ы - все в Испании напоминает Африку.
Будь испанец мусульманином, он был бы совсем африканцем. В нем
пылают те же страсти, он склонен к тому же уединению, к той же
умеренности, столь же любит безмолвие и размышления; он жесток и
великодушен, гостеприимен и беспощаден в одно и то же время.
Ленивый, но неутомимый, если он уже за что-нибудь взялся,
испанец, обожженный солнцем и фанатизмом, обнаруживает все черты
желчного темперамента в крайнем его проявлении. К тому же
испанский народ, подобно еврейскому, упорно замыкается в себе и,
в силу национальных своих предрассудков, остается чужд тем
народам, которыми он окружен. Все путешествия испанцев
ограничивались Америкой, где они находили деспотизм еще более
гнетущий, чем тот, что царит на их полуострове. Они не
показываются в Европе; никогда не встретишь испанца-дезертира,
испанца-художника, испанца-коммерсанта. Испанцев мало знают, и
они, со своей стороны, не стремятся узнать другие народы. Но
испанец обладает одним ценным качеством: он умеет восхищаться.
В Байонне все были поражены тем отсутствием знаний, которое
обнаружили лица, принадлежащие к испанскому двору; им ничего не
было известно ни о самих французах, ни о французских делах. Своим
любопытством по отношению к самым прославленным генералам
французской армии они напоминали дикарей.
Подобно турку, с которым он так схож по своей религии, испанец
отнюдь не склонен покидать свою страну для того, чтобы идти
войной на другие народы; но стоит только чужестранцу ступить на
испанскую землю, как все ополчаются на него. Здесь народ не
считает, как в Германии, что защищать родную землю - дело армии.
В Испании так велика национальная гордость, так силен патриотизм,
что даже священники проникнуты им. Добрая половина тех
полководцев, что в настоящее время сражаются в Америке за
свободу, вышла из священников. В этом тоже есть сходство с
турками. Ни в чем, быть может, различие между Испанией и всей
остальной Европой не проявляется так резко, как в нравах
духовенства.
Испанское духовенство пребывает постоянно в своих приходах.
Добавим, что духовные лица - единственные крупные помещики,
которые живут среди народа. Все остальные проживают либо в
Мадриде, либо в главных городах областей; отсюда - старинное
выражение, обозначающее несбыточные мечты: "строить замки в
Испании". Всегда имея дело с народом, непрерывно с ним общаясь,
испанское духовенство приобрело влияние, которого не могло
получить дворянство, всегда находившееся в отсутствии. Испанец
слушается своего священника, считая его стоящим умственно выше,
чем он сам, и в то же время любит его, ибо считает равным себе в
отношении любви к родине. Священники ненавидят либеральные идеи.
Трудно угадать, как выйдет Испания из этого положения. Это
заколдованный круг; быть может, ей суждено явить будущим
поколениям полезное и необходимое зрелище самой законченной
монархии[6].
Испания уже полгода была объята огнем, а Наполеон все еще думал,
что благодеяния представительного строя привлекут к нему все
сердца. Он знал, что испанцы больше, чем какой-либо другой народ
Европы, восхищаются его подвигами. Итальянцы и испанцы, по своему
природному складу чуждые всякого легкомыслия, созданные из
страстей и недоверия, лучше всех других способны судить о величии
тех, кто возглавляет народы.
Если бы Бонапарт приказал повесить князя Мира, а Фердинанда VII
отослал обратно в Испанию, дав ему с собой байоннскую конституцию
