а из-под влияния Франции.
Произвол и хищничество агентов республики[1] вызвали возмущение
швейцарцев; с этого времени аристократия взяла верх в стране;
швейцарцы превратились в жесточайших врагов Франции; их
нейтралитет стал пустым словом, и наиболее уязвимая из
французских границ оказалась совершенно открытой.
Все виды ресурсов Франции были окончательно исчерпаны, и, что
хуже всего остального, энтузиазм французов иссяк. Все попытки
создать конституцию, основанную на свободе, потерпели неудачу.
Якобинцев презирали и ненавидели за их жестокость и за дерзкий
замысел установить республику по образцу древности. Умеренных
презирали за их бездарность и продажность. Роялисты, открыто
бунтовавшие в западных областях, в Париже по обыкновению
выказывали нерешительность, страсть к интригам, а более всего -
трусость[2].
Если не считать Моро, никто, кроме генерала, возвратившегося из
Египта, не пользовался ни авторитетом, ни популярностью. А Моро в
то время намеревался плыть по течению; руководить каким бы то ни
было движением он никогда не умел.

[1] По странной случайности, самый отъявленный из этих мошенников
носил фамилию Рапина (Rapine - добыча).
[2] Осторожно! Главное - мало предприимчивы. For те (для меня)
самая прекрасная их черта: лионское восстание 1817 года.





                             ГЛАВА XX

Сам Вашингтон затруднился бы определить ту степень свободы,
которую можно было, не создавая этим опасности, предоставить
народу, в высшей степени ребячливому, народу, который так мало
использовал свой опыт и в глубине души все еще питал нелепые
предрассудки, привитые ему старой монархией[1]. Но ни одна из тех
идей, которые могли занять ум Вашингтона, не остановила на себе
внимания первого консула, или, по крайней мере, он с чрезмерной
легкостью счел их несбыточными мечтами для Европы (1800). Генерал
Бонапарт был чрезвычайно невежествен в искусстве управления.
Проникнутый военным духом, он обсуждение всегда принимал за
неповиновение. Опыт изо дня в день вновь доказывал ему огромное
его превосходство, и он слишком презирал людей, чтобы позволить
им обсуждать меры, признанные им благотворными. Восприняв идеи
древнего Рима, он всегда считал худшим из зол не положение
человека, дурно управляемого и притесняемого в его частной жизни,
а положение покоренного.
Если бы он обладал умом более просвещенным, если бы ему была
известна непобедимая сила общественного мнения, - я уверен, что
природа не взяла бы в нем верх и деспот не проявился бы. Одному
человеку не дано соединять в себе все таланты, а он был слишком
изумительным полководцем для того, чтобы быть хорошим политиком и
законодателем.
В первые месяцы своего консульства он осуществлял подлинную
диктатуру, в силу обстоятельств ставшую необходимой. Человеку,
которого внутри страны тревожили якобинцы и роялисты, да еще
память о недавних заговорах Барраса и Сьейеса, которому извне
угрожали готовые вторгнуться в пределы республики армии королей,
нужно было продержаться во что бы то ни стало. Эта необходимость,
на мой взгляд, оправдывает все самовластные меры, принятые им в
первый год консульства.
Постепенно размышление, основанное на тщательных наблюдениях,
привело окружающих к выводу, что он преследует исключительно свои
личные цели. Тотчас им завладела свора льстецов; как это обычно
бывает, они стали доводить до крайности все то, что считали
мнением своего властелина[2]. Людям этого склада, вроде Маре или
Реньо, оказывала содействие нация, привыкшая к рабству и хорошо
себя чувствующая только тогда, когда ею повелевают.
Дать сначала французскому народу столько свободы, сколько он мог
усвоить, и затем постепенно, по мере того, как партии утрачивали
бы свой пыл, а общественное мнение становилось бы все более
спокойным и просвещенным, расширять свободу, - этой задачи
Наполеон себе отнюдь не ставил. Он не задумывался над тем, какую
долю власти можно, не совершая этим неосторожности, доверить
народу, а старался угадать, какой крупицей власти народ
удовлетворится. Если конституция, которую он дал Франции, была
составлена с каким-либо расчетом, - это был расчет на то, чтобы
незаметно вновь привести эту прекрасную страну к абсолютной
монархии, а отнюдь не на то, чтобы довершить ее приобщение к
свободе[3].
Наполеон мысленно видел перед собой корону; его ослеплял блеск
этой обветшалой побрякушки. Он мог установить республику[4] или
хотя бы двухпалатную систему управления; вместо этого он все свои
помыслы устремил на то, чтобы положить начало династии королей.

