ия, на которых обсуждались планы убийства Наполеона и
установления нового государственного строя.

[1] См. Ласказа.
[2] Правда об этом деле выяснится впоследствии. В ожидании этого
можете прочесть "Записки" графа де Бобана, являвшегося для
эмигрантов тем, чем для республиканцев был генерал Ланн, а также
памфлеты г-на де Монгальяра.
[3] Семья Кадудаля милостью его величества короля Людовика XVIII
недавно получила дворянство.




                            ГЛАВА XXVI

Пишегрю и Жорж были арестованы. Пишегрю удавился в тюрьме Тампль,
Жорж был казнен, Моро предан суду и приговорен к тюремному
заключению. Оно было заменено изгнанием, и он уехал в Америку.
Герцог Энгиенский, внук принца Конде, проживавший на территории
герцогства Баденского, в нескольких милях от Франции, был
арестован французскими жандармами, увезен в Венсени, предан суду,
осужден и, как эмигрант и заговорщик, расстрелян. Что касается
более мелких участников заговора, то некоторые из них были
казнены, большинство же - помиловано. Смертная казнь была
заменена им тюремным заключением. Капитан Райт, высадивший
мятежников и, судя по всему, осведомленный об их замыслах, был
захвачен у берегов Франции; он больше года просидел в башне
Тампль, и с ним обходились так сурово, что он покончил жизнь
самоубийством.
Раскрытие этого заговора дало Наполеону возможность осуществить
последний, величайший из его честолюбивых замыслов: он был
провозглашен французским императором, и его власть была объявлена
наследственной. "Этот хитрец, - сказал о нем один из его
посланников, - из всего умеет извлечь выгоду". Таков был, как мне
кажется, подлинный ход этих великих событий[2]. Замечу опять-таки,
что правда о Бона-парте полностью может стать известной не ранее
как через сто лет. Я нигде не встречал сколько-нибудь достоверных
доказательств того, что смерть Пишегрю или капитана Райта не была
делом их собственных рук[3].
Что могло бы побудить Наполеона отдать приказание тайно умертвить
генерала Пишегрю? Первый консул, чей непреклонный характер
приводил в ужас всю Европу и Францию, совершил бы величайшую
политическую ошибку, если бы дал своим врагам повод обвинить его
в преступлении. Любовь армии к Пишегрю была поколеблена долгим
его отсутствием и вконец уничтожена тем злодеянием, которое во
Франции никогда не прощается: явной, бесспорной связью с врагами
родины. Любой военный суд, самый беспристрастный, несомненно,
приговорил бы генерала Пишегрю к смерти как изменника, вошедшего
в сношения с врагами родины, или как заговорщика, замыслившего
свергнуть законное правительство, или, наконец, как изгнанника,
самовольно возвратившегося на территорию республики. Правда,
говорят, будто Пишегрю был подвергнут пытке, будто ружейными
курками ему сдавливали большие пальцы обеих рук и Наполеон, мол,
боялся, как бы эти жестокости не стали известны. Отмечу кстати,
что бесчеловечный обычай пытки отменен во Франции лишь со времени
революции и что большинство европейских государей еще пользуются
им при расследовании заговоров, направленных против них. Наконец,
лучше уж подвергнуться риску быть обвиненным в жестокости, нежели
в убийстве; жестокость легко можно было свалить на кого-нибудь из
низших чиновников, который затем понес бы наказание. Суд мог
вынести Пишегрю смертный приговор, вполне законный в глазах
народа, а затем можно было заменить смертную казнь пожизненным
тюремным заключеннем. Надо сказать, что расчет посредством пытки
добиться важных признаний не оправдывается, когда дело идет о
людях такого закала, как Пишегрю. Применение этого гнусного
средства только усугубило бы стойкость генерала, как это бывает с
храбрыми юными дикарями. Англичане и французы, содержавшиеся под
стражей в Тампле, видели тело Пишегрю, и ни один заслуживающий
доверия человек не передавал, что заметил на нем следы истязаний.

