  нетрудно  было  ясно  себе  представить,  по  двум-трем  намекам,
сохранившимся  у  него  в  памяти  из  разговоров  с  отцом  Николаем,   всю
неудачность этого брака.
     Но вот теперь, при первом же  взгляде  на  Настасью  Селиверстовну,  он
изумился. Она оказывалась совсем не такой, какою он себе ее  представил.  Он
прочел в ее красивом и смущенном лице нечто такое, что так сразу и  повлекло
его к ней. И в то же время ему, может быть, в первый раз в  жизни  стало  за
себя совестно, за свое пренебрежение.
     Отец Николай,  быстро  закрыв  и  положив  на  стол  свой  молитвенник,
поднялся к нему навстречу, широко раскрывая объятия.
     - Здравствуй, гость желанный, здравствуй, дорогой наш путешественник! -
радостно воскликнул священник.
     -  Здравствуй,  брат  мой  милый!   -   еще   радостнее   отвечал   ему
Захарьев-Овинов, обнимая его.
     - Благослови меня, - вдруг прибавил он неожиданно для самого себя.
     Чудным светом блеснули глаза отца Николая, когда  он  поднял  руку  для
крестного знамения, благословляя этого дорогого, близкого его душе человека,
который до сих пор ни разу не попросил его благословения.
     Тогда Захарьев-Овинов, еще раз крепко обняв  отца  Николая,  подошел  к
Настасье Селиверстовне с такой хорошей улыбкой, что она от  нее  вся  так  и
просияла.
     - Давно бы пора мне с вами познакомиться, - сказал он, крепко сжимая ее
руку. - Прошу любить да жаловать, ведь мы не чужие.
     Настасья Селиверстовна совсем  растерялась:  и  неожиданность  та  была
велика, и страшновато ей стало, да и князь этот, который вот говорит ей, что
они не чужие, всегда представлялся ей не только  чужим,  но  даже  и  совсем
сказочным, недоступным. А вот он перед  нею,  жмет  ей  руку  и  так  хорошо
улыбается, и говорит  так  просто  и  ласково,  по-родственному.  Чудный  он
какой-то, и совсем, совсем не такой, каким она себе его представляла.
     - Ваше сиятельство, - растерянно шептала она, борясь с невольной  своей
робостью, с деревенской своей простотою и в то же время  отдаваясь  чувству,
которое вдруг повлекло ее к этому важному барину. - Ваше сиятельство...  ах,
да что же это такое? Неужто это вы?.. Как же это вы... такой?..
     Он любовался ее смущением, но быстро  уничтожил  его  крепким  пожатием
своей руки.
     - Какой же я такой, матушка? - весело спросил он.
     Она уже стала совсем сама собою, смущение и робость ее прошли, осталась
одна радость, одно влечение к этому человеку.
     - Простой, добрый да ласковый, хороший! - говорила она. - А красавец-то
вы какой, князенька, молодой какой, чудно, право!..
     Захарьев-Овинов звонко засмеялся и даже не  заметил  своего  смеха,  не
услышал его. А между тем это был первый смех,  первый  веселый  смех  в  его
жизни, после детства. Рука отца Николая была на его плече.
     - Вот и хорошо, князь мой, вот все и ладно, - с таким же веселым смехом
воскликнул священник. - Совсем по нраву  пришелся  ты  моей  Насте.  А  я-то
думал: перепугается она, страшным ты ей покажешься!..
     Да и показался бы страшным, - прибавил он, понижая голос  и  переставая
смеяться, - если бы встретился с нею пораньше. Большая в  тебе,  мой  князь,
перемена, и перемена эта, по милости Божией, к лучшему. Так ли?
     - Так, брат мой, так, -  отвечал,  тоже  переходя  от  веселья  к  иным
ощущениям, Захарьев-Овинов.
     - Много перемен, много милосердия Божиего надо  всеми  нами,  -  сказал
отец Николай. - Вот ты и у нас, Князь, застаешь праздник, большой  праздник!