[1] В 1814 году генералы предпочитают наименования
"генерал-лейтенант" и "полевой маршал" названиям "дивизионный
генерал" и "бригадный генерал", освященным столькими победами.
[2] Каррион-Низа в 1801 году или Ферран в 1815 году.
[3] Действия консула имеют такое же значение для истории Европы,
как и для истории Франции.
[4] Назначаемая Сенатом, охраняющим закон, Директория из пяти
человек, состав которой обновляется по одному человеку в год; две
палаты, непосредственно избираемые народом: первая - из числа
людей, платящих тысячу франков налога, вторая - из числа тех, кто
платит десять тысяч, и также обновляемая по одной пятой общего
числа членов в год. Такого рода правительство - самая верная
защита от опасности завоевания.




                            ГЛАВА XXI

Первые мероприятия диктатора были величественны, разумны и
благотворны. Каждому была ясна необходимость твердой власти, -
такая твердая власть была создана. Все возмущались продажностью и
произволом последних правительств, - первый консул сделал
хищничество невозможным и всячески содействовал лучшему
отправлению правосудия. Все скорбели о том, что существование
множества партий препятствует единению и ослабляет Францию, -
Наполеон призвал к руководству делами талантливых людей всех
партий. Каждого страшила мысль о реакции, - Наполеон железной
рукой пресек все попытки реакционного переворота. Правительство
Наполеона одинаково охраняло всех тех, кто повиновался законам, и
беспощадно карало всех тех, кто дерзал их нарушать. Под влиянием
преследований последние искорки католицизма разгорелись вновь, -
Наполеон взял религию под свое покровительство и вернул
священников к церковным алтарям. Западные департаменты страдали
от гражданской войны, снова вспыхнувшей вследствие закона о
заложниках, - Наполеон отменил этот закон, прекратил составление
списков эмигрантов и мудрым сочетанием кротости и твердости
водворил на Западе полное спокойствие. Франция единодушно желала
мира, - Наполеон сделал врагам мирные предложения. Когда Англия и
Австрия пренебрежительно их отвергли, он своей изумительной
победой при Маренго добился от Австрии покорности, а затем с
безрассудным великодушием все ей простил. Английский кабинет, эта
зловредная олигархия, применяющая для страданий всего мира и для
порабощения людей все те силы и знания, которыми она обязана
свободе[1], - этот кабинет, самый могущественный и самый искушенный
из всех врагов первого консула, видя себя покинутым всеми своими
союзниками, был в конце концов вынужден заключить мир и признать
республику.

[1] Длинно, Затемняет главную мысль. Перенести в другое место, так
же как и то, что по ту сторону Ламанша свобода внушает страх
английской аристократии. Англичане, боявшиеся нашего оружия при
Наполеоне, теперь боятся нашей свободы.




