; но никто, я
думаю, не попытается оправдать ту поспешность, с какою молодой
герцог Энгиенский был схвачен, предан суду и казнен". Он с жаром
ответил: "Я убежден в своей правоте и снова повторяю уже
высказанное мною утверждение, что я так же хладнокровно велел бы
казнить самого Людовика IX. Чего ради они замыслили убить меня? С
каких это пор нельзя стрелять в убийцу, который покушается на
вашу жизнь? Так же решительно я утверждаю, что не получал от
герцога Энгиенского после его осуждения никакого обращения,
никакого письма".
Уорден прибавляет: "Говорят, будто у Талейрана хранится письмо,
которое герцог адресовал Наполеону, но которое министр, не
убоявшись ответственности, передал императору только тогда, когда
рука, писавшая его, уже окоченела. Я видел копию этого письма в
руках графа Ласказа. Он показал мне его с невозмутимым видом как
один из многочисленных секретных документов, могущих разъяснить
некоторые туманные места той истории, которую он пишет под
диктовку Наполеона.
Молодой герцог просил сохранить ему жизнь. Он писал, что считает
династию Бурбонов конченной, - это его твердое убеждение; что на
Францию он смотрит только как на свою родину и любит ее как
таковую со всем пылом самого искреннего патриота; что чувства,
его одушевляющие, те же, что чувства всякого французского
гражданина; что он нисколько не помышляет завладеть короной, так
как для прежней династии она утрачена навсегда. Поэтому, исходя
единственно из того, что он француз и что Франция - его родина,
он просит разрешения посвятить ей свою жизнь и свои силы. Он
готов занять любую должность во французской армии, стать храбрым,
верным солдатом, безоговорочно повинующимся приказаниям власти, в
чьих бы руках она ни находилась. Он готов принести клятву в
верности. В заключение он заявлял, что, если ему будет сохранена
жизнь, он, соблюдая непоколебимую верность, мужественно посвятит
себя защите Франции от ее врагов".



                            ГЛАВА XXX

Наполеон заговорил снова о семье Бармакидов. "Если бы я испытывал
желание захватить в свои руки всех Бармакидов или любого из их
рода, я легко мог бы этого достичь. Ваши морские контрабандисты
(smugglers) спрашивали с меня за Бармакида сорок тысяч франков;
но когда дело доходило до подробностей, они не ручались, что
доставят его живым; однако, оставляя открытым вопрос, будет ли
Бармакид мертвый или живой, они не допускали никаких сомнений в
том, что смогут выполнить свои обязательства. Но я отнюдь не
задавался целью непременно лишить их жизни. Обстоятельства для
меня складывались так, что я считал свой трон вполне упроченным.
Я был уверен в своем спокойствии и согласен был оставить
Бармакидов в покое. Что бы ни говорили обо мне англичане,
убийство ради убийства никогда не было в моих правилах. Во имя
чего стал бы я придерживаться этих ужасных воззрений? Когда были
захвачены сэр Джордж Рамбольд и мистер Дрейк, являвшиеся
посредниками в переписке с парижскими заговорщиками, их не
предали казни".