Давно мы с Настей повенчались, а были друг дружке совсем чужими, и  было  то
большим для нас горем. Теперь же вторично соединены мы с  нею  самим  Богом,
мир и любовь между нами... и радость великая.
     Слова эти объяснили Захарьеву-Овинову  все.  Теперь  он  понял,  почему
представлял себе жену брата совсем другою, - она и была до сих пор "другая".
     - А ведь я так и знал, что ты  нынче  к  нам  будешь.  Сердце  сказало!
Спроси вот Настю.
     - Да, да, - живо перебила Настасья Селиверстовна, - как проснулся,  так
и говорит мне: думается, говорит, ныне я моего князя увижу,  так  и  сказал.
Ох, князенька... да кабы вы знали...
     Она не договорила.
     - Знаю, - перебил ее Захарьев-Овинов, - знаю, что многое ему доступно.
     Отец Николай, взглянул на жену, и она поняла взгляд его.
     - Пойду-ка  я,  -  сказала  она,  -  навещу  тут  больную  женщину,  не
замешкаюсь...
     Минуты через две Захарьев-Овинов остался один с братом.

XI

     Оставшись наедине, отец Николай взглянул на  великого  розенкрейцера  с
такой непривычной,  редко  посещавшей  его  грустью,  что  тот  почувствовал
смущение и даже трепет. Он не мог не понять  ясного  смысла  этого  взгляда.
Глаза брата говорили ему: "У тебя легко на душе, ты смеялся, а между тем  не
пришло еще для тебя время радости и смеха, ты должен плакать!"
     - Брат, - сказал Захарьев-Овинов, - с самых дней нашего общего с  тобою
детства я не знал, что такое радость, что такое горе.  Слыша  людской  смех,
видя людские слезы, я считал то и  другое  признаком  детской  слабости.  Но
всюду, где жизнь, - там и смех, и слезы. Пока я не был способен ни смеяться,
ни плакать, я не жил. Мое существование было очень мрачно и холодно, хотя  я
и не понимал этого. Когда понял - я стал  задыхаться,  я  стал  просить  той
жизни, которую потерял. Понемногу она ко мне возвращается;  кажется,  я  уже
способен теперь смеяться - значит, могу и плакать...
     Я вот пришел к тебе... у тебя хорошо, светло и весело.  Я  увидел  твою
жену. Прежде я никогда не видел людей, с которыми встречался,  теперь  я  их
вижу. Ну вот - я понравился твоей жене, а она понравилась мне, хотя мы с нею
совсем различные люди и далеко, далеко находимся друг  от  друга.  Далеко  и
близко. Я не думал, что это  может  быть,  и  увидел,  что  это  есть.  И  я
возрадовался этому. У меня на душе стало хорошо и  весело,  но  ведь  это  -
минутное, и вот - я уж не могу  удержать  такое  состояние  моей  души...  Я
пришел к тебе не потому, что мне хорошо, а потому,  что  мне  дурно.  Я  ищу
твоей помощи, и мне надо открыть тебе мою душу.
     Отец Николай сел рядом с ним, взял его руку обеими руками и не выпускал
ее.
     - Помнишь наши беседы, - заговорил он, - ведь я  уже  не  раз  повторял
тебе, что ты несчастный. Теперь, князь мой, ты сам это видишь.  Слава  Богу!
Ты видишь это!.. У тебя великий разум, великая ученость  и  мудрость;  я  же
простой, мало ученый человек; но говори, говори мне все  без  утайки.  Пусть
слова твои будут настоящей исповедью... Бог поможет мне  уразуметь,  сердцем
ощутить то, что недоступно моему понимание.
     Тогда началась  исповедь  Захарьева-Овинова.  Он  ничего  не  скрыл  от
священника и брата, он увлек его за собою в самую глубину своей  души,  куда
не допускал никого. Он чувствовал  всевозраставшее  удовлетворение  по  мере
того, как вводил брата в эти тайники души своей. Его  гордость  молчала.  Он
охотно признавался в своей слабости, в  необходимости  для  себя  поддержки,
света, разъяснений.