                            ГЛАВА XXII

Наполеон уже не имел соперников среди великих людей нового
времени; он достиг вершины славы, и если бы он захотел даровать
родине свободу, он уже не встретил бы препятствий.
Особенно его восхваляли за то, что своим конкордатом он вернул
мир и спокойствие церкви. Этот конкордат - великая ошибка,
которая на целое столетие задержит раскрепощение Франции;
Наполеону надлежало ограничиться прекращением всяких
преследований[1]. Частные лица должны оплачивать своего священника
так же, как они платят своему булочнику.
Наполеон всегда придерживался широчайшей терпимости по отношению
к французским протестантам; в годы его правления того, кто
осмелился бы заговорить о возможности нарушения этого основного
права человека, сочли бы сумасшедшим. Безошибочно определив, в
чем зло, препятствующее очищению католичества, он просил папу
отменить безбрачие священников, но не встретил сочувствия в
римской курии. Как он сказал Фоксу, вздумай он настаивать на
своем предложении, все с негодованием сочли бы это
протестантизмом чистейшей воды.
Наполеон ускорил судопроизводство и сделал его более
справедливым. Он работал над самым благородным своим творением -
кодексом Наполеона. Таким образом, - пример, единственный в
истории! - самому великому из своих полководцев Франция обязана
устранением путаницы и противоречий, царивших в несметном
множестве законов, которыми она управлялась. Наконец, один вид
жандармов, набиравшихся Наполеоном из числа лучших его солдат,
устрашающе действовал на преступников.

[1] Не требовалось конкордата, чтобы властвовать над народом,
чрезвычайно равнодушным к религии, и единственным серьезным
препятствием, ставшим на его пути, был папа в Савоне. Не заключи
он конкордата, папа все равно лежал бы у его ног. Это очень верно
сказал Наполеону третий консул Лебрен.




