ретивший его дорогой, захотел привлечь на сторону Наполеона.
Когда полковник стал ему говорить, что император скоро прибудет,
солдат расхохотался и сказал: "Ладно, у меня будет что рассказать
дома нынче вечером!" Полковнику стоило большого труда убедить
собеседника в том, что он и не думает шутить; тогда солдат
спросил: "Где вы будете ночевать сегодня?", - и когда
Жермановский назвал ему селение, солдат заявил ему: "Моя мать
живет в трех милях отсюда; я схожу, попрощаюсь с ней и сегодня
вечером приду к вам". И действительно, вечером гренадер хлопнул
полковника по плечу и не успокоился, пока тот не обещал ему
передать императору, что гренадер Мелон решил разделить судьбу
своего бывшего повелителя.
5 марта Наполеон провел ночь в Гане под охраной нескольких
кавалеристов и сорока гренадеров. Того же числа генерал Камбронн
с сорока гренадерами занял мост и бывшую крепость Систерон[8]. Но,
кроме Мелона, никто еще не примкнул к ним. Жители Сон-Бонне и
других деревень хотели ударить в набат и скопом сопровождать
небольшое войско Наполеона. Крестьяне толпились на дорогах и
нередко мешали продвижению войск, преграждая им путь в своем
стремлении увидеть императора, иной раз шедшего пешком, или
прикоснуться к нему.
Дороги были в отвратительном состоянии из-за талого снега. Мул,
который был навьючен золотом, поскользнулся и упал в пропасть.
Это происшествие, по-видимому, сильно расстроило императора. В
продолжение двух часов пытались вытащить мула. Наконец императору
пришлось бросить его на произвол судьбы, чтобы не терять времени
понапрасну; весной этими деньгами воспользовались крестьяне.
6 марта император ночевал в Гане, а генерал Камбронн со своим
авангардом из сорока человек - в Ламюре. Там состоявший из
шестисот человек авангард гренобльского гарнизона отказался войти
в переговоры с генералом Камбронном. Дойдя до ущелья,
находящегося неподалеку от Визиля, полковник Жермановский,
командовавший головным отрядом авангарда, нашел ущелье занятым
отрядом солдат под белым знаменем. Он хотел было обратиться к ним
с речью, но их командир выступил вперед и крикнул: "Отойдите! Я
не имею права вступать с вами в какие-либо сношения. Соблюдайте
положенную дистанцию, иначе мои люди будут стрелять". Полковник
пробовал подействовать на него сообщением, что ему придется
говорить не с ним, а с самим императором Наполеоном. Но командир
продолжал неистовствовать, и Жермановский пошел доложить
императору о своей неудаче. Наполеон с улыбкой сказал ему; "Раз
так, придется мне самому попробовать чего-нибудь добиться". Он
спешился и приказал полсотне своих гренадеров следовать за ним,
повернув ружья дулом в землю; сохраняя полное спокойствие, он
дошел до ущелья, где застал батальон 5-го линейного полка, роту
саперов и роту минеров, в общей сложности человек семьсот -
восемьсот. Офицер, командовавший ими, продолжал выкрикивать
ругательства, нередко направленные против самого императора. Он
кричал: "Это не Наполеон, а какой-нибудь самозванец!" Время от
времени он накидывался на своих подчиненных, приказывая им
открыть огонь. Солдаты стояли неподвижно и молчали. Когда они
увидели отряд под предводительством Наполеона, минуту-другую
казалось, что они сейчас возьмут на прицел. Наполеон велел своим
гренадерам остановиться, а сам с невозмутимым спокойствием
отделился от них и направился к передовому батальону королевских
войск. Подойдя к ним почти вплотную, он круто остановился,
устремил на них спокойный взор и, распахнув сюртук, воскликнул:
"Это я. Вы меня узнаете? Если кто-нибудь из вас намерен посягнуть
на своего императора - пусть стреляет, самое время!" Они
мгновенно перешли на его сторону и с возгласами "Да здравствует
император!" начали обниматься с солдатами его гвардии[9].
Незадолго до того, как солдаты 5-го полка присоединились к нему,
Наполеон подошел к гренадеру, стоявшему на часах, взял его за ус
и спросил: "А ты, старый усач, разве не побывал со мной под
Маренго?"
