на; вместо того чтобы
ускакать, он направился прямо к нему; снаряд разорвался в четырех
футах от Наполеона, не задев его. Я склонен думать, что Наполеон
хотел бросить вызов року.
13 марта к императору, находившемуся на поле сражения в
окрестностях Лана, явился врач принца Бернадота. Ему снова
предлагали мир. Судьба в последний раз пыталась заставить
Наполеона внять ее предостерегающему голосу.

[1] Общество, созданное при деятельном участии талантливого Аридта.




                            ГЛАВА LXVI

Наполеон давно уже задумал произвести диверсию в Эльзасе. Его
план состоял в том, чтобы увеличить свои силы всеми гарнизонами,
какие были на востоке, и ударить по союзникам с тыла. Он полагал,
что неприятельские войска, изнуренные болезнями и находившиеся
под угрозой открытого восстания лотарингских и эльзасских
крестьян, которые уже начали убивать отстававших солдат, -
войска, у которых к тому же почти полностью иссякли боевые
припасы и провиант, вынуждены будут отступить по всей линии.
План императора увенчался бы успехом, если бы Париж проявил такое
мужество, как Мадрид, Этот смелый план увенчался бы успехом, если
бы не одно гнуснейшее предательство. Некий иностранец, которого
Наполеон осыпал незаслуженными милостями (герцог Дал[матский]),
послал курьера к императору Александру. Курьер сообщил монарху,
что Наполеон с целью уничтожить союзную армию во время ее
отступления направился в Лотарингию и оставил Париж без защиты.
Известие это изменило все планы союзников. За сутки до прибытия
курьера они начали было отступать в направлении Рейна и Дижона.
Русские полководцы твердили, что пора закончить эту романтическую
кампанию и снова занять более дальние позиции, неосторожно ими
оставленные.
Когда, приняв курьера, император Александр выразил намерение
тотчас же двинуться вперед, австрийский главнокомандующий самым
решительным образом высказался против этого намерения и
противился ему, пока Александр не заявил, что всю ответственность
берет на себя[1].
Найдется ли хоть один читатель, которого не поразит мысль,
напрашивающаяся сама собой? Мы видим, что полиция Наполеона,
послужившая мишенью для нападок г-жи де Сталь и всех сочинителей
пасквилей, что эта макиавеллическая полиция человека, не знавшего
жалости, в решающую минуту оказалась повинна в излишней
гуманности. Отвращение, которое она испытывала к пролитию крови,
было причиной того, что род Наполеона лишился престола. Уже в
продолжение четырех - пяти месяцев в Париже занимались
заговорами; но полиция настолько презирала заговорщиков, что не
обращала на них никакого внимания.
Так же обстояло дело и в провинции. Сенаторы знали, что некоторые
лица состоят в переписке с неприятелем. Нет сомнения, что суд
присяжных вынес бы им суровый приговор; предание их уголовному
суду по меньшей мере пресекло бы их козни. Но пролитие крови было
признано нежелательным. Я могу поручиться за правильность этого
утверждения.
Я думаю, что грядущие поколения будут восторгаться полицией
Наполеона, которая, пролив так мало крови, сумела предупредить
такое множество заговоров. В первые годы, последовавшие за нашей
революцией, после гражданской войны, при наличии меньшинства,
столь же богатого, как и развращенного[2], и претендента,
пользовавшегося поддержкой Англии, полиция, быть может, являлась
неизбежным злом[3]. Вспомните поведение Англии в 1715 и 1746 годах.

Императорской полиции никогда не приходилось упрекать себя в
деяниях, подобных вымышленному лионскому заговору или Нимской
резне[4].
По прибытии курьера союзники двинулись на Париж. Узнав об их
движении на один день позже, чем следовало, Наполеон решил
настичь их. Но они избрали дорогу через Мо, тогда как император
форсированным маршем вел свои войска к Фонтенебло.