                            ГЛАВА XXXI

Я привел рассказ Наполеона, ни разу его не прервав. Мне пришли в
голову две мысли. По поводу Пишегрю можно сказать следующее.
Наполеон основывает все свои оправдания на старинном правиле:
"Преступление совершает тот, кому оно полезно"[1]. Но разве у
деспотов не бывает необъяснимых причуд? Путем тех же рассуждений
можно было бы доказать, что Наполеон никогда не угрожал
расстрелом Лене, Фложергу и Ренуару.
По поводу гибели герцога Энгиенского через десять лет можно будет
задать вопрос: намного ли она более несправедлива, чем гибель
герцога Эльхингенского? После того как герцог Энгиенский был
казнен, при дворе говорили, что его жизнь была принесена в жертву
опасениям тех, кто приобрел национальные имущества. Я слышал от
генерала Дюрока, что императрица Жозефина бросилась к ногам
Наполеона, умоляя его помиловать молодого герцога; Наполеон с
досадой отстранил ее; он вышел из комнаты; она ползла за ним на
коленях до самой двери. Ночью она написала ему два письма; будучи
очень доброй, она действительно испытывала жестокие страдания.
При дворе ходили слухи, что адъютант маршала Монсе, сообщивший,
будто герцог Энгиенский, переодетый, тайком ездил в Страсбург,
был введен в заблуждение. В Бадене герцог вступил в связь с одной
дамой; не желая ее компрометировать, он, чтобы иметь возможность
с нею встречаться, время от времени исчезал на несколько дней и
поселялся в погребе дома, где обитала его возлюбленная. Такие
отлучки навели на мысль, что он ездит в Страсбург совещаться с
заговорщиками. Это обстоятельство более всего остального побудило
императора принять решение. Записки графа Реаля, графа Лавалета,
герцога Ровиго и герцога Виченцкого прольют свет на это дело.
Во всяком случае, Наполеон был бы избавлен от тягостной
необходимости оправдываться перед потомством, если бы, прежде чем
велеть арестовать герцога Энгиенского, подождал третьей его
поездки в Страсбург.
Можно задать такой вопрос: могла ли бы самая широкая свобода
печати нанести первому консулу такой огромный вред, какой
причинила ему в 1804 году, в связи с делом о заговоре, ее рабская
покорность? Никто не придавал ни малейшей веры рассказам о
заговоре: все были того мнения, что первый консул велел убить
герцога Энгиенского без всякого к тому повода и что, очевидно, он
считал свое положение довольно шатким, если испугался влияния
Моро. Несмотря на эти неблагоприятные суждения, я думаю, что
Наполеон, осуществлявший тиранию, поступил правильно, наложив на
печать оковы. Французский народ обладает счастливым свойством: во
Франции огромное большинство людей, которые мыслят, - мелкие
собственники, имеющие двадцать луидоров годового дохода. В
настоящее время это единственный класс, обладающий той энергией,
которую светское воспитание уничтожило в высших кругах общества.
Но этот класс понимает лишь то и верит лишь тому, что видит
напечатанным: толки и слухи, волнующие светское общество,
затихают, прежде чем они дойдут до него, или же быстро
изглаживаются из его памяти. Существовал только один способ
заинтересовать его тем, что не предстает ему в печатном виде:
возбудить в нем тревогу за судьбу национальных имуществ. Что
касается Моро, то этому генералу надо было дать какой-нибудь
пост, поставив его в такие условия, в которых бы обнаружилась вся
его неспособность, - например, послать его в какой-нибудь поход,
в котором он утратил бы всю свою славу, как генерал Массена,
когда его отправили в Португалию.

[1] Осторожно!


                           ГЛАВА XXXII

Планы вторжения в Англию были оставлены потому, что император не
нашел во флоте тех навек прославившихся дарований, которые
революция породила в сухопутных войсках. Странное дело:
французским морским офицерам, по-видимому, не хватало размаху!
Рекрутский набор давал императору ренту в восемьдесят тысяч
солдат в год[1]. За вычетом потерь, вызываемых болезнями, этого
достаточно, чтобы давать ежегодно четыре больших сражения. За
четыре года можно было восемь раз попытаться высадить десант в
Англии, и, если принять во внимание все причуды моря, надо
признать, что одна из этих попыток вполне могла увенчаться
успехом. Вспомните, как французский флот, выйдя из Тулона,
захватил Мальту и добрался до Египта. Могло также случиться, что
Ирландия, угнетаемая самой отвратительной, самой жестокой
тиранией, какую только можно вообразить[2], в порыве отчаяния
оказала бы чужеземцам радушный прием.
Следовало тотчас после высадки в Англии разделить между бедняками
земли трехсот пэров; ввести конституцию Соединенных Штатов
Америки, организовать управление страной, поддержать якобинство,
объявить, что французов призвала та часть нации, которая страдала
от угнетения, что французы не преследуют никакой иной цели, как
только свергнуть правительство, одинаково вредное для Франции и
для самой Англии, после чего они готовы покинуть страну. Если бы
- что очень трудно допустить - нация, треть которой живет
подаянием, оказалась глуха к этим речам, наполовину искренним,
следовало сжечь сорок самых крупных городов. Весьма вероятно, что
пятнадцать миллионов людей, из коих пятая часть доведена
правительством до предельного озлобления и которые если и
обладают мужеством, то не имеют никакого опыта в военном деле, не
смогли бы дольше двух - трех лет бороться с тридцатью миллионами,
довольно охотно повинующимися талантливому деспоту.
Все это не осуществилось потому, что в нашем флоте не нашлось
Нельсона[3]. Французская армия покинула Булонский лагерь для
континентальной войны, придавшей новый блеск военной славе
императора и вознесшей его на высоту, какой не достигал в Европе
ни один государь со времен Карла Великого. Наполеон вторично
победил австрийский дом - и пощадил его, что было ошибкой; однако
он отнял у него Венецианскую область и принудил императора Франца
отказаться от древнего императорского титула, тем самым лишив его
влияния, которым он до той поры еще пользовался в Германии. Битва
при Аустерлице, быть может, являет собой венец военного
искусства. Народ с удивлением отметил, что эта победа была
одержана 2 декабря, в годовщину коронования. С тех пор никто во
Франции уже не возмущался этой нелепой церемонией.