Таков бесхитростный рассказ об одном из тех поступков, которые во
все времена и во всех странах указывают народу, за кем надо
следовать и за кого надо сражаться.
Соратники Наполеона сочли порыв, увлекший отряд в семьсот
человек, решающим для всего дальнейшего. В этом эпизоде они
увидели доказательство того, что император не ошибся и что армия
по-прежнему верна ему[10]; солдаты вновь присоединившихся полков
надели трехцветные кокарды, выстроились под орлами войск,
прибывших с острова Эльбы, и вместе с ними, при восторженных
кликах населения, вступили в Визиль. Этот городок всегда
отличался патриотизмом. Там, можно сказать, началась французская
революция, там родилась свобода всего мира. Первое собрание
штатов провинции Дофине состоялось в Визильской крепости.
Когда войска шли в Гренобль, к полковнику Жермановскому подъехал
военный, примчавшийся во весь опор, и сказал ему: "Приветствую
вас от имени полковника Шарля Лабедуайера".
Вскоре явился и сам молодой полковник во главе большей части
своего полка - 7-го пехотного, сформированного из остатков 112-го
полка и некоторых других частей. Полковник тайно вышел со своими
частями из Гренобля в четыре часа пополудни; отъехав на некоторое
расстояние от города, он вынул из кармана орла, прикрепил его к
длинному шесту и поцеловал его на глазах своего полка, который
тотчас же дружно закричал: "Да здравствует император!" Затем он
ударом ножа вспорол барабан, наполненный трехцветными кокардами и
тут же роздал их своим солдатам. Но генерал Маршан, оставшийся
верным королю, сумел уговорить часть полка вернуться в Гренобль.
Гарнизон города был усилен 11-м линейным полком и частями
присланного из Шамбери 7-го полка. Сверх того, в гарнизон входило
две тысячи человек 3-го пионерского полка и два батальона 5-го
пехотного и 4-го артиллерийского - того самого полка, в котором
Наполеон двадцать пять лет назад получил первую свою роту.
Гренобль - плохонькая крепость, сохраняемая только в целях
обеспечения артиллерией Альпийского горного хребта, посреди
которого она расположена. Она имеет всего один вал со стороны
равнины, вышиной около двадцати футов, перед которым протекает
ручей. И под защитой этих жалких укреплений несколько месяцев
спустя оставленные на произвол судьбы жители вывели из строя
тысячу двести человек пьемонтской армии, целиком состоявшей из
наполеоновских солдат!
Когда 7 марта этот великий человек подошел к городу, весь
гарнизон стоял в боевой готовности на крепостном валу, посредине
которого находятся выходящие на Визильскую дорогу Бонские
ворота[11]. Пушки были заряжены, фитили дымились; национальная
гвардия разместилась позади гарнизона в качестве резерва.
Вечером, в половине девятого, Бонские ворота были заперты.
Наполеон вступил в предместье Сен-Жозеф, а тем временем
Жермановский в сопровождении восьми польских улан подъехал к
Венским воротам. Он потребовал ключи; ему сказали, что они у
генерала Маршана. Полковник обратился к солдатам, по они хранили
молчание. Вскоре на мостике перед воротами появился Наполеон. Он
едва ли не час просидел там на тумбе.
Генералу Маршалу следовало перейти на ту часть вала, которая была
не более чем в пятидесяти футах от императора, и самолично
выстрелить в него. Два десятка дворян могли бы для верности
сделать то же самое. Промахнуться было невозможно. Если бы
императора не было, его затея рухнула бы. Если приверженцы короля
по малодушию опасались, что, как только они выстрелят, их
разорвут на части, они могли расположиться в доме некоего Эймара,
окна которого выходят на вал, или на той части вала, которая
входит в территорию казармы. Совершенно бесспорно, что в этот
момент всеобщего смятения любой дерзкий замысел увенчался бы
успехом. Можно было с такой же легкостью разместить два десятка
дворян в домах предместья Сен-Жозеф, мимо которых на расстоянии
каких-нибудь пятнадцати футов проезжал Наполеон.