                           ГЛАВА XXIII

Но если перейти от способов управления Наполеона к самым его
учреждениям, картина резко изменится. Там - все исполнено
ясности, все способствует благоденствию, все являет прямоту;
здесь - все неопределенно, мелочно, проникнуто лицемерием.
Ошибки его политики могут быть объяснены в двух словах: он всегда
боялся народа и никогда не имел определенного плана. Однако его
учреждения оказались либеральными, ибо, сам этого не замечая, он
руководился природным своим умом, подсказывавшим ему правильные
решения, и уважением, которое всегда питал к Учредительному
собранию. Правда, Законодательный корпус, обреченный на
безмолвие, Трибунат, имеющий право говорить, но не голосовать,
Сенат, заседающий при закрытых дверях, смешны, ибо правление не
может быть представительным только наполовину. "Но, - повторяли
мы себе, - чтобы основывать государства, нужны Ромулы, а Нумы
являются впоследствии". Эти учреждения после смерти Наполеона
нетрудно было бы усовершенствовать и превратить в источник
свободы. К тому же для французов они имели то огромное
преимущество, что помогали им забыть все старое. Французы
нуждаются в том, чтобы их излечили от уважения к ветхому хламу,
и, будь у Наполеона более разумные советчики, он восстановил бы
парламенты. Посреди всех чудесных дел, совершенных его гением,
первый консул всегда видел перед собой пустующий трон; и - в этом
надо отдать ему справедливость - ни по своим военным привычкам,
ни по своему темпераменту он не был способен мириться с
ограничениями власти. Печать, дерзавшая нежелательным для него
образом освещать события, подверглась преследованиям и была
порабощена. Лица, чем-либо навлекшие на себя его недовольство,
подвергались угрозам, аресту, высылке без суда. Единственным
обеспечением свободы личности против беззаконных приказов его
министра полиции была проницательность его великого ума,
благодаря которой он понимал, что всякое ненужное угнетение
ослабляет нацию, а тем самым - и ее властителя. И так велика была
сила этого сдерживающего начала, что при государе, властвовавшем
над сорока миллионами подданных, и после правительств, которые,
можно сказать, потворствовали всяческим преступлениям, -
государственные тюрьмы были не так переполнены, как при добром
Людовике XVI. Правил тиран, но произвола было мало. А ведь
истинный лозунг цивилизации - "Долой произвол!"
Действуя без определенного плана и сообразно бурным вспышкам
своего переменчивого нрава против представительных учреждений, -
ибо они одни внушали страх этой смелой душе, - он в один
прекрасный день, когда Трибунат позволил себе сделать
справедливые возражения против выработанных его министрами
законопроектов, исключил из этого собрания всех тех, кто хоть
чего-нибудь стоил, а вскоре после этого совсем его упразднил.
Сенат не только не являлся охранителем закона, но сам все время
изменялся в смысле своего состава и все более раболепствовал, ибо
Наполеон не хотел, чтобы какой бы то ни было политический орган
упрочился в общественном мнении. Надо было, чтобы очень умный
народ, слушая громкие фразы об устойчивости, о грядущих
поколениях, чувствовал, что ничто не устойчиво, кроме власти
Наполеона, что ничто не усиливается, кроме его могущества.
"Французы, - сказал он однажды в эти годы, - равнодушны к
свободе; они не понимают и не любят ее; единственная их страсть -
тщеславие, и единственным политическим правом, которым они
дорожат, является политическое равенство, позволяющее всем и
каждому надеяться занять любое место".
Никогда французскому народу не была дана более правильная
характеристика[1].
При императоре французы в силу своей приверженности к теориям
гораздо больше кричали "Свобода!", чем испытывали действительную
в ней потребность. Вот почему отмена свободы печати была основана
на очень правильном расчете. Нация проявила полнейшее равнодушие,
когда первый консул отнял у нее свободу печати и свободу
личности. Сейчас она жестоко страдает от их отсутствия. Но, чтобы
быть справедливой, она не должна брать мерилом событий того
времени свои нынешние чувства. Тогда перенесение шпаги Фридриха
(победителя при Росбахе) в Дом инвалидов вознаграждало нацию за
утраченные ею права. Весьма нередко тирания осуществлялась ради
общего блага: достаточно вспомнить объединение партий,
упорядочение финансов, составление кодексов, строительство дорог.
И, наоборот, можно представить себе правительство, которое по
своей слабости подвергало бы отдельную личность лишь очень
незначительным стеснениям, но все свои малые силы употребляло бы
во вред общим интересам.
Первый консул быстро проникся убеждением, что тщеславие во
Франции является национальной страстью. Чтобы одновременно
удовлетворить и эту живущую во всех страсть и собственное свое
честолюбие, он стремился расширить пределы Франции и усилить свое
влияние в Европе. Парижанин, утром находивший в "Moniteur"
декрет, начинавшийся словами "Голландия присоединена к империи",
восторгался могуществом Франции, находил, что Наполеон сильно
превосходит Людовика XIV, считал за честь повиноваться такому
властителю, забывал о том, что накануне пострадал от рекрутского
набора или от косвенных налогов, и подумывал, как бы выхлопотать
своему сыну какую-нибудь должность в Голландии.
В период, о котором идет речь, Пьемонт, герцогство Пармское и
остров Эльба были последовательно присоединены к республике. Эти
частичные приобретения являлись благодарной темой для разговоров.
Когда Мельци высказал Наполеону свои опасения касательно
присоединения Пьемонта, первый консул с улыбкой ответил на это:
"У меня сильная рука, тяжелая ноша мне по вкусу". Испания
уступила ему Луизиану. Посредством действий, малоизвестных во
всех их подробностях, но, по-видимому, по жестокости и
вероломству вполне достойных Филиппа II, он вернул Франции
владычество над Сан-Доминго. Он созвал в Лионе самых видных
граждан Цизальпинской республики, единственного подлинно
прекрасного творения его политического таланта, Он разрушил их
мечты о свободе, заставив их избрать его президентом. Генуэзскую
аристократию, еще более презренную, нежели венецианская, на
некоторое время спасла ловкость одного из ее представителей,
сначала бывшего в дружбе с Наполеоном, а затем по причине этих
патриотических действий в течение нескольких лет подвергавшегося
гонениям. Гельвеция была вынуждена принять его посредничество.
Но, препятствуя установлению свободы в Италии, он в то же время
пожелал возродить ее в Швейцарии. Он образовал кантон Во и
освободил этот прекрасный край, где свобода сохранилась поныне,
от унизительной тирании бернской аристократии. Германия
неоднократно подвергалась переделам между мелкими ее государями в
зависимости от выгод Наполеона, интересов России и продажности
его министров.
Таковы были действия этого великого человека за один только год.
Сочинители пасквилей и г-жа де Сталь видят в этих действиях
несчастье для рода человеческого; справедливо обратное. Уже целое
столетие Европа испытывает недостаток не столько в благих
намерениях, сколько в энергии, необходимой для того, чтобы
всколыхнуть громаду старых привычек. Отныне великие перевороты
окажутся возможными, только если они будут направлены к улучшению
нравов, иными словами - к счастью человечества. Каждое
потрясение, которому подвергаются все эти обветшалые
установления, приближает их к истинному равновесию[2].
Утверждают, будто после возвращения своего с Лионских Комиций
первый консул возымел намерение объявить себя императором Галии.
Эта затея была должным образом осмеяна. На бульварах появилась
карикатура, изображавшая ребенка, погоняющего палкой индюков;
подпись гласила: "L'Empire des Gaules". Консульская гвардия своим
ропотом дала ему понять, что она еще не забыла клича "Да
здравствует Республика!", так часто увлекавшего ее к победе.
Ланн, самый храбрый из его генералов, дважды спасавший Наполеону
жизнь в Италии и питавший к нему привязанность, которая граничила
со страстью, ярый республиканец, устроил ему бурную сцену.
Но раболепный Сенат и народ, исполненный беспечности,
провозгласили Наполеона пожизненным консулом с правом назначить
себе преемника. Теперь ему ничего уже не оставалось желать, кроме
громкого титула. Необычайные события, которые будут нами
изложены, вскоре облекли его в императорский пурпур[3].