и восемьдесят тысяч солдат, женив его на одной из своих племянниц
и назначив французским послом умного человека, - он, несомненно,
получил бы от Испании все те корабли и войска, какие она в
состоянии была дать. Кто может определить, до чего дошло бы
преклонение народа, у которого похвала становится славословием, а
восхищение - экстазом?
Не подлежит сомнению, что Наполеона соблазнил пример Людовика
XIV. После того как на поле битвы под Иеной ему был брошен вызов,
он решил не отстать от великого монарха. Он сменил короля у
единственного народа, к которому эту меру нельзя было применить.
Предостережения, которые ему делал все время г-н де Талейран,
тоже сыграли немалую роль в этом.
В те дни, когда Жозеф вступал в Испанию, а Наполеон как
победитель возвращался в Париж, испытывая угрызения совести и
верный своим ложным идеям, Испания была уже охвачена восстанием.
В тот момент, когда Кастильский совет объявил созыв ополчения в
триста тысяч человек, многие общины уже восстали по собственному
почину. Нс было села, где не образовалась бы своя Хунта. Испания
внезапно явила зрелище, подобное Франции 1793 года, когда вся
страна покрылась представительными органами, обсуждавшими
опасность, которой подвергалось отечество. В Севилье, Бадахосе,
Овьедо восстание вспыхнуло при известии о событиях, разыгравшихся
2 мая в Мадриде. Вся Астурия возмутилась, как только узнала о
смене династии. Народ начал с жестокой расправы со всеми теми,
кого он в своей ярости считал сторонниками французов или
недостаточно пылкими защитниками родины. Высшие сановники были
казнены; это имело следствием всеобщий террор и необходимость для
всех тех, кто находился у власти, беспрекословно выполнять волю
народа. Террор дал Испании армию.
Как только какая-либо из повстанческих армий терпела поражение,
она вешала своего начальника. Испанцы были народом благочестивым
и храбрым, но не одаренным военным духом. К регулярным войскам
они издавна относились с неприязнью или пренебрежением. В этом
они представляли полный контраст немцам. Они смотрели на эту
войну как на войну религиозную, как на крестовый поход против
французов. Для большинства солдат единственным отличительным
знаком была красная повязка с надписью: "Vincer о morir pro
patria et pro Ferdinando VII"[7].
После первой битвы между этими фанатиками и французами на полях
Рио-Секко осталось двадцать семь тысяч трупов. Женщины с диким
воем кидались на наших раненых и вырывали их друг у друга, чтобы
умертвить самыми зверскими способами; они вонзали им в глаза
ножницы или ножи и с жестокой радостью упивались зрелищем крови и
предсмертных судорог[8].
Наполеон получил в Бордо известие о битве при Байлене, в которой
Кастанос и Рединг принудили генерала Дюпона сложить оружие. Это
была первая неудача Наполеона; она привела его в отчаяние. Ни
поход в Россию, ни Ватерлоо не произвели на его гордый дух
действия, хотя бы отдаленно напоминавшего то, которое возымело
это поражение. Он в ярости воскликнул: "Что армия, в которой
слаба дисциплина, крадет церковную утварь - это еще можно себе
представить; но как можно в этом признаваться?" Минуту спустя он
прибавил: "Я знаю моих французов; надо было крикнуть им:
"Спасайся кто может!" Через три недели они все снова сплотились
бы". Он спрашивал присутствовавших: "Разве нет в законах статьи,
по которой можно было бы расстрелять всех этих подлых генералов?"