     Отец Николай понимал все. Мало того, ничто в братней исповеди  не  было
для него новым инеожиданным. Он уже давно знал и чувствовал,  что  брат  его
был "волхвом" - человеком,  владевшим  тайными  знаниями,  достигнутыми  без
Божией помощи. Он полагал в этом величайшее несчастие для  брата  и  почитал
этого дорогого, любимого брата большим грешником.
     Давно, уже давно молил он Бога о том, чтобы Он простил этого  грешника,
помиловал и просветил. Он уже знал, что пришло время благоприятное.  Братняя
исповедь показала ему, однако, что хотя уже началось великое обновление души
человеческой, хотя уже гордость поколеблена,  но  сознания  греховности  еще
нет, нет еще смирения, нет еще стремления к Богу и поклонения ему. Душа  еще
не очищена  искренним,  глубоким  раскаянием,  еще  не  омыта  спасительными
слезами.
     Захарьев-Овинов остановился, думая, что сказал все, и пристально своими
горящими, будто мечущими искры  глазами  глядел  в  спокойные,  тихие  глаза
брата. Да, он чувствовал большое удовлетворение, высказав  ему  все,  приняв
этого близкого, полного какой-то особенной благодатной силы человека в  свой
духовный мир, открыв ему все тайники  души  своей.  Но  в  то  же  время  он
чувствовал и глухую боль, ноющую тоску, которая  так  и  давила  теперь  его
сердце.
     - Куда же ты поведешь меня? - спросил он грустным голосом.
     Отец Николай внезапно оживился, встал и  быстрым,  нервным  шаром  стал
ходит по комнате.
     - Тебе один путь, - вдохновенным  шепотом  начал  он,  все  возвышая  и
возвышая голос, - один только путь - к Богу!
     - К Богу!? - почти простонал от внезапно  прорвавшейся  сердечной  муки
Захарьев-Овинов.
     Это было не то восклицанием, не то вопросом.
     - Ты не знаешь этого пути, -  подходя  к  нему  и  весь  сияя  каким-то
особенным светом, ясно видимым Захарьеву-Овинову, воскликнул священник. -  Я
не могу указать тебе его, пока ты сам его не узришь, а узреть его ты  можешь
лишь тогда, когда почувствуешь всю свою греховность, когда почувствуешь, что
тебе нельзя ни часу, ни малой минуты оставаться в этой греховности. Да, брат
мой, ты великий грешник - пойми же это!.. Пади ниц, плач, рыдай,  моли  себе
пощады!.. Будем вместе молить о ней Бога!
     - В чем же грех  мой?  -  мрачно  спросил  великий  розенкрейцер,  весь
содрогаясь и чувствуя в словах священника великую, мучительную правду.
     - Твой грех?! Он в том, что ты до самого последнего времени жил  никого
не любя, служа злу, так как там, где нет любви, одно только царство  зла,  а
где зло - там преступление, там грех и ужас. Тем, что ты никого не любил, ты
уже совершал ежечасно тяжкое преступление и губил свою душу. Но за тобой еще
один великий грех... Неужели забыл ты его? А  ведь  от  твоего  этого  греха
возмутилась вся природа, возмутилась сама смерть... и выслала  к  тебе  твою
жертву! Ведь не ты один, ведь и я ее видел,  эту  бедную  жертву!..  С  того
света пришла она к тебе и назвала тебя убийцей!
     Будто страшный удар грома  разразился  над  головой  Захарьева-Овинова,
будто в самую душу его ударила молния. Все существо его потрясло, колени его
подкосились - и он упал на пол, закрывая лицо руками. Он все понял.
     - И я думал, что для меня возможно счастье!.. - простонал он.
     Но могучий, глубоко убежденный голос священника уже звучал над ним:
     - Для тебя возможно  еще  счастье,  ибо  бесконечно  Божие  милосердие!