[1] В 1788 году население Франции равнялось двадцати пяти
миллионам; в 1818 году оно превысило двадцать девять миллионов.
Это объясняется тем, что численность населения прямо
пропорциональна количеству зерновых хлебов. См. приложение к
сочинению г-на Лесюра о Франции (Париж, в конце 1817 г.). Это
приложение составлено на основании данных, полученных из
министерств.
[2] См. "Edinburgh Review", № 56 или 55.
[3] Ни Нельсона, ни лорда Кочрена. См. действия адмирала Вильнева.




                           ГЛАВА XXXIII

В следующем году император победил Пруссию, не имевшую мужества
примкнуть к Австрии и России. Случай, беспримерный в истории:
одно-единственное сражение уничтожило армию в двести тысяч
человек и отдало в руки победителя целое королевство. Объясняется
это тем, что Наполеон еще более искусно извлекал пользу из своих
побед, чем одерживал их. 16 октября Наполеон не без опасений
атаковал при Иене эту армию, казалось, охраняемую тенью великого
Фридриха; 26-го он вступил в Берлин. К великому нашему удивлению,
музыканты играли республиканскую песню "Вперед, отечества сыны!".
Наполеон, в первый раз надевший генеральский мундир и расшитую
золотом шляпу, ехал верхом, на двадцать шагов впереди своих
войск, окруженный толпой. Не было ничего легче, как выстрелить в
него из любого окна на Унтер-ден-Линден.
Следует добавить, как это ни грустно, что толпа хранила молчание
и не приветствовала его ни единым возгласом.
Император впервые привез из завоеванных стран деньги. Сверх
расходов на содержание и снаряжение армии, Австрия и Пруссия
заплатили около ста миллионов каждая. Император проявил суровость
в отношении Пруссии. Он нашел, что немцы охотнее всякого другого
народа покоряются завоевателю. Сто немцев всегда готовы пасть на
колени перед одним человеком в мундире. Вот что мелочный
деспотизм четырехсот владетельных князей сделал с потомками
Арминия и Видукинда!
Именно тогда Наполеон совершил ту ошибку, следствием которой
явилось его низложение. Он с легкостью мог посадить на прусский и
австрийский престол кого угодно; он мог также дать этим странам
двухпалатную систему и полулиберальную конституцию. Он отказался
от старого якобинского правила искать союзников против монархов в
сердцах их подданных. Новоявленный монарх, он уже оберегал в
сердцах народов уважение к престолу[1].
Лица, окружавшие его, знают, что общественное мнение указывало
ему, кто именно из числа владетельных князей достоин носить
корону; это было уже немало. Немецкий народ, вкусив свободу,
приложил бы все свои силы к тому, чтобы добиться подлинно
либеральной конституции, и по прошествии трех - четырех лет
проникся бы чувством глубокой признательности к Наполеону. Тогда
было бы покончено с Тугендбундом, с ландвером, с национальным
энтузиазмом. А с другой стороны, у новых германских правителей
уже не было бы ни возможности, ни желания брать у англичан деньги
на то, чтобы образовывать коалиции против Франции.