После длившихся три четверти часа переговоров и неопределенности
гарнизон, вместо того чтобы открыть огонь, дружно закричал: "Да
здравствует император!" Так как ворота были все еще на запоре,
жители предместья притащили бревна и с помощью горожан высадили
их, хотя ворота были очень массивны, ибо за год до того Гренобль
находился под угрозой осады. Ключи были принесены в тот момент,
когда ворота рухнули. Войдя в город, восемь улан увидели перед
собой толпу людей с зажженными факелами в руках, спешивших
приветствовать Наполеона, который мгновение спустя вступил туда
пешком, идя на двадцать шагов впереди своего войска.
Несколько офицеров, людей рассудительных, заранее отправились из
Гренобля навстречу Наполеону. Они приняли все меры к тому, чтобы
обеспечить императору, на случай, если бы у Бонских ворот его
постигла неудача, возможность перейти Изеру близ Сен-Лоранских
ворот, расположенных у подножия так называемой Бастильской горы,
где вал не более как садовая ограда, местами разрушенная. Эти
офицеры посоветовали Наполеону не допускать ни единого выстрела
со стороны своих войск, ибо стрельба могла вызвать у людей,
склонных к нему примкнуть, опасение прослыть побежденными. Могло
случиться, что половина армии из-за этого соображения,
затрагивавшего ее честь, отказалась бы перейти на его сторону.
Толпа хлынула к нему. Люди вглядывались в него, хватали его за
руки, обнимали колени, целовали его одежду, старались хотя бы
прикоснуться к ней; ничто не могло утолить их восторг. Для них
Наполеон воплощал не свое собственное правление, а правление,
противоположное тому, которое установили Бурбоны. Ему хотели
отвести помещение в ратуше, но он пожелал переночевать на
постоялом дворе, принадлежавшем солдату по имени Лабар, участнику
похода в Египет. Там его штаб совершенно потерял его из виду;
наконец через полчаса Жермановскому и Бертрану ценой величайших
усилий удалось проникнуть в комнату, где они застали его
окруженными людьми, похожими на помешанных, - до такой степени
восторг и любовь заставляли их пренебрегать простейшей
вежливостью, соблюдение которой обычно предохраняет тех, вокруг
кого теснятся, от опасности быть задушенными. Приближенным
Наполеона удалось на короткое время очистить комнату; чтобы
помешать вторичному нашествию, они заставили дверь столами и
стульями. Но тщетно! Толпа снова хлынула в комнату, и в
продолжение двух часов император оставался среди посторонних без
всякой охраны. Его тысячу раз могли убить, если бы среди
роялистов и священников нашелся хотя бы один смелый человек.
Вскоре под окнами постоялого двора появилась толпа людей, несших
обломки Бонских ворот. Они кричали: "Наполеон, мы не могли
вручить вам ключи вашего верного Гренобля, но вот вам городские
ворота!"
На другой день Наполеон произвел на учебном плацу смотр войскам.
Его снова окружила несметная толпа; восторг народа достиг апогея,
но не вызвал ни одного из тех раболепных поступков, которые люди
обычно совершают в присутствии государей. Под окнами Наполеона и
вокруг него непрестанно кричали: "Не надо рекрутского набора,
этого мы не хотим больше, нам нужна конституция!" Некий молодой
греноблец, г-н Жозеф Рей, выразил чувства народа в адресе,
который он представил Наполеону.
Г-н Дюмулен, молодой человек, фабрикант перчаток, у которого за
два дня до этого нашел приют уроженец Гренобля, врач императора,
прибывший с острова Эльбы, предложил Наполеону в полное его
распоряжение свою жизнь и сто тысяч франков. Император сказал
ему: "В настоящий момент я не нуждаюсь в деньгах; благодарю вас;
мне нужны решительные люди". Он назначил фабриканта перчаток
своим ординарцем и тут же дал ему поручение, которое тот отлично
выполнил. Молодой человек немедленно бросил на произвол судьбы
свое предприятие, весьма значительное.