[1] Сен-Симон, маркиз де Сен-Филипп, Записки маршала де...
[2] "Moniteiir" от 18 июня 1808 года.
[3] См. речь герцога Инфантадо в "Moniteur" от 18 июня. Кастильским
героям, предкам г-на герцога, нелегко было бы узнать себя в
ней...
[4] Сущность этой лжеморали, плода папизма, превосходно разъяснена
в XVI томе истории Италии г-на де Сисмонди.
[5] "Moniteur" от 22 июня 1808 года.
[6] Деспотизм, умеряемый аристократией, слагающейся из дворянства и
духовенства, иными словами - три силы, объединенные против
гражданина, занятого полезным производительным трудом, и
наперебой его обирающие.
[7] Победить или умереть, за родину и за Фердинанда VII.
[8] "Записки" Рокка, стр. 190.



                            ГЛАВА XLII

Наполеон возвратился в Париж, но вскоре ему пришлось снова
отправиться в Испанию. Мы, по обыкновению, не будем излагать
общей истории этой войны, ибо для этого пришлось бы коснуться
множества подробностей. У ворот Мадрида Наполеон произвел
несколько смотров. Как обычно, вокруг него собралась огромная
толпа, а один раз он даже очутился посреди большого отряда
пленных испанцев. Лица этих фанатиков, побежденных, оборванных,
сожженных солнцем, были ужасны.
Г-н де Сен-Симон, испанский гранд, бывший член Учредительного
собрания, сражался в Мадриде против французов. По отношению к
французам, обращавшим оружие против своего отечества, Наполеон
придерживался весьма определенной политики. Г-н де Сен-Симон был
схвачен и приговорен военным судом к смерти. Император не мог
питать вражду к человеку, которого он не знал лично и который не
принадлежал к числу опасных людей. Он обрек его на гибель по
соображениям чисто политическим.
У г-на де Сен-Симона была дочь, которая нежной своей
заботливостью скрашивала ему изгнание и облегчала бремя старости.
Опасность, угрожавшая отцу, побудила ее пасть к ногам Наполеона.
Все уже было приготовлено для казни; преданность любящей дочери
взяла верх над решением, казалось бы, бесповоротным, ибо в основе
его лежали не страсти, а рассудок и память о событиях под
Сен-Жан-д'Акр. Этому прекрасному акту милосердия содействовал
начальник главного штаба, а также генералы Себастьяни и
Лобардьер. Вся армия считала, что война с Испанией - неправое
дело. В то время она еще не была ожесточена многочисленными
проявлениями вероломства[1]. После оставления Опорто, в 1809 году,
многочисленные раненые французского госпиталя были перебиты
ужасающим образом. Также и в Конмбре несколько тысяч больных и
раненых были умерщвлены способом слишком зверским, чтобы о нем
рассказывать. Другой раз испанцы с величайшим хладнокровием
утопили в реке Миньо семьсот пленных французов. Подобные эпизоды
насчитываются сотнями, и в них принимали участие люди, которых за
это и поныне еще изволят прославлять. Когда все эти зверства
достаточно озлобили французскую армию, она стала проявлять
жестокость, никогда, однако, не выражавшуюся в формальных
нарушениях закона. Тех, кого называли мятежниками, расстреливали
или вешали.
В разгаре своей Испанской кампании Наполеон узнал, что Австрия,
давно уже вооружавшаяся, намерена выступить. Приходилось либо
Испанию, либо Францию с Италией доверить кому-нибудь из
полководцев. Колебаниям не было места; ошибка Наполеона была
вызвана необходимостью, но с этой минуты Испания была потеряна.
Армии, которая перестала быть Великой армией, возвеличенной
присутствием самого деспота, стали уделять все меньше внимания.
Сколько бы она ни совершала доблестных дел, отныне на долю войск,
действовавших в Испании, уже не выпадало ни наград, ни повышений.