[1] См. в "Moniteur" за 1809 г. причины, приведенные им в
объяснение того, что он не вступил в Вену.



                           ГЛАВА XXXIV

В Тильзите Наполеон потребовал от России лишь одного: чтобы она
закрыла для Англии свои гавани. Русская армия всецело была в его
власти; император Александр сам признался, что прекратил войну
потому, что у него не хватило ружей. Эта армия, в наши дни столь
внушительная, в то время находилась в плачевном состоянии[1]. Царя
спасло то обстоятельство, что император в бытность свою в Берлине
провозгласил континентальную блокаду. Александр и Наполеон вели
друг с другом задушевнейшие беседы и вступали в споры, которые
очень удивили бы их подданных, если бы последние имели
возможность их слышать. "В продолжение тех двух недель, что мы
провели в Тильзите, - рассказывал Наполеон, - мы едва ли не
каждый день обедали вместе; мы рано вставали из-за стола, чтобы
отделаться от прусского короля, который нам докучал. В девять
часов император в штатском платье приходил ко мне пить чай. Мы не
расставались до двух - трех часов утра, беседуя о самых различных
предметах; обычно мы рассуждали о политике и философии. Он
человек весьма образованный и придерживается либеральных
взглядов; всем этим он обязан полковнику Лагарпу, своему
воспитателю. Иногда я затруднялся определить, что проявляется в
чувствах, им выражаемых, - подлинное ли его мнение или же
воздействие того столь обычного во Франции тщеславия, которое
побуждает людей высказывать взгляды, резко противоречащие их
положению".
Во время одной из этих бесед, происходившей с глазу на глаз,
императоры долго обсуждали вопрос о сравнительных преимуществах
монархии потомственной и монархии избирательной. Потомственный
деспот горячо защищал избирательную монархию, а воин, взысканный
успехом, отстаивал наследственные права. "Как мало вероятия, что
человек, случайно, в силу своего рождения, призванный к власти,
обнаружит дарования, необходимые, чтобы управлять государством!"
"Как мало людей, - возражал Наполеон, - обладали теми качествами,
которые дают право на это высокое отличие! Цезарь или Александр
встречаются раз в сто лет, если не реже; вот почему избрание,
как-никак, все же является делом случая, и наследственный
порядок, безусловно, лучше, нежели игра в чет и нечет".
Наполеон покинул Тильзит в полной уверенности, что приобрел
дружбу императора Александра, уверенность в достаточной мере
нелепая, но это заблуждение прекрасно, оно столь возвышенного
свойства, что посрамляет тех, кто клевещет на императора; в то же
время оно показывает, что Наполеон не был создан для политики.
Его перо всегда наносило ущерб тому, чего он достигал мечом.
Будучи проездом в Милане, он беседовал с Мельци о континентальной
блокаде, в ту пору являвшейся, что было вполне естественно,
любимым предметом его разговоров. Этот замысел имеет большую
ценность, чем вся жизнь кардинала Ришелье. Он едва не увенчался
успехом, и вся Европа снова к нему возвращается[2].
Мельци указал Наполеону, что Россия обладает сырьем, но не имеет
промышленности, и что маловероятно, чтобы царь долго соблюдал
обязательство, явно нарушавшее интересы дворян, столь опасных в
этой стране для ее правителей. Наполеон ответил, что рассчитывает
на личное дружеское расположение, которое он внушил Александру[3].
Итальянец подскочил от изумления. Непосредственно перед тем
Наполеон рассказал ему эпизод, показавший, как мало можно было
рассчитывать на могущество Александра, даже если бы личные его
симпатии были на стороне Франции. В Тильзите Наполеон выказал
особую учтивость генералу Беннигсену.
Александр это заметил и спросил Наполеона о причине такого
внимания. "Откровенно говоря, - сказал Наполеон, - я этим путем
хочу снискать вашу благосклонность. Вы препоручили ему свою
армию, и того, что он пользуется вашим доверием, достаточно,
чтобы он внушил мне чувство уважения и дружбы"[4].