Поверь в Него, почувствуй Его, - и тогда ты спасен. Ведь Он сотворил и тебя,
и всех, и все! Ведь Он истинный Отец, пойми - Отец! Ты  мог  постигнуть  все
чудеса его творения, но Его не мог ты постигнуть разумом -  и  низринулся  в
безумие, ибо разве не безумие признавать творение без Творца, следствие  без
причины?! Плачь, рыдай, молись, забудь твою мудрость! Зови  в  себя  любовь,
зови ее немолчно, неустанно - и она придет на зов твой... Она войдет в  твою
душу - и тогда ты будешь спасен, ибо кем бы ты ни был - ты ничто, ничто  без
нее! Ты несчастнейший, преступнейший из смертных, пока нет любви  в  тебе...
Плачь и молись...
     Его голос оборвался. Он сам упал на колени рядом с  братом  и,  охватив
его крепко рукою, прижавшись головой к его  голове,  будто  стараясь  с  ним
слиться, войти в него, воскликнул, весь обливаясь слезами:
     - Господи, помилуй! Господи, спаси нас!!

XII

     Когда Захарьев-Овинов простился с отцом Николаем, внушившим ему твердую
надежду на спасенье,  и  уничтожившим  безнадежное  отчаяние,  которое  было
охватило его душу, он не пошел к себе. Он машинально  прошел  большой  двор,
вышел из ворот и направился по улице.
     Он не замечал дороги, не видел встречных. Ему  попалась  возвращавшаяся
домой Настасья Селиверстовна. Она уже  было  кинулась  к  нему  с  радостной
улыбкой; но взгляд на его лицо ясно сказал ей, что он ни ее, да и никого  не
видит. Она отшатнулась, не посмела его окликнуть - и он прошел мимо.
     Он бродил до самого вечера по улицам, а затем пришел к себе и заперся в
своих комнатах. Никто так и не видел его весь день. Двери  были  на  запоре,
прислуга не посмела стучаться. Приготовленный ему обед  остался  нетронутым.
Наконец дворецкий решил, что, верно, князь обедал где-нибудь у  знакомых  и,
решив это, распорядился, чтобы убирали со стола.
     Но князь нигде не обедал. Он ничего не ел весь день и даже  не  помнил,
что существует пища, что человеку необходимо питаться. Ему не в новость были
дни, проведенные в полном  воздержании  от  пищи.  Наконец,  если  бы  голод
напомнил ему о себе, у него был  запас  таинственного,  подкрепляющего  силы
человека вещества, которым щедро снабдил его Ганс фон Небельштейн...
     До потребностей ли тела было теперь  великому  розенкрейцеру,  когда  в
душе его кипела необычная, решающая всю дальнейшую судьбу его  деятельность.
Беседа с отцом Николаем, все, что он пережил и перечувствовал во время  этой
беседы, - внезапное просветление, сознание своей преступности,  прорвавшиеся
рыдания и слезы,  общая  молитва  с  братом,  принесшая  ему  совсем  новые,
неизъяснимые ощущения, - все  это  было  для  него  подобно  кризису  тяжкой
болезни, после которого начинается медленное выздоровление...
     Да, выздоровление начиналось. Жизнь, со своим светом, со своим  теплом,
приходила мало-помалу. Но слабость была  велика,  страданий  оставалось  еще
очень много. Великий розенкрейцер уже не мог теперь,  раз  признав  и  увидя
глубину своего нравственного падения, снова закрыть  глаза  и  уйти  в  свой
прежний мир. Теперь уже никакие доводы рассудка, ничто из его прежних знаний
неспособно было убедить его в том, что смерть несчастной  Елены  Зонненфельд
была не делом  его  рук,  не  делом  его  преступной  воли,  а  естественным
происшествием, совершившимся по непреложным законам,  управляющим  природой.
Он виноват в этой смерти.
     Если бы такое убеждение явилось  как  довод  рассудка,  тот  же;  самый
рассудок  мог  бы  представить,  пожалуй,  иные  доводы.  Но   раз   человек
"почувствовал" свою виновность, раз голос сердца и совести сказал ему о ней,
- тут уже некуда было деваться, тут уже не могло быть ошибки, -  совесть  не
обманывает. Страшно, тоскливо становилось на душе великого розенкрейцера,  и
в миг один он, всю жизнь считавший себя выше других людей, сделался в  своих
собственных глазах ничтожным, жалким существом. Всю жизнь  чувствуя  в  себе
необычайную мощь и силу, он  чувствовал  себя  теперь  слабым,  беспомощным,
неспособным подняться без высшей помощи.