[1] Гобгауз, стр. 86.
[2] Адская машина 3 нивоза.
[3] Каждому правительству, установленному не единственно для
достижения общей пользы в соответствии с разумом и
справедливостью, каждому правительству, чьи подданные развращены
и только рады сменить права на привилегии, - каждому такому
правительству, боюсь, полиция необходима.
[4] Была ли прославленная писательница, которую я стараюсь
опровергнуть, искренна в своих утверждениях? Если да, то надо
признать, что эта знаменитая женщина отнюдь не блещет умом.
Правда, слабость мышления - жалкое оправдание для клеветы. Кто
принуждал вас говорить? А если вы возвысили голос только для
того, чтобы клеветать на несчастных и добивать павших, то где же
грань, отделяющая вас от самых низких людей?
Пишущий эти строки был бы искренне рад, если бы это рассуждение
могло быть опровергнуто. Он испытывает потребность уважать то,
чем он восхищается и что так долго ценит.
Быть может, поводом к снисхождению может служить то
обстоятельство, что требуется незаурядное мужество, чтобы в наши
дни защищать императорскую полицию. Для того, чтобы обелить ее,
понадобилось бы красноречие, которым автор не обладает. Pauca
intelligenti: Что касается людей, у которых есть только личные
интересы и нет своих взглядов, то они могут быть достойны
уважения в частной жизни, но когда они берутся за перо, они
всегда заслуживают презрения*.
Нужно ли прибавлять, что, поскольку полиция Бонапарта стремилась
удалить законного монарха, она действовала в целях, несомненно,
преступных? По проявляла ли она, следуя по этому ложному пути,
жестокость, совершала ли преступления и потворствовала ли им?
* For me (для меня). Провинциалы говорят, как судьи, а в
большинстве случаев они всего лишь адвокаты.




                           ГЛАВА LXVII

29 марта стошестидесятитысячная армия союзников подошла к
высотам, защищающим Париж с северо-востока. В тылу союзники
оставили для наблюдения за Наполеоном значительные силы своей
превосходной кавалерии. 30 марта, в шесть часов утра, был открыт
огонь на протяжении от Венсенна до Монмартра. У герцогов
Рагузского и Тревизского было всего-навсего около шестнадцати
тысяч солдат, но их сопротивление длилось весь день. Они вывели
из строя около семи тысяч человек. Парижская национальная
гвардия, численность которой равнялась тридцати пяти тысячам,
потеряла одного-единственного человека по фамилии Фиц-Джемс,
содержателя кафе в Пале-Рояле[1].
В пять часов союзники овладели высотами Монмартра и Бельвиля.
Когда стемнело, на этих высотах запылали их костры. Капитуляция
произошла ранним вечером; армия вынуждена была отойти на Эссонн.
Париж, фактически уже взятый, являл полнейшее и омерзительнейшее
спокойствие. Солдаты старой гвардии, всю ночь проходившие через
город, плакали.

[1] По другим сведениям, погибло сорок человек.



                           ГЛАВА LXVIII

В продолжение всего дня 30 марта, пока шел бой, на бульварах
царило чрезвычайное оживление.
31-го, около девяти часов утра, там уже толпились люди, как в те
дни, когда хорошая погода привлекает множество гуляющих. То и
дело слышались остроты по адресу короля Жозефа и графа Реньо.
Проехала кучка всадников, надевших белые кокарды и махавших
белыми платками. Они кричали: "Да здравствует король!" "Какой
король?" - спросил кто-то возле меня. О Бурбонах думали не
больше, чем о Карле Великом. В этой кучке, которую я как сейчас
вижу перед собой, было человек двадцать. Вид у них был довольно
смущенный. Они возбудили не больше внимания, чем любые гуляющие.
Один из моих друзей, потешавшийся над их растерянностью, сообщил
мне, что эта кучка составилась на площади Людовика XV и дальше
сквера на улице Ришелье не добралась.
В десятом часу человек двадцать государей и владетельных князей
во главе своих войск вступили в город через ворота Сен-Дени. Все
балконы кишели людьми; дамы были в восхищении от этого зрелища.
При проезде государей они восторженно махали платками: каждая из
них хотела увидеть, а быть может, и пленить императора
Александра. Я поднялся на широкий балкон ресторана Николь. Дамы
восхищались молодцеватым видом союзников: их радость была
беспредельна.
При крайнем разнообразии мундиров все союзные солдаты, чтобы
можно было отличить своих от французов, носили белые повязки на
левой руке. Парижане решили, что это эмблема Бурбонов, и тотчас
же почувствовали себя роялистами.
Шествие этих блестящих войск длилось больше четырех часов. Однако
признаки роялизма пока еще наблюдались только в большом
прямоугольнике, образуемом бульваром, улицей Ришелье, улицей
Сент-Оноре и улицей Фобур-Сент-Оноре. В пять часов вечера г-н де
Мобрейль, ныне пребывающий в Англии, прицепил пожалованный ему в
свое время орден Почетного Легиона к уху своей лошади и стал
пытаться свалить при помощи веревки статую, высившуюся на
Вандомской колонне. Вокруг собралось довольно много черни. Кто-то
из этих людей взобрался на колонну и начал колотить палкой по
гигантской статуе.