Положение стало окончательно нестерпимым вследствие того, что
рознь, и раньше уже довольно заметная, между Жозефом и Наполеоном
все обострялась. Вначале тому были две причины: во-первых,
Наполеон не оказывал Жозефу никакой помощи, а маршалы вели себя
по отношению к нему вызывающе: во-вторых, у Наполеона
относительно Испании возникли новые планы.
Жозеф считал, что раз уж его сделали королем, то он и выглядеть
должен, как король, что вынужденное пребывание в хвосте армии
вряд ли способно подготовить его появление во главе народа и что
народ, в котором так сильно выражена гордость, должен особенно
делать, чтобы его правителю оказывали почет. Людовик XIV,
искушенный в тщеславии, не впал бы в подобную ошибку.
Деньги, вывезенные из Пруссии, - около ста миллионов - вовсе не
предполагалось израсходовать на этот поход. Наполеон, всегда
считавший, что война должна сама себя кормить, не был намерен
затрачивать крупные суммы на борьбу с испанцами. Он хотел, чтобы
Жозеф сам изыскивал средства на ведение войны; однако Испания
даже в мирное время едва ли была в состоянии нести такие расходы.
Выставлять подобное требование в тот момент, когда французские
войска господствовали лишь на той территории, которая была ими
оккупирована и которую они вконец истощали, значило дойти до
величайшей нелепости.
Но этим дело не ограничилось. Прибыв в Испанию, Наполеон тотчас
начал к ней присматриваться, она ему понравилась, и он задумал
отхватить от нее кусок. Этот замысел в корне противоречил
принятым в Байонне решениям. Беспокойный и пылкий дух Наполеона,
лишь в творчестве находивший мимолетное успокоение, без устали
открывал в делах новые возможности. Мысль, зародившаяся сегодня,
пожирала ту, что увлекала его накануне, и, чувствуя в себе силу
преодолеть любые препятствия, этот человек, перед умом которого
предел возможного непрерывно отодвигался, как горизонт перед
путником, ничего не признавал незыблемым. Наполеона нередко
считали вероломным; он был всего лишь непостоянен. В силу этой
черты своего характера он менее всякого другого европейского
монарха был способен придерживаться конституционного образа
правления.
Сначала он вполне чистосердечно решил уступить Испанию Жозефу;
бесспорно, в Байонне он и не помышлял о том, чтобы завладеть хотя
бы одною из ее областей, На обратном пути из Бенавенте, где он,
несмотря на все те препятствия, которые могут создать снег,
суровая зима и гористая местность, по пятам преследовал англичан,
он заехал в Вальядолид и с нетерпением ждал прибытия депутатов
города Мадрида. Он вызвал одного из своих придворных,
сопровождавшего этих депутатов. Ему не терпелось поскорее уехать
во Францию. Дело было ночью, погода - ужасная. Наполеон поминутно
открывал окно, чтобы взглянуть на небо и определить, можно ли
двинуться в путь. Обращаясь к окружавшим его придворным, он, по
своему обыкновению, забрасывал их вопросами, но преимуществу
расспрашивая о том, что в Мадриде намерены предпринять и чего, в
сущности, хотят испанцы, Ему говорили, что испанцы недовольны; в
ответ он стал доказывать, что они неправы, что недовольство с их
стороны невозможно, что народы всегда рассуждают здраво, когда
речь идет об их кровных интересах, что испанцам дастся
возможность освободиться от десятины, неравенства, феодальных
повинностей, сбросить с себя иго духовенства. На это ему
возражали, что, во-первых, испанец, ничего не зная о положении
дел в Европе, не способен оценить эти преимущества, но что зато
он по своей гордости никому ничем не желает быть обязанным и что
вообще этот народ подобен жене Сганареля, которая хотела, чтобы
муж ее колотил. Наполеон рассмеялся и, расхаживая большими шагами
по комнате, властно заявил: "Я не знал Испании: она прекраснее,
чем я думал. Я сделал брату роскошный подарок; но вы увидите:
испанцы наделают глупостей, и она достанется мне. Я разделю ее на
пять, больших вице-королевств". Он был удивлен тяготением Испании
к союзу с Англией. На испанских королей наполеоновской династии
он рассчитывал не больше, чем на ее королей из дома Бурбонов. Он
сознавал, что короли как той, так и другой династии при первом
удобном случае объявят себя независимыми, как это уже пытались
сделать короли голландский и неаполитанский.
Наполеон покинул Вальядолид на другой день после того, как с
такой поразительной откровенностью раскрыл свои замыслы, и за
несколько часов галопом проскакал тридцать миль, отделяющие этот
город от Бургоса. Через четыре дня он был в Париже. Изумительная
быстрота, с которой он путешествовал, способность противостоять
любому утомлению являлись частью его таинственного обаяния; все,
вплоть до последнего форейтора, чувствовали, что в этом человеке
была какая-то нечеловеческая сила.

[1] "Мы держались того мнения, что обманывать искусно, не вполне
скрывая правду, человека столь двуличного, как Наполеон, значило
совершать поступок не только не предосудительный, а, напротив,
достойный похвалы". Эскоикис, стр. 124.