Что касается дела капитана Райта, то на нем нужно остановиться
несколько подробнее. Райт не был ни изменником, ни шпионом; он
открыто служил своему правительству, находившемуся в состоянии
войны с Францией. Англичане утверждают, что их правительство в ту
пору, когда Бурбоны оказывали претендентам из дома Стюартов
содействие в их неоднократных покушениях на конституцию и религию
Англии, никогда не проявляло чрезмерной суровости по отношению к
захваченным в плен французам, служившим Стюартам. Когда
счастливый исход битвы при Келлодене - в противоположность исходу
битвы при Ватерлоо - положил конец последним надеждам английских
эмигрантов, французы, состоявшие на службе претендента, были
сочтены военнопленными, и для них был установлен совершенно такой
же режим, как и для пленных, взятых во Фландрии или Германии. На
это я отвечу, что вряд ли хоть один из этих французских офицеров
был захвачен в тот момент когда он участвовал в покушении на
жизнь незаконного короля Англии, Можно говорить о том, что
Наполеон приказал исключительно сурово обращаться с заключенным в
тюрьму Райтом; но, судя по тому, что в течение последних двух лет
делалось в Испании и Франции, не приходится сомневаться, что
законные короли проявили бы по отношению к злосчастному капитану
еще более возмутительную жестокость. Ничто не доказывает, что
Наполеон велел его умертвить. Что он мог выиграть от этого
злодеяния, которое - он достаточно хорошо знал английскую прессу
- неминуемо должно было прогреметь на всю Европу?
Следующее, очень простое соображение является решающим: если бы
это преступление в самом деле было совершено, неужели нам
пришлось бы в 1818 году искать тому доказательства? Разве
тюремщики, приставленные стеречь Пишегрю или капитана Райта, все
до единого умерли? Французской полицией руководит выдающийся
человек, однако никто из этих людей не был допрошен публично. Так
же обстоит дело и с теми, кому якобы поручено было умертвить
Пишегрю и капитана Райта. Неужели правительство Бурбонов потому
не прибегает к этому столь простому средству, что оно щадит
доброе имя Наполеона? Как известно, во время процесса несчастного
генерала Боннера солдаты без всякого к тому принуждения
показывали, что отлично помнят расстрел Гордона; они это
показывали судьям, которые их самих могли приговорить к
расстрелу.

[1] Все, что следует дальше, слить с Ласказом. 30 июня 1818.
[2] В другом месте: Наполеон должен был сильно ощущать отсутствие
Люсьена, которого он удалил под влиянием весьма естественной
зависти и происков партии Богарне. Люсьен обладал некоторыми из
тех качеств, которых не было у Наполеона, и помешал бы ему
поддаться роковому ослеплению, постепенно превратившему его в
рядового деспота (Биографии современников, 1, 543).
[3] Казалось, никогда большие благодеяния не устанавливали больших
прав. Для счастья Франции Наполеону следовало умереть в то время,
когда он занимался монархизацией своей прекрасной армии в
Булонском лагере (Доминик).