     Его душа давно уже подготовлялась к тому, что совершалось теперь в ней.
Но все же борьба была жестокая: весь  прежний  мир,  со  всеми  обольщениями
гордости, власти и силы, заявлял свои права и не хотел  сдаться.  Новый  мир
мог противопоставить ему  только  одно  оружие.  Оружие  это,  однако,  было
непреоборимым,  и  оно  вырастало  с  каждой   минутой   в   душе   великого
розенкрейцера. Это оружие было - любовь. Да, происходил таинственный процесс
возрождения  души  человеческой.  Цветок  любви,  истинной,  горячей  любви,
пробился наконец сквозь холодную почву. Он быстро рос,  распускался.  Дивная
красота его выделяла уже из себя сладкое благоухание.
     Великий розенкрейцер еще не пришел к Богу, уста его еще  не  произнесли
имени Отца, но распускающийся благоуханный цветок уже  вел  его  по  Божиему
пути. Он уже верил в возможность спасения, в возможность  уничтожения  всего
зла, содеянного им. "Отдай всю жизнь любви и добру!" - таковы были последние
слова, которыми напутствовал его отец Николай. И эти  слова  звучали  теперь
над ним, и, когда они звучали, замирала его тоска, стихали его муки...
     Поздно вечером услышал он стук у своей двери. Это был отец Николай.  Он
принес ему с собою новую силу, новое утешение.
     - Не смущайся, - говорил он ему, - начинай новую жизнь, и  тяжкий  грех
твой станет твоим спасением. Многие,  многие  спаслись  грехом  и  нареклись
сынами Божиими. Я пришел к тебе, брат мой, чтобы сказать  нечто  весьма  для
тебя важное. Ты просил у меня совета, и вот  тебе  совет  мой:  если  хочешь
быстрого и полного, исцеления души своей, если хочешь, чтобы жизнь твоя была
полна счастьем, любовью и благом, не оставайся один. Много и долго я о  тебе
думал и вижу, что тебе никак нельзя  быть  одному.  Соедини  судьбу  свою  с
другою судьбою, свою душу с другой душой. В таком благом единении ты найдешь
спасение свое.
     Захарьев-Овинов вздрогнул.
     -  Дозволь  мне,  -  между  тем  продолжал  отец  Николай,  -   дозволь
благословить тебя на честный брак с Зинаидой Сергеевной.
     - Николай, возможно ли это?! - растерянно прошептал Захарьев-Овинов.
     - Возможно и должно. Честная жизнь с доброй женою, которая  будет  тебе
верной помощницей, которая уврачует все твои недуги, вот что  тебе  надо.  А
лучшей жены, как эта духовная дочь моя, не найти тебе. Сам Бог ее  посылает.
Душа ее чиста, и чистота этой юной души очистит и твою душу.
     - А я? -  мрачно  произнес  Захарьев-Овинов.  -  А  я  своим  мраком  и
преступлением, я разве не загрязню ее Душу?
     - Нет, - с глубоким убеждением  воскликнул  отец  Николай,  -  нет,  вы
будете только в помощь  друг  другу.  Ты  из  прекрасного,  чистого  ребенка
сделаешь угодную Богу жену... как бы сказать тебе... словами вот я  не  умею
выразить, ну, да вот... вы пополните друг друга, вы будете воедино...
     - Но разве она?.. - прошептал Захарьев-Овинов.
     - Тебе нечего спрашивать, ты так же хорошо, как и я,  знаешь,  что  она
ждет тебя. Не иди против судьбы, ее посылает тебе Бог. Гляди  на  этот  брак
высоко и чисто, приступи к нему со страхом Божиим и не отказывайся.
     Нес