[1] For me (для меня). Что доказывает глупость Бурбонов, так это
то, что, стремясь к абсолютной власти, они не следуют по этому
пути.
[2] Посмотрим на государства, восстановленные после падения
Наполеона; сравните их с тем, чем они были до завоевания,
например, Женева, Франкфурт и т. д. Истинное богатство народа - в
его привычках.
[3] Быть может, уничтожить "вскоре".




                            ГЛАВА XXIV

Умеренность первого консула, так сильно отличавшаяся от насилий
предыдущих правительств, внушила роялистам безрассудные и
безграничные надежды. Революция обрела своего Кромвеля; они были
настолько глупы, что увидели в нем генерала Монка. Убедившись в
своей ошибке, они стали искать способа отомстить за свои
обманутые надежды и додумались до адской машины. Однажды какой-то
неизвестный попросил встретившегося ему подростка свезти тележку,
на которой стоял бочонок. Дело происходило поздно вечером на углу
улицы Сен-Никез; увидев, что карета первого консула выехала из
Тюильри по направлению к Опере, неизвестный быстро удалился.
Кучер консула, вместо того чтобы остановиться перед тележкой,
мешавшей проезду, недолго думая, пустил лошадей вскачь, с риском
ее опрокинуть[1]. Спустя две секунды бочонок взорвался с
оглушительным грохотом. Несчастный подросток и человек тридцать
случайных прохожих были разорваны на части. Карета первого
консула, отъехавшая всего на каких-нибудь двадцать футов от
тележки, уцелела, потому что успела повернуть за угол Мальтийской
улицы. Наполеон всегда считал, что в этом деле был замешан
английский министр Уиндхем. Он заявил это Фоксу в известном
разговоре, который имел место в Тюильрийском дворце между этими
двумя великими людьми. Фокс сначала усиленно отрицал участие
Уиндхема, а затем стал восхвалять всем известную честность
английского правительства. Наполеон, высоко ценивший Фокса, из
вежливости удержался от смеха[2].
Мир с Англией, заключенный вскоре после этих событий, положил
конец козням роялистов; но спустя некоторое время, когда снова
вспыхнула война, заговоры возобновились. Жорж Кадудаль[3], Пишегрю
и другие эмигранты тайно прибыли в Париж. Моро, вначале
державшийся в стороне, под влиянием офицеров своего штаба,
задавшихся целью разжечь в нем честолюбие, уверил себя, что он
враг первого консула, и стал их сообщником. В Париже происходили
совещан