                            ГЛАВА XXVI

На острове св. Елены врач Уорден, судя по всему истый англичанин,
другими словами, человек холодный, ограниченный, порядочный и
ненавидевший Наполеона, как-то сказал последнему, что ничто, даже
истины, заключенные в святом евангелии, не представляются ему
столь очевидными, как его, Наполеона, злодеяния. Уорден, против
своей воли очарованный благородством души и простотой обращения
своего собеседника, увлекся настолько, что стал развивать свою
мысль более подробно[1]. Наполеону это, видимо, понравилось, и он в
награду за откровенность спросил Уордена, к великому его
удивлению, помнит ли тот дело капитана Райта. "Я ответил: отлично
помню, и в Англии нет человека, который не был бы убежден, что
его умертвили в Тампле по вашему приказанию". Наполеон с живостью
возразил: "Ради чего? Его жизнь для меня была нужнее чьей бы то
ни было другой. Где бы я мог найти более достоверного свидетеля
для процесса о заговоре, по которому тогда велось следствие? Не
кто иной, как он, доставил на берег Франции главарей заговора.
Выслушайте меня, - продолжал Наполеон, - и вы все узнаете. Ваше
правительство снарядило бриг под командой капитана Райта; он
высадил на западном побережье Франции шайку убийц и шпионов.
Семьдесят человек из их числа сумели пробраться в Париж, и дело
велось так ловко, что хотя граф Реаль, ведавший полицией, и
сообщил мне об их прибытии, однако невозможно было выяснить, где
они скрываются. Ежедневно я получал от своих министров доклады, в
которых они сообщали мне, что на мою жизнь готовится покушение,
и, хотя мне это представлялось менее вероятным, чем им, я все же
принял меры, чтобы обеспечить свою безопасность. Случилось так,
что бриг, которым командовал капитан Райт, был захвачен
поблизости от Лориана. Командир был препровожден в Ванн, к
префекту Морбигана. Префект, генерал Жюльен, сопровождавший меня
во время похода в Египет, тотчас узнал в нем капитана Райта.
Генералу Жюльену было предписано допросить в отдельности каждого
матроса и каждого офицера английского экипажа и представить их
показания министру полиции. Вначале их заявления казались
малозначащими; однако под конец свидетельство одного из матросов
дало то, чего доискивались. Он показал, что бриг высадил на берег
нескольких французов, из которых ему особенно запомнился один -
общительный, веселый малый, которого звали Пишегрю. Это имя дало
возможность раскрыть заговор, который, если б он удался, вторично
подверг бы французский народ всем превратностям революции.
Капитан Райт был отправлен в Тампль; там он должен был
содержаться до той поры, когда сочли бы уместным назначить суд
над заговорщиками. По французским законам Райту пришлось бы
взойти на эшафот. Но эта подробность не имела никакого значения.
Важно было захватить главарей заговора". В заключение император
несколько раз повторил Уордену, что капитан Райт сам положил
конец своей жизни, как это и было сказано в "Moniteur", притом
гораздо раньше, чем обычно думают.
Когда на острове Эльба лорд Эбрингтон в беседе с императором
упомянул о смерти капитана Райта, Наполеон сначала не мог
припомнить, кто такой был этот англичанин, но когда ему сообщили,
что Райт был одним из помощников сэра Сиднея Смита, он сказал:
"Как! Разве он умер в тюрьме? Я совершенно забыл всю эту
историю!" Он решительно отверг всякое предположение о том, что
было применено насилие, и прибавил, что никогда никто не был
умерщвлен по его приказу тайно и без судебного приговора. "В этом
отношении моя совесть чиста; если бы я не испытывал такого
отвращения к пролитию крови, возможно, я сейчас не был бы здесь".

Показания г-на де Мобрейля могли бы навести на мысль, что
отвращение к убийству не так уж распространено, как это принято
думать[2].

[1] 6-е изд., у Аккермана, стр. 128.
[2] См. показания г-на де Мобрейля, маркиза д'0ле,
застенографированные и в рукописном виде пущенные в обращение в
Париже. Осторожно; сверхосторожно.