Городские власти представились Наполеону; он долго беседовал с
ними, но его рассуждения были слишком возвышенного свойства,
чтобы их могли понять люди, которых четырнадцать лет подряд
приучали беспрекословно повиноваться и не питать никаких других
чувств, кроме боязни лишиться должности. Они слушали его с тупым
видом, и он не мог добиться от них ни одного слова, которое
выражало бы искреннее чувство. Истинными его друзьями оказались
крестьяне и мелкая буржуазия, Все, что они говорили, было
исполнено героического патриотизма. Наполеон выразил жителям
Дофине свою благодарность в обращении, которое было напечатано в
Гренобле. У всех почти солдат в шапках оказались зaпpятaны
трехцветные кокарды. Они с невыразимой радостью снова надели их.
Генерал Берт-ран, исполнявший обязанности начальника главного
штаба, приказал гарнизону Гренобля двинуться на Лион.
Значительную часть пути от Гренобля до Лиона император проехал
без всякой охраны; лошадям его кареты зачастую приходилось идти
шагом; крестьяне наводнили дорогу; все жаждали поговорить с ним,
прикоснуться к нему или хотя бы на него взглянуть. Они
карабкались на его карету, влезали на запряженных в нее лошадей,
со всех сторон кидали ему букеты фиалок и примул. Короче говоря,
Наполеон все время находился в объятиях своего народа.
Вечером в окрестностях Рив крестьяне провожали его на протяжении
свыше лье, освещая путь наспех изготовленными факелами и распевая
ставшую необычайно популярной за последние два месяца песню,
содержание которой было таково, что священники, прежде чем
отпустить грехи, спрашивали исповедовавшегося, пел ли он ее, и в
случае утвердительного ответа отказывались примирить его с
богом[12].
В деревне Рив его сначала не узнали. Когда затем поняли, кто он
такой, крестьяне наводнили постоялый двор и, видя, что ему подали
скудный ужин, наперебой стали его угощать кто чем мог. 9 марта
император ночевал в Бургуане. Иногда впереди его кареты скакало
человек шесть гусар, но обычно охряна отсутствовала, и он почти
всегда ехал на расстоянии трех-четырех лье от своего войска.
Прибывшие вместе с ним с острова Эльбы гренадеры, сломленные
усталостью, задержались в Гренобле; они вскоре двинулись дальше,
но даже самые выносливые из них достигли Бургуана лишь через час
после того, как Наполеон выехал оттуда, что дало им повод крепко
ругаться. Они рассказывали крестьянам мельчайшие подробности его
жизни на острове Эльба.
Вот самая характерная подробность отношений между крестьянами и
солдатами, кроме общего для тех и других энтузиазма: видя, что
синие мундиры и высокие шапки солдат изорваны и кое-как починены
белыми нитками, крестьяне спрашивали их: "Что ж, разве у
императора на острове Эльба не было денег, что вы так плохо
одеты?" "Как бы не так! Денег у него было вдоволь, он ведь там
строил дома, прокладывал дороги; остров стал неузнаваем. Когда он
видел нас грустными, он говорил: "Что, ворчун, ты, видно, все
Францию вспоминаешь"? "Да ведь скучно здесь, ваше величество".
"Чини пока свой мундир; там у нас их достаточно лежит на складах;
тебе не вечно придется скучать". "Он сам, - прибавляли гренадеры,
- подавал нам пример: его шляпа была вся в заплатах. Мы все
догадывались, что он задумал куда-то нас повести, но он
остерегался говорить нам что-либо определенное. Нас то и дело
сажали на корабли и снова высаживали, чтобы сбить жителей с
толку". В Гренобле император не купил себе новой шляпы, а велел
починить старую; на нем был изношенный серый сюртук, наглухо
застегнутый. Он был до того тучен и утомлен, что, когда надо было
садиться в карету, его нередко подсаживали. Деревенские мудрены
из этого заключили, что он носил панцирь.
Миновав Лаверпильер, карета остановилась, хотя вокруг не было ни
охраны, ни скопления крестьян; Наполеон подошел к карете богатого
купца, также остановившейся...

[1] Гобгауз, стр. 115; см. весьма точные отчеты в "Moniteur".
[2] См. "Биографии".
[3] Проверить по Гобгаузу. Когда? 28 февраля или 1 марта?
[4] Гобгауз, стр. 121.
[5] Гобгауз, стр. 122, 123, 130.
[6] Гобгауз, стр. 124.
[7] Гобгауз, стр. 125.
[8] Гобгауз, стр. 126.