                           ГЛАВА XLIII

Заглянем на минуту в покои Тюильрийского дворца, где решались
судьбы Европы.
Испанская война знаменует собой начало ослабления могущества
Наполеона и вместе с тем начало заката его гения. Благополучие
мало-помалу изменило и испортило его характер. Он впал в ту
ошибку, что чрезмерно восхищался своими успехами и недостаточно
презирал королей, своих собратьев. Он упивался отравой лести. Он
утвердился в мысли, что для него не существует непосильных
предприятий. Он уже не мог переносить противоречия; вскоре
малейшее возражение стало им восприниматься как дерзость и к тому
же еще как глупость. Так как он неудачно выбирал себе помощников,
то обычно увенчивались успехом только те его предприятия,
которыми он руководил лично. Вскоре его министрам пришлось делать
вид, что они лишь раболепно излагают его мысли. Люди
действительно даровитые отказались от своих должностей или,
втайне над ними насмехаясь[1], стали притворяться, что разучились
думать. В наш век подлинное дарование не может не сочетаться со
взглядами хоть сколько-нибудь либеральными; Наполеон сам является
тому примером, и это считается самым тяжким из его преступлений.

[1] Например, граф Реаль.



                            ГЛАВА XLIV
                            УПРАВЛЕНИЕ

У императора было двенадцать министров[1] и свыше сорока членов
Государственного совета, представлявших ему доклады о делах,
которые он поручал их рассмотрению. Министрам и начальникам
особых ведомств были подчинены сто двадцать префектов. Каждый
министр четыре или пять раз в неделю представлял Наполеону от
шестидесяти до восьмидесяти проектов декретов; каждый из этих
проектов подробно излагался в докладе, который министр читал
императору. По менее важным делам император давал свое одобрение
пометкою на полях докладов.
Все декреты, подписанные императором, передавались министрами
герцогу Бассанскому, который оставлял у себя оригиналы, а
министрам отсылал копии за своей подписью.
Когда император находился в походе или путешествовал, те из
министров, которые не сопровождали его, посылали свои портфели
герцогу Бассанскому, а тот представлял его величеству декреты и
читал ему доклады. Нетрудно установить причину влияния этого
герцога, который первоначально был простым секретарем, а затем
мало-помалу добился того, что стал значиться в списке высших
сановников империи, непосредственно за министрами, хотя не имел
собственного ведомства.
Герцог Бассанский был всемогущ среди министров и префектов,
испытывавших перед ним страх. Никто не мог повлиять на Наполеона
в тех делах, которые ему были понятны. Поэтому все его декреты
организационного порядка, все то, что, если можно так выразиться,
относилось к области чистого разума, свидетельствовало о
выдающемся даровании. Но в тех случаях, когда надо было
располагать точными сведениями, Наполеона - если министр того
ведомства, к которому данный вопрос относился, действовал в
согласии с государственным секретарем - обманывали при первом же
докладе по этому вопросу, а он из гордости и лени потом не менял
своего решения.
Что касается назначения должностных лиц, то здесь Наполеон
исходил из общих правил, основанных на чрезвычайном презрении к
человечеству. Казалось, он говорил себе: "Когда речь идет о
людях, которых я лично не знаю, то я меньше буду обманут, если
буду судить о них по их мундиру, позволяющему мне зачислить их в
определенную категорию, чем если стану полагаться на отзывы
министров". Нелепейшие назначения были делом вполне обычным.
Желая приучить к почтительности народ, по природе насмешливый и
остроумный, он упразднил светский разговор. Отныне узнавать
людей, состоявших у него па службе, он мог только по каким-нибудь
особым успехам или по докладам министров. Уезжая после
путешествия по Голландии из этой страны, он с презабавным
простодушием сказал: "Плохо здесь у нас обстоит дело по части
префектов".

[1] В 1810 году это были: герцоги Масский, Кадорский, Фельтрский,
Гаэтский, Отрантский, Монталиве, Молльен, Сессак, Декрес,
Биго-Преамене и герцог Бассанский. Впоследствии к их числу
прибавился еще министр торговли Сюсси.



                            ГЛАВА XLV

Тринадцать с половиной лет непрерывных успехов привели Александра
Великого почти к безумию. Удача, длившаяся ровно столько же
времени, вызвала такое же безумие у Наполеона. Вся разница в том,
что македонский герой имел счастье умереть вовремя. Какая великая
слава сохранилась бы за Наполеоном - завоевателем, есл