                           ГЛАВА XXVII

Врач Уорден сообщает, что, рассказав о капитане Райте, Наполеон,
к немалому его удивлению, заговорил о смерти герцога Энгиенского.
Он говорил с жаром, часто вставая с софы, на которой лежал. "В
этот период моей столь богатой событиями жизни[1] мне удалось снова
водворить порядок и спокойствие в государстве, потрясенном
борьбой партий до самого основания и залитом кровью. Волею
великого народа я стал во главе его. Заметьте, я достиг трона не
так, как ваш Кромвель или Ричард III. Ничего похожего: я нашел
корону в сточной канаве, вытер грязь, которою она была покрыта, и
надел ее себе на голову. Моя жизнь была необходима для сохранения
столь недавно восстановленного порядка, который я - те, кто во
Франции возглавлял общественное мнение, это признали - столь
успешно укрепил. В эту пору мне каждый вечер представляли
доклады, в которых сообщалось, что против меня замышляется
заговор, что в Париже в частных домах происходят совещания. И,
однако, никак не удавалось добыть достаточные тому
доказательства. Все старания неутомимой полиции ни к чему не
приводили. Мои министры так далеко зашли, что стали подозревать
генерала Моро. Они неоднократно убеждали меня подписать приказ о
его аресте; но этот генерал в те времена пользовался во Франции
такой славой, что, казалось мне, участие в заговоре против меня
могло лишить его всего и ничего не могло ему дать. Я отказался
подписать приказ о его аресте; я сказал министру полиции: "Вы
назвали мне Пишегрю, Жоржа и Моро; представьте мне
доказательства, что первый из них находится в Париже - и я
немедленно велю арестовать третьего". Заговор был раскрыт
благодаря одному необыкновенному обстоятельству. Однажды ночью я
испытывал какую-то тревогу и не мог заснуть; я встал с постели и
начал просматривать список заговорщиков. Случаю, который в
конечном итоге управляет миром, угодно было, чтобы мой взгляд
остановился на имени одного полкового лекаря, совсем недавно
вернувшегося из Англии, где он содержался в заключении. Возраст
этого человека, его воспитание, жизненный опыт, которым он
обладал, - все это навело меня на мысль, что его поведение
объясняется причинами, ничего общего не имеющими с юношеским
преклонением перед Бурбонами. Насколько обстоятельства позволяли
мне судить о нем, целью его действий должны были быть деньги.
Этого человека арестовали. Он был предан суду, где заседали
полицейские агенты, которых переодели судьями: они приговорили
его к смертной казни, и ему было объявлено, что приговор будет
приведен в исполнение через шесть часов. Эта хитрость имела
успех: он сознался.
Было известно, что у Пишегрю в Париже есть брат, старик-монах,
живущий весьма уединенно. Монах этот был арестован, и в ту
минуту, когда жандармы его уводили, у него вырвалась жалоба,
наконец, открывшая мне то, что мне так важно было узнать: "Вот
как со мной обращаются из-за того, что я дал приют родному
брату!"
Первое донесение о том, что Пишегрю прибыл в Париж, исходило от
полицейского шпиона, который сообщил подслушанную им любопытную
беседу, происходившую в частном доме, расположенном на одном из
бульваров, между Моро, Пишегрю и Жоржем Кадудалем. Во время этой
беседы было решено, что Жорж покончит g Бонапартом, Моро будет
первым консулом, а Пишегрю - вторым. Жорж настаивал на том, чтобы
третьим консулом назначили его, но оба других возразили, что,
поскольку он известен как роялист, всякая попытка включить его в
состав правительства погубит их всех в общественном мнении. Тогда
вспыльчивый Жорж вскричал: "Уж если стараться не ради себя, так я
за Бурбонов! А если не ради них и не ради себя, а для того, чтобы
заменить одних синих другими, так уж пусть будет лучше Бонапарт,
чем вы!" Когда Моро был арестован и подвергнут допросу, он
вначале отвечал свысока, но когда ему представили запись этой
беседы, он упал в обморок. "Целью заговора, - продолжал Наполеон,
- была моя гибель, и, если б его не раскрыли, он удался бы. Этот
заговор исходил из столицы вашего государства. Во главе его стоял
граф Ангумуа[2]. Он послал на запад герцога Бургундского, а на
восток - герцога Энгиенского. Ваши корабли перебрасывали на
побережье Франции менее видных участников заговора. Момент мог
оказаться для меня роковым; я почувствовал, что мой трон
зашатался. Я решил удар, который Бармакиды предназначали мне,
обратить против них, будь это даже в самой метрополии Британской
империи.
Министры настаивали на том, чтобы я приказал арестовать герцога
Энгиенского, хотя он и проживал на нейтральной территории. Я все
же колебался. Князь Беневентский дважды подносил мне приказ и со
всей энергией, на какую он способен, уговаривал меня подписать
его. Я был окружен убийцами, которых не мог обнаружить. Я уступил
лишь тогда, когда убедился, что это необходимо.
Я легко мог уладить это дело с герцогом Баденским. Чего ради
должен я был терпеть, чтобы лицо, проживающее на границе моей
империи, могло беспрепятственно совершить преступление, которое,
живи он на одну милю ближе ко мне, привело бы его на эшафот?
Разве не применил я в этом деле тот самый принцип, который
осуществляло ваше правительство, когда оно приказало захватить
датский флот? Мне все уши прожужжали уверениями, что новая
династия не сможет упрочиться, пока останется хоть один Бурбон.
Талейран неизменно придерживался этого принципа, который являлся
основой, краеугольным камнем его политических убеждений. Я
внимательнейшим образом обдумал этот вопрос и в результате моих
размышлений полностью присоединился к мнению Талейрана. Мое
законное право на самозащиту, справедливая забота о спокойствии
общества[3] заставили меня принять решительные меры против герцога
Энгиенского. Я приказал его арестовать и назначить над ним суд.
Он был приговорен к смертной казни и расстрелян; совершенно так
же с ним поступили бы, даже если б он был самим Людовиком IX[4]. Из
Лондона ко мне подослали убийц во главе с графом Ангумуа. Разве
не все средства являются законными против убийства?"