[1] См. вышедшую в свет в 1806 г. брошюру генерала Уильсона.
[2] "Еще один год настойчивости - и она удалась бы".
[3] Эти сведения, дословно заимствованные из "Edinburgh Review" №
54, приводятся без ручательства за их достоверность.
[4] Продолжение см. в "Edinburgh Review" № 54, стр. 486.




                            ГЛАВА XXXV
                       ВАГРАМСКАЯ КАМПАНИЯ

Два императора - властитель Юга и властитель Севера - встретились
в Эрфурте[1]. Австрия поняла, какой она подвергается опасности, и
начала войну с Францией. Наполеон покинул Париж 13 апреля 1809
года. 18-го он был в Ингольштадте. За пять дней он дал шесть
сражений и одержал шесть побед. 10 мая - он у ворот Вены. Однако
армия, уже развращенная деспотизмом, не проявила той доблести,
как при Аустерлице.
Если бы главнокомандующий австрийской армией использовал
указания, которые, как говорят, были ему тайно переданы генералом
Бельгардом, он мог бы захватить в плен Наполеона, неосторожно
переправившегося на левый берег Дуная, в Эслинг. Императора спас
маршал Массена. Наполеон даровал маршалу княжеский титул, но в то
же время постарался его унизить тем, что наименовал его князем
Эслингским, напоминая тем самым о проигранном сражении. В этом
уже проявилась придворная мелочность. Что народы должны были
подумать о таком знаке отличия?
Австрия на мгновение стала на путь здравой политики. Она начала
искать спору в общественном мнении и поощряла восстание в Тироле.
Генерал Шастелер отличился настолько, что деспот удостоил его
своего бессильного гнева. "Moniteur" именует его "презренным
Шастелером". В 1809 году генерал этот подготовил в Тирольских
горах то, что в 1813 году "союзам" добродетели" предстояло
совершить на полях под Лейпцигом. От битвы при Эслинге до победы
при Ваграме французская армия была сосредоточена в Вене[2].
Тирольское восстание лишало ее необходимых припасов. В ней
насчитывалось семьдесят тысяч больных и раненых. Граф Дарю
проявил изумительное искусство в деле снабжения ее при столь
тяжелых условиях, но его подвиги замалчивались, ибо говорить о
них значило признать наличие опасности. В этот промежуток
времени, который мог оказаться роковым, Пруссия не посмела
шевельнуться.
Одним из фактов, более всего способных служить оправданием тому,
что происходит на острове св. Елены, - если какая бы то ни было
несправедливость вообще может когда-либо найти оправдание, -
является гибель книгопродавца Пальма. Император велел
военно-полевому суду в окрестностях Иены приговорить его к
смертной казни; но как бы деспотизм ни старался, ему не
уничтожить книгопечатания. Если бы ему дали возможность это
сделать, престол и алтарь могли бы надеяться на возврат блаженных
дней средневековья.
Один иенский студент, задумавший убить Наполеона, отправился в
Шенбрунн с томиком сочинений Шиллера в кармане. Он был в мундире,
правая рука его была на перевязи; в этой руке он скрывал кинжал.
Студент без особого труда пробрался сквозь толпу раненых
офицеров, явившихся ходатайствовать о награждении, но угрюмая
настойчивость, с которою он домогался разрешения лично
переговорить с императором, и отказ изложить свое дело
опрашивавшему его князю Невшательскому привлекли к нему внимание.
Князь велел задержать его. Студент во всем сознался. Наполеон
хотел было его спасти и велел задать ему вопрос: "Что вы
сделаете, если вас отпустят на свободу?" "Повторю свою попытку".
Битва при Ваграме была изумительна: 400000 человек сражались в
продолжение всего дня. Пораженный храбростью венгерцев и помня,
что в них силен национальный дух, Наполеон возымел было мысль
превратить Венгрию в независимое королевство, но он побоялся
отвлечься от Испании, а к тому же никогда отчетливо не
представлял себе подлинного значения этой идеи.
Льстецы, его окружавшие, давно уже убежда