                            ГЛАВА LXIX

Император Александр остановился у г-на де Талейрана. Это
незначительное обстоятельство определило судьбу Франции[1]. Оно
оказалось решающим. Г-н... обратился на улице к русскому
императору с просьбой вернуть Франции законных ее властителей;
ответ, полученный им, был довольно неопределенным. То же лицо
обратилось с этой просьбой к нескольким генералам, опять-таки на
улице; их ответы оказались еще более туманными. Никто не помышлял
о Бурбонах: никто не желал их воцарения: они были незнакомцами.
Следует упомянуть об одной маленькой интриге. Несколько
находчивых людей, не лишенных смелости, решили, что во время этой
сумятицы можно, пожалуй, заработать министерство или щедрую
денежную награду. Они не были повешены; они преуспели, но не
получили ни министерств, ни наград.
Продвигаясь в глубь Франции, союзники чувствовали себя довольно
растерянными; им почти все время казалось, что они попали в
засаду. Так как, к несчастью для Европы, проницательность
союзников не соответствовала их удаче, они оказались в руках
первых интриганов, которые догадались сесть в карету и
отправиться в их главную квартиру. Г-н [де Витроль] был первым,
кто явился туда с верительными грамотами аббата Скалена. Они
заявляли, что говорят от имени Франции и что Франция желает
возвращения Бурбонов. Наглость этих лиц изрядно позабавила
генералов союзных войск. Как ни простодушны были союзники, они
все же до некоторой степени ощутили смехотворность подобного
притязания.
Г-н де Талейраи ненавидел Наполеона, отнявшего у него
министерство, к которому он привык. Ему выпало счастье оказать
гостеприимство монарху, который в продолжение месяца был
властелином Франции и ее законодателем. Не брезгая никакими
средствами, чтобы привлечь его на свою сторону, он выпустил на
сцену аббата Скалена и других интриганов, выдававших себя за
представителей французского народа.
Надо сказать, что все средства, которыми пользовались эти
интриганы, были до крайности убоги. Они сделались превосходными
вследствие чудовищной ошибки, совершенной двумя днями раньше.
Императрицу Марию-Луизу и ее сына увезли из Парижа. Если бы
супруга Наполеона осталась в столице, она предложила бы
императору Александру занять апартаменты в Тюильрийском дворце и
мнение князя Ш[варценберга] неизбежно взяло бы верх.

[1] А по всей вероятности, и Европы, вплоть до 1838 года.



                            ГЛАВА LXX

30 марта, в то время как половина населения Парижа потеряла
голову от грохота орудий, жалкие министры Наполеона во главе с
королем Жозефом впали в полную растерянность.
Жозеф покрыл себя несмываемым позором, перед самым своим бегством
объявив в воззваниях, расклеенных повсюду, что он не покинет
Парижа. Граф Реньо де Сен-Жан-д'Анжели еще усугубил этот позор.
Что касается министров, то они, бесспорно, сумели бы проявить
некоторую энергию, ибо все взоры были обращены к ним, а они были
умные люди; но боязнь, что повелитель отрешит их от должности и
прогонит, если они проронят хоть одно слово, подтверждающее
наличие опасности, превратило их всех в Кассандров. Все их мысли
были направлены не на действие, а на составление выспренных
воззваний, язык которых, по мере того как деспот приближался к
гибели, становился все более надменным.
30 марта утром министры собрались на Монмартре; в результате
этого совещания они велели доставить туда восемнадцатифунтовые
орудия с двенадцатифунтовыми ядрами[1]. В конце концов, по приказу
императора, все они с величайшей поспешностью отбыли в Блуа. Если
бы Карно, граф Лапаран, Тибодо, Буасси д'Англа, граф Лобо и
маршал Ней входили в это министерство, они поступили бы несколько
иначе.