[1] Уорден, стр. 144.
[2] Уорден, стр. 147.
[3] Вспомните Нимскую резню. Лучшее описание ее дано неким...
протестантским пастором в Лондоне. См. сочинение полковника
Фавье: "Лион в 1817 году".
[4] Уорден, 6-е изд., стр. 149.



                           ГЛАВА XXVIII

Оправдать сколько-нибудь это убийство можно было бы только, если
бы удалось доказать, что герцог Энгиенский был участником
заговора против Наполеона. В приговоре, который был вынесен в
Венсеннском замке, доказательства эти упоминаются, но они никогда
не были оглашены. В другой раз Наполеон сказал об этом деле лорду
Эбрингтону: "Герцог Энгиенский участвовал в заговоре против меня.
Он два раза, переодетый, тайно приезжал в Страсбург. По этой
причине я приказал его арестовать и назначить над ним военный
суд, который приговорил его к смертной казни. Мне сообщили, что
он просил свидания со мной; это произвело на меня впечатление,
так как я знал, что он человек достойный и мужественный. Я думаю
даже, что, возможно, согласился бы повидать его; но г-н Талейран
воспротивился этому, заявив: "Вам нельзя компрометировать себя
встречей с членом дома Бурбонов. Вы не знаете, какие последствия
это могло бы иметь. Раз вино нацежено, надо его выпить". Лорд
Эбрингтон спросил, правда ли, что герцога расстреляли средь бела
дня. Император с живостью возразил: "Нет, нет! Это было бы
нарушением закона; казнь была совершена в обычное время, и я
приказал, чтобы сообщение о казни и приговор были немедленно
вывешены во всех городах Франции". Обстоятельство, которое
надлежит отметить: в этой беседе, как и в ряде других, касавшихся
того же предмета, Наполеон казался искренне убежденным в том, что
увидеть герцога Энгиенского было бы равносильно тому, чтобы его
простить. Иаков II, очень благочестивый король, рассуждал иначе,
когда согласился дать аудиенцию любимому сыну своего брата,
заранее твердо решив, что велит отрубить ему голову, как только
он выйдет из его кабинета. Дело в том, что милосердие может
сочетаться только с высоким мужеством.



                            ГЛАВА XXIX

"На вашей родине, - продолжал император, - меня обвиняют также и
в смерти Пишегрю". "Огромное большинство англичан твердо уверено,
что его удавили в Тампле по вашему приказанию". Наполеон с жаром
ответил: "Какая дурацкая выдумка! Вот вам лучшее доказательство
того, до какой степени страсти способны затемнить правильность
суждений, которою так гордятся англичане. Чего ради понадобилось
бы мне злодейски умертвить человека, который по всем законам его
страны неминуемо должен был взойти на эшафот? Заблуждение ваших
соотечественников было бы простительно, если бы речь шла о Моро.
Если бы этого генерала в тюрьме постигла смерть, были бы
основания усомниться в самоубийстве. Моро был любим народом и
армией, и мне никогда не простили бы, если б он умер во мраке
тюрьмы, хотя я нимало не был бы повинен в этом".
"Наполеон, - продолжает свой рассказ Уорден, - умолк, и я
возразил ему: "Можно согласиться с вами, генерал, что в этот
период вашей деятельности требовались суровые меры