[9] Гобгауз, стр. 126 - 127.
[10] Гобгауз, стр. 128.
[11] Гобгауз, стр. 129.
[12] Привести здесь эту песню, сочиненную на дурном французском
языке, по-видимому для крестьян, и выражавшую главным образом
ненависть и глубокое презрение к тем, кто предал Наполеона. В ней
упоминаются Ожеро, Мармон, Маршан.




                           ГЛАВА LXXXVI

Демократия или деспотизм - первые формы правления, которые
представляются людям по выходе их из первобытного состояния; они
знаменуют собою первую ступень цивилизации. Повсюду на смену этим
рудиментарным правительствам пришла аристократия, как бы она ни
именовалась, возглавлена ли она одним лицом или несколькими. Так,
французское королевство до 1789 года представляло собою не что
иное, как клерикальную и военную аристократию, состоявшую из
людей в судейских мантиях и военных мундирах. Это вторая ступень
цивилизации. Представительное правление, возглавляемое одним или
несколькими лицами, есть новое, даже новейшее установление,
знаменующее собою и утверждающее третью ступень цивилизации. Это
возвышенное установление - позднее, но неизбежное следствие
изобретения книгопечатания - относится к последующей за Монтескье
эпохе.
Наполеон - лучшее, что было создано на второй ступени
цивилизации. Поэтому до крайности смешно, когда короли, желающие
остановиться на этой второй ступени, приказывают своим мерзким
писакам поносить этого великого человека. Он обнаружил полную
неспособность понять третью ступень цивилизации. Где бы он мог
изучить ее? Конечно, не в Бриенне; книги философского содержания,
равно как и переводы английских авторов, не допускались в
королевские коллежи; а после окончания коллежа ему уже некогда
было читать; с той поры у него хватало времени только на то,
чтобы изучать людей.
Итак, Наполеон - это тиран XIX века; назвать человека тираном -
значит признать его высокоодаренным, а не может быть, чтобы
человек, наделенный выдающимися способностями, не проникся, быть
может сам того не сознавая, здравым смыслом, разлитым в воздухе.
Чтобы убедиться в справедливости этого утверждения, надо прочесть
жизнеописание Каструччо Кастракани, бывшего в XIV веке тираном
Лукки[1]. Сходство этих двух людей поразительно. Любопытно
проследить в душе Наполеона борьбу духа тирании против глубокого
ума, создавшего его величие, проследить, как его природное
тяготение к дворянам сменялось приступами презрения, вскипавшего
в нем, как только он присматривался к ним поближе. Все. что он
предпринимал против них, ясно показывало, что его негодование
было отеческого свойства. Простодушным людям, которые в этом
усомнились бы, напомним его ненависть ко всему, что было поистине
либеральным. Ненависть эта дошла бы до неистовства, нс сознавай
он своей силы. Надо было видеть, как хитрые придворные лисы
уловили в характере повелителя эту черту. Весьма любопытны в этом
отношении доклады его министров. В вводных предложениях, вернее
сказать, в прилагательных и наречиях, выражается приятие и
проведение самой мелочной, самой подлой тирании. Они еще не
дерзали делать это прямо, раболепствовать без обиняков. Смелый
эпитет иной раз указывал властелину подлинную мысль его министра.
Еще несколько лет - и милые его сердцу аудиторы дали бы ему
поколение министров, которые, не приобретя во времена республики
опыта в государственных делах, стыдились бы только одного - не
выказать себя в достаточной мере придворными людьми. Когда видишь
последствия всего этого, почти радуешься падению Наполеона.
Еще яснее борьба между гением великого человека и душою тирана
проявляется во время Ста дней. Он призывает Бенжамена Констана и
Сисмонди. Он выслушивает их с притворным удовольствием, но вскоре
снова всецело подпадает влиянию низких советов Реньо де
Сен-Жан-д'Анжели и герцога Бассанского. Эти люди являются
доказательством того, насколько тирания уже успела его
развратить. Во времена Маренго он оттолкнул бы их с презрением.
Эти два человека больше способствовали его гибели, нежели
Ватерлоо. Пусть не говорят, что ему не от кого было ждать
разумных советов. Я видел в Лионе письменное обращение к нему
одного офицера, советовав