[1] Этот факт кажется мне не совсем достоверным.


                            ГЛАВА LXXI

После триумфального шествия по бульварам, русский император,
прусский король и князь Шварценберг привели несколько часов в
Елисейских полях, где в это время проходили союзные войска. Затем
августейшие особы отправились к г-ну де Талейрану, на улицу
Сен-Флорантен, близ Тюильрийского дворца. Там они застали в
гостиной лиц, о которых мы уже упоминали. Князь Шварценберг был
уполномочен согласиться на все. Оба государя дали понять, что
восстановят прежнюю династию, если значительное большинство
французов и войска этого хотят. Начали совещаться. Утверждают,
будто его величество император Александр заявил, что, по его
мнению, представляются три возможности:
1) заключить мир с Наполеоном, обставив его надлежащими
гарантиями;
2)  установить регентство и провозгласить императором Наполеона
II;
3)  призвать Бурбонов[1].
Люди, имевшие честь заседать вместе с союзными монархами, сказали
себе: "Если мы будем содействовать заключению мира с Наполеоном,
а он ведь уже составил себе определенное мнение о нас, - мы
останемся тем, чем являемся теперь, и, быть может, он даже нас
повесит; если же мы упросим их вернуть монарха, который
отсутствовал в течение двадцати лет и которому нелегко будет
управиться с делами, этот монарх сделает нас первыми министрами".
Союзные государи не могли себе представить, что добродетели,
преисполнявшие их сердца, настолько чужды были этим французам.
Они поверили их заявлениям о пылкой любви к родине - священное
имя, которое эти жалкие честолюбцы повторяли так часто, что
надоели августейшим своим слушателям.
После обсуждения, длившегося два часа, император Александр
сказал: "Хорошо! Я заявляю, что не буду больше вести переговоров
с императором Наполеоном". Братья Мишо, владельцы типографии,
бывшие в то же время членами Государственного совета, поспешили
напечатать прокламации, которыми затем были покрыты все стены
Парижа.
Те, у кого изумление не отняло хладнокровия, отметили, что эта
прокламация не лишала короля Римского прав на престол[2].
Почему, спрашивали себя эти беспокойные люди, не потрудились
созвать Законодательный корпус, являющийся в конечном счете
источником всякой законной власти и составленный из лучших людей
нации, а также Сенат, который если и ошибался, то не по
недостатку разумения, а по избытку себялюбия? Шестьдесят
эгоистов, собранных вместе, всегда проявляют больше стыдливости,
чем шесть. Впрочем, в Сенате было, пожалуй, всего лишь десять
подлинных граждан. То, чему надлежало быть предметом совещания,
обратили в пустую формальность; отсюда кампания, завершившаяся
битвой при Ватерлоо.
Если бы Наполеон, проявив прихоть деспота, не распустил
Законодательный корпус, ничего из того, что случилось, не
произошло бы. Если бы Законодательный корпус, незадолго до того
прославившийся благодаря поведению г-д Лене и Фложерга, заседал,
мудрый монарх, решавший судьбу Франции, несомненно, пожелал бы
ознакомиться с его мнением.

[1] По поводу этого заявления в "Биографиях современников" сказано,
что Александр обязался признать конституцию, которую французская
нация сама себе даст, и обеспечить ее принятие. Этот пример, как
и относящаяся к нему статья парижской капитуляции, показывает,
что народ, доверяющийся обещаниям монарха, безрассуден. Если бы
император Александр обеспечил принятие конституции, выработанной
Сенатом, то не наступило бы смятение, случайно закончившееся при
Ватерлоо.
[2] Де Прадт, стр. 69.



