ся над двором![21]
Среди людей, от природы склонных к насмешке и охотно рисковавших
своим благополучием ради удачного словца, каждый месяц появлялись
новые колкие остроты; это приводило Наполеона в отчаяние. Иной
раз смелость доходила до того, что сочинялись песенки: в этих
случаях он целую неделю был мрачен и вымещал свое раздражение на
начальниках своих пяти полиций. Его досада еще усугублялась тем
обстоятельством, что он весьма живо ощущал удовольствие иметь
двор.
Второй брак Наполеона обнаружил еще другую слабость в его
характере. Ему льстила мысль, что он, артиллерийский лейтенант,
достиг того, что женился на внучке Марии-Терезии. Суетная
пышность и церемониал двора, казалось, доставляли ему столько же
удовольствия, как если бы он родился принцем. Он дошел до такой
степени безумия, что забыл свое первоначальное звание - сына
революции. Фридрих, король Вюртембергский, подлинный монарх, на
одном из тех съездов, которые Наполеон созывал в Париже, чтобы
оправдать в глазах французов свой императорский титул, сказал
ему: "Я не вижу при вашем дворе исторических имен; я приказал бы
повесить всех этих людей или же заполнил бы ими свою прихожую".
Это был, пожалуй, единственный существенный совет, которому
Наполеон когда-либо последовал, притом с усердием, в достаточной
мере смешным. Тотчас же сто самых знатных семейств Франции стали
просить г-на де Талейрана, чтобы он устроил их на придворные
должности. Император удивленно заметил: "Когда я хотел иметь
молодых дворян в своих войсках, я не мог найти желающих".
Наполеон напомнил знатным фамилиям, что они были знатны без него;
они забыли об этом. Но уступать этой слабости он, по собственному
признанию, мог только соблюдая величайшую осторожность: "Потому
что всякий раз, когда я прикасался к этой струне, сердца их
трепетали, как конь, у которого слишком натянут повод". Он
угнетал единственную страсть французов - тщеславие. Пока он
угнетал только свободу, все восхищались им.
Наполеон, в молодые годы сильно нуждавшийся и весь поглощенный
серьезными занятиями, был, тем не менее, весьма неравнодушен к
женщинам. Его невзрачная наружность, маленький рост, бедность не
могли внушить ему смелость и обеспечить успех. Здесь нужно было
обладать храбростью в малых дозах. Я вполне допускаю, что он
робел перед женщинами. Он страшился их насмешек; и этот человек,
не знавший страха, в годы своего величия отомстил им тем, что
постоянно и притом цинично выражал им свое презрение, которого он
не проявлял бы, если бы испытывал его на самом деле. Когда он еще
не достиг могущества, он писал своему другу, полковому казначею
Рэ по поводу одного страстного увлечения своего брата Люсьена:
"Женщины подобны палкам, облепленным грязью: стоит только
прикоснуться к ним, непременно запачкаешься". Этим малоизящным
сравнением он намекал на те неблаговидные поступки, которые
женщины иной раз заставляют нас совершать. Слова эти оказались
пророческими.
Наполеон ненавидел женщин потому, что безумно боялся насмешек, на
которые они такие мастерицы; встретившись на званом обеде с г-жою
де Сталь, которую ему так легко было бы привлечь на свою сторону,
он грубо заявил, что ему нравятся только женщины, занимающиеся
своими детьми. Говорят, будто он хотел обладать и через
посредство своего камердинера Констана[22] действительно обладал
почти всеми женщинами своего двора. Одна из них, незадолго перед
тем вышедшая замуж, на второй день после своего появления в
Тюильри говорила своим приятельницам: "Боже мой, я не помню, чего
нужно от меня императору; я получила приглашение явиться к восьми
часам в его личные покои". Когда на другой день дамы спросили ее,
видела ли она императора, она залилась краской.
Император, сидя за столиком, при сабле, подписывает декреты. Дама
входит: он, не вставая, предлагает ей лечь в постель. Вскоре
после этого он с подсвечником в руках провожает ее и снова
садится читать, исправлять, подписывать декреты. На самое
существенное в свиданий уходило не более трех минут. Зачастую его
мамелюк находился тут же, за ширмой[23]. С мадмуазель Жорж у него
было шестнадцать таких свиданий, и во время одного из них он
вручил ей пачку банковых билетов. Их оказалось девяносто шесть.
Всеми этими делами ведал камердинер Констан. Иногда Наполеон
предлагал даме снять рубашку и отсылал ее, не сдвинувшись с
места.
Такое поведение императора возмущало парижских женщин. Его манера
выпроваживать их через две - три минуты, зачастую даже не
отстегнув сабли, и снова садиться за свои декреты казалась им
невыносимой. Этим он подчеркивал свое презрение к ним. Если бы он
хоть немного отличил какую-нибудь из них, так, чтобы ее можно
было считать его любовницей, и кинул ей две префектуры, двадцать
дипломов на звание капитана и десять аудиторских должностей,
которые она могла бы распределить по своему усмотрению, - все в
один голос заявили бы, что он любезнее Людовика XIV. Что ему
стоило это сделать? Разве он не знал, что по представлению своих
министров он иной раз давал назначения людям, которым
покровительствовали их любовницы?
Он был жертвой боязни проявить свою слабость. А ведь здесь дело
обстояло так же, как и с религией. Разве опытному политику
надлежало считать слабостью то, что привлекло бы к нему всех
женщин? Они не стали бы так восторженно махать платками при
вступлении Бурбонов.
Но он ненавидел их, а страх не рассуждает. Жена одного из его
министров согрешила один-единственный раз; он имел жестокость
сказать об этом мужу. Бедняга, обожавший свою жену, упал в
обморок. "И вы, Маре, воображаете, что вы - не рогоносец? Ваша
жена в прошлую среду изменила вам с генералом Пир..."
Нельзя вообразить ничего более пошлого, можно даже сказать более
глупого, чем те вопросы, которые он предлагал женщинам на балах
парижского муниципалитета. Этот обворожительный человек мрачным,
скучающим тоном спрашивал: "Как вас зовут? Чем занимается ваш
муж? Сколько у вас детей?" Когда он хотел оказать даме особое
внимание, он задавал ей еще четвертый вопрос: "Сколько у вас
сыновей?"
Для дам, имевших доступ ко двору, высшей милостью считалось
приглашение на интимный прием к императрице. После пожара во
дворце князя Шварценберга император пожелал отличить нескольких
дам, которые при этой великой опасности, возникшей внезапно,
среди блестящего бала, проявили твердость духа.
Прием, назначенный в Сен-Клу, начался в восемь часов. Кроме
императора и императрицы, присутствовали семь дам и г-да де
Сегюр, де Монтескью и де Богарне. В довольно тесной комнате семь
дам в пышных придворных туалетах расселись вдоль стен, в то время
как император, сидя за маленьким столиком, просматривал бумаги.
После пятнадцати минут глубокого молчания он поднялся и заявил:
"Я устал работать; позовите Коста, я посмотрю планы дворцов".
Барон Коста, человек чрезвычайно спесивого вида, является, держа
под мышкой кипу планов. Император желает узнать, какие расходы
предположены на будущий год в Фонтенебло, где за пять лет должны
быть закончены все сооружения. Он начинает сам просматривать
смету, время от времени, останавливаясь, чтобы делать г-ну Коста
замечания. Произведенные последним расчеты количества земли,
потребной для засыпки какого-то пруда, кажутся ему неправильными:
он начинает сам делать вычисления на полях доклада; забыв
посыпать цифры песком, он стирает их и пачкает себе руки. Он
ошибается в подсчете; г-н Коста на память называет ему цифры. За
это время он два или три раза обращается к императрице: "Что же
дамы все время молчат?" Тогда приглашенные шепотом, в двух - трех
словах выражают восхищение универсальностью талантов его
величества. Затем снова воцаряется гробовая тишина. Проходит еще
три четверти часа; император снова обращается к императрице:
"Дамы все время молчат. Друг мой, вели принести лото". Звонят;
приносят лото; император продолжает свои вычисления. Он велит
подать себе лист бумаги и все пересчитывает заново. Время от
времени он из-за своей стремительности делает ошибку и
раздражается. В эти неприятные минуты игрок в лото, объявляющий
номера, еще более понижает голос; он почти беззвучно шевелит
губами. Окружающие его дамы с трудом угадывают цифры, которые он
называет. Наконец бьет десять часов, унылая игра в лото
прекращается; вечер закончен. В прежние времена люди, вернувшись
в Париж, всюду рассказывали бы о приеме в Сен-Клу. Теперь этого
уже недостаточно; создать двор - дело нелегкое.
Императору на редкость повезло: счастливая звезда столкнула его с
человеком, словно созданным для того, чтобы возглавить двор. То
был граф де Нарбонн, вдвойне сын Людовика XV[24]. Он хотел
назначить графа гофмейстером императрицы Марии-Луизы, но
императрица, как это ни удивительно, имела мужество
воспротивиться этому решению. "У меня нет причин быть недовольной
нынешним моим гофмейстером, графом де Богарне". "Но ведь он так
туп!" "Об этом вашему величеству следовало подумать при его
назначении. Но раз уж он состоит при мне, невозможно уволить его
без всякого к тому основания, а главное - без моего согласия".
Император не догадался сказать графу де Нарбонну: "Вот вам пять
миллионов на один год и неограниченные полномочия по части всех
этих безделок; создайте мне приятный двор". Одного присутствия
этого обворожительного человека было бы достаточно. Императору
следовало хотя бы поручить графу заготовить для него некоторый
запас любезных светских фраз. Министр полиции не замедлил бы
любую из них объявить верхом совершенства. Вместо этого император
словно нарочно образовал двор из самых скучных людей, каких
только можно было найти. Князь Невшательский, обер-шталмейстер,
отнюдь не способствовал оживлению общества, в котором он почти
всегда имел хмурый вид. Г-н де Сегюр в свое время был человек
весьма любезный[25], чего никак нельзя сказать о г-дах де
Монтескью, де Богарне, де Тюренне и даже о бедняге Дюроке,
который, по слухам, был с императором на "ты", когда они
оставались вдвоем. Нельзя представить себе ничего более
бесцветного, чем сборище всех этих шталмейстеров и камергеров.
Что касается последних, то число их в дворцовых приемных не
превышало двенадцати; вдобавок это был всегда одни и тот же
состав, и среди них - ни одного, кто способен был бы разогнать
скуку, царившую при дворе. Я склонен думать, что император,
совершенно не умевший занимать общество, недолюбливал людей,
обладавших этим талантом, который так необходим при дворе, если
хотят, чтобы двор соперничал с буржуазией. Все придворные в
Сен-Клу были весьма приличными людьми. При этом дворе, снедаемом
честолюбием, совсем не было мелкой подлости; но зато там царила
удручающая скука. Император ни на минуту не переставал быть
гением. Он по природе своей неспособен был развлекаться. В театре
он либо скучал, либо увлекался до такой степени, что следил за
спектаклем и наслаждался им с тем же напряженным вниманием, с
каким работал. Так, например, прослушав "Ромео и Джульетту" и
арию "Ombra adorata, aspetta" в исполнении Крешентини, он
обезумел от восторга, а придя в себя, тотчас послал певцу орден
Железной короны. То же происходило с ним, когда он смотрел Тальма
в пьесах Корнеля, или читал Оссиана, или когда, по его
распоряжению, на вечерах у принцессы Полины и королевы Гортензии
играли старинные кадрили и он с увлечением танцевал. У него
никогда не было хладнокровия, необходимого для того, чтобы быть
любезным; словом, Наполеон не мог быть Людовиком XV.
Так как искусства за время Революции и с момента падения ложной
учтивости сделали огромные успехи, а император обладал отличным
вкусом и к тому же требовал, чтобы все те деньги, которые он
щедро раздавал в виде жалованья и наград, расходовались, -
празднества в Тюильри и Сеп-Клу были восхитительны. Недоставало
только людей, которые умели бы развлекаться. Не было возможности
вести себя непринужденно, отдаваться веселью: одних терзало
честолюбие, других - страх, третьих волновала надежда на успех.
Во времена Людовика XV карьера придворного была предначертана,
только необычайные обстоятельства могли что-либо в ней изменить.
Хорошенькая герцогиня Бассанская дает балы, имеющие большой
успех. Первые два милы, третий очарователен. Император, увидев ее
в Сен-Клу, заявляет ей, что министру не подобает принимать гостей
во фраке, и в конце концов доводит ее до слез.
Очевидно, у высших сановников общество могло собираться лишь
постольку, поскольку оно пребывало в состоянии сдержанности,
принуждения и скуки. Злейшие враги встречались друг с другом.
Интимных дружков не существовало.
Низость придворных не выражалась в любезностях, как это было при
Людовике XV.
Граф Лаплас, канцлер сената, устраивает сцену жене, потому что
она одета недостаточно нарядно на приемах у императрицы.
Бедняжка, женщина очень кокетливая, покупает восхитительное
платье, настолько восхитительное, что, к несчастью, оно обращает
на себя внимание императора, который, войдя в зал, прямо подходит
к ней и в присутствии двухсот человек говорит: "Как вы одеты,
госпожа Лаплас! Ведь вы уже старуха! Такие платья годятся для
молоденьких женщин; в вашем возрасте они уже невозможны".
К сожалению, г-жа Лаплас, известная своими претензиями, как раз
переживала тот трудный момент, когда красивой женщине следует
признаться себе, что она уже немолода. Бедняжка вернулась домой
совсем расстроенная. Эта выходка была настолько жестока, что
сенаторы, дружески расположенные к г-же Лаплас, хотя сами и не
затрагивали этого больного вопроса, однако готовы были, если бы
она с ними заговорила об этом, признать монарха неправым. Но г-н
Лаплас во всеуслышание заявил жене: "Что за нелепая мысль,
сударыня, нарядиться как молоденькая девушка! Вы никак не хотите
примириться с тем, что стареете. А ведь вы уже не молоды!
Император прав!.." Целую неделю все только и говорили, что об
этих словах, характерных для придворного; надо признать, что
благородства в них было мало и что вся эта история не делает
чести ни господину, ни слуге.

[1] Мы не говорим здесь о тех девяти десятых общества, которые не
обладают ни учтивостью, ни влиянием.
[2] "Мемуары" де Безанваля.
[3] Даже Пезе, посоветовавшего ему высморкаться.
[4] Оказывая поддержку мудрому Тюрго.
[5] Г-н де Куаньи.
[6] Не подлежит сомнению, что все это будет блестяще изложено в
посмертном сочинении г-жи де Сталь, которая, по своему дарованию,
была призвана написать "Дух законов" общества.
[7] Г-да Барнав, Мунье, Тибодо, Беранже. Буасен де-Англа, братья
Мерлены и т. д. и т. д.
[8] Дантон, Сен-Жюст, Колло д'Эрбуа, д'Эглантин и все те члены
Конвента и якобинской партии, которые проявили такую энергию.
[9] Генерал Гош, сын фруктовщицы; Моро, студент-юрист.
[10] См. перечень заговоров этих лет в "Биографиях современников"
Мишо.
[11] "Балы жертв", салон г-жи Тальен.
[12] Анекдот о вишнях: "У вашего величества лучшие во всей империи
вишни".
[13] Напомню блестяще задуманныи заговор генерала Малле в октябре
1812 года.
[14] Полиция самого Фуше, агенты главного инспектора жандармерии,
префекта полиции, начальника почтового ведомства и, наконец,
тайная полиция, непосредственно подчиненная императору.
[15] Виктор, герцог Беллюнский, был музыкантом в Валансе. Ожеро -
учителем фехтования в Неаполе; в нем принял участие Талейран, в
то сремя бывший французским послом; когда в Неаполе вспыхнуло
восстание, он дал Ожеро двадцать пять луидоров, чтобы тот попытал
счастья во Франции.
[16] По примеру г-на Моле.
[17] С 1808 по 1810 год. Одному богатому парижскому ювелиру, у
которого были три дочери, он велел передать следующее: "Генерал
N. женится на старшей из ваших дочерей, которой вы дадите
пятьдесят тысяч экю приданого". Отец, придя в отчаяние, спешит в
Тюильри, куда он имел доступ, и молит императора о пощаде; тот
повторяет ему те же слова и добавляет: "Генерал N. завтра сделает
предложение, а послезавтра состоится свадьба". Брак оказался
весьма счастливым.
[18] Г-жи Рапп.
[19] Министр Ролан, явившийся к королю в башмаках без пряжек.
[20] Этьсна.
[21] Песенка Мишо:
Хоть на вес золота теперь Мы ценим нашего героя, Будь легче он
для нас - поверь, Его б мы оценили вдвое.
Песенка пошляка Мартенвиля, за которую ему, по особому о нем
попечению герцога Ровиго, было предписано лечение душами в
Шарантоне.
[22] Точно переведено из сочинений Гольдемита.
[23] Этот мамелюк и Констан, получавшие от своего повелителя по
двадцать тысяч ливров ежегодной ренты, проявили величайшую
неблагодарность: они даже не последовали за ним на остров Эльба.
Они живут сейчас в Париже в полное свое удовольствие.
[24] Тот самый граф де Нарбонн, который, будучи в начале революции
военным министром, объявил войну всем державам и совершал свои
военные объезды в сопровождении г-жи де Сталь.
[25] Монарх поручил ему выработать церемониал императорского двора
(объемистый том в 396 страниц, изданный в 1808 году Галавом) и
разделаться с философией в Академии, в день приема в число ее
членов графа Траси. Было забавно слышать, в каких высокопарных
выражениях обер-камергер осуждал бедную философию. В 1817 году,
оказавшись без должности, обер-камергер примкнул к либералам.




                            ГЛАВА LIII
                             ОБ АРМИИ

Назначения, которые Наполеон делал во время постоянных своих
смотров, опрашивая солдат и сообразуясь с мнением полка, были
весьма удачны; назначения, исходившие от князя Невшательского,
никуда не годились[1]. Ума, а тем более малейших признаков пылкой
любви к родине было достаточно, чтобы человека неизменно обходили
повышением. Очевидно, однако, глупость считалась необходимой
только для офицеров гвардии, от которых прежде всего требовалась
полная невозмутимость во всем, что касалось политики. Они должны
были быть слепыми орудиями воли Магомета.
Общественное мнение считало желательным замену начальника
главного штаба герцогом Далматским или графом Лобау. Князю
Невшательскому назначение любого из них доставило бы большее
удовольствие, нежели им самим. Тяготы, связанные с этой
должностью, неимоверно его утомляли; он целыми днями сидел,
положив ноги на письменный стол, развалясь в кресле, и вместо
того, чтобы отдавать распоряжения, на все обращенные к нему
вопросы отвечал посвистыванием.
Великолепны по своим качествам во французской армии были
унтер-офицеры и солдаты. Так как найти заместителя для военной
службы можно было только за большие деньги, то все сыновья мелкой
буржуазии волей-неволей шли в солдаты, а благодаря обучению в
военных школах они читали "Эмиля" и "Записки о галльской войне"
Юлия Цезаря. Не было сублейтенанта, который не питал бы
уверенности, что стоит ему храбро сражаться и не попасть под
шальное ядро - и он станет маршалом Империи. Эта блаженная
иллюзия сохранялась до производства в чин бригадного генерала.
Тогда в прихожей вице-коннетабля военным становилось ясно, что
преуспеть - если только не представится случай совершить подвиг
на глазах у великого человека - можно только путем интриг.
Начальник главного штаба окружил себя подобием двора, чтобы
подчеркнуть свое превосходство над теми маршалами, которые - он
сам это сознавал - были талантливее его. По своей должности князь
Невшательский ведал производством во всех войсках, расположенных
за пределами отечества, от военного министра зависело лишь
производство тех, кто служил в пределах Франции, где, по общему
правилу, повышение давалось только за боевые заслуги. Однажды в
заседании Совета министров почтенный генерал Дежан, министр
внутренних дел, генерал Гассенди и некоторые другие в один голос
стали упрашивать его величество назначить батальонным командиром
артиллерийского капитана, стяжавшего большие заслуги на службе
внутри страны. Военный министр напомнил, что за последние четыре
года император трижды вычеркивал фамилию этого офицера в декретах
о производстве в более высокий чин. Все, отбросив официальную
сдержанность, уговаривали императора. "Нет, господа, я никогда не
соглашусь дать повышение человеку, который