                           ГЛАВА LXXII

Узнав о неожиданном маневре неприятеля, Наполеон поспешил в
Париж. 30 марта, около полуночи, он встретил в Эссонне, на
полпути от Фонтенебло, одного из самых храбрых командиров своей
гвардии (генерала Кюриаля), который сообщил ему о роковом исходе
сражения. "Вы вели себя, как трусы". "Ваше величество, войска,
которые нас атаковали, в три раза превосходили нас численностью,
а кроме того, вид Парижа воодушевлял их. Войска вашего величества
сражались так храбро, как никогда". Наполеон ни слова ему не
ответил и велел кучеру повернуть назад, в Фонтенебло. Там он
собрал свои силы.
2 апреля Наполеон произвел смотр корпусу Мармона, герцога
Рагузского, который вечером 31 марта вышел из Парижа и
расположился лагерем в Эссонне. Этот корпус был авангардом
наполеоновской армии и по своей численности составлял
приблизительно третью часть ее. Мармон заверил Наполеона в
неизменной преданности своих войск, действительно недоступных
соблазну; но он забыл поручиться за их командира. Наполеон хотел
двинуться на Париж и атаковать союзников. Его постепенно покинуло
большинство его слуг, в частности герцог Невшательский, над
изменой которого он очень весело шутил с герцогом Бассанским. В
конце концов Наполеон собрал военный совет и, впервые внимательно
выслушав маршала Нея, герцога Виченцского и самых преданных своих
слуг, рассказавших ему о всеобщем недовольстве, вызванном во
Франции его отказом заключить мир, отрекся от престола в пользу
своего сына, а 4 апреля отправил Нея, Макдональда и Коленкура
сообщить это предложение императору Александру.



                           ГЛАВА LXXIII
                             МАРМОН[1]
Доехав до аванпостов французской армии, генералы остановились,
чтобы предъявить маршалу Мармону свои охранные грамоты, которые
он должен был визировать. и уведомили его о цели своей поездки.
Он, казалось, смутился и сквозь зубы что-то пробормотал о
предложениях, которые ему сделал князь Шварценберг и которые он,
по-видимому, не оставил без внимания. Однако, прибавил он,
обращаясь к делегатам, пораженным его словами, то, что он теперь
узнал, меняет положение дела, и он прекратит свои сепаратные
переговоры. Наступило молчание: вскоре один из маршалов прервал
его, сказав, что проще всего было бы ему, Мармону, присоединиться
к ним и совместно с ними вести в Париже переговоры, которые им
поручены. И действительно, Мармон поехал с ними. Но в каких
целях! Это выяснилось из последующих движений вверенного ему
корпуса.
Маршалы оставили его наедине с князем Шварценбергом, а сами
отправились к императору Александру выполнить возложенное на них
поручение. Он отослал их к Сенату. Александр еще не принял
окончательного решения и не помышлял о Бурбонах. Он не понимал,
что очутился в руках двух интриганов, из которых в особенности
один, Талейран, думал только о том, как бы отомстить за себя[2].
Когда офицер, проводивший маршалов до аванпостов армии, доложил,
вернувшись в Фонтенебло, что Мармон отправился вместе с
делегатами в Париж и что он видел его запрятавшимся в глубине их
кареты, все были изумлены, а некоторые лица высказали даже
подозрения. Но Наполеон, с неизменным своим доверием к тем, кого
он считал своими друзьями, ответил, что если Мармон поехал вместе
с делегатами, то только - он в этом убежден - с целью услужить
ему, насколько это в его силах. В отсутствие делегатов в
Фонтенебло был созван военный совет с участием всех генералов
армии. Нужно было решить вопрос о том, что следует предпринять,
если предложения маршалов будут отвергнуты. Вместе со всеми
другими был вызван и дивизионный генерал Суам, в отсутствие
Мармона командовавший его корпусом. Зная о тайных сношениях
Мармона с неприятелем, он вообразил, что все открылось и что по
прибытии в Фонтенебло он будет расстрелян. Поэтому он, вместо
того чтобы явиться, как было приказано, в Фонтенебло, в ночь на